Вадим Руднев - Прочь от реальности: Исследования по философии текста

• Название: Прочь от реальности: Исследования по философии текста
• Автор: Вадим Руднев
• Издательство: Аграф
• Жанр: Философия
• Год: 2000
• ISBN: 5-7784-0093-4

Книга русского философа, автора книг «Винни Пух и философия обыденного языка», «Морфология реальности», «Словарь культуры XX века: Ключевые понятия и тексты», посвящена междисциплинарному исследованию того, как реальное в нашей жизни соотносится с воображаемым. Автор анализирует здесь такие понятия, как текст, сюжет, реальность, реализм, травма, психоз, шизофрения. Трудно сказать, по какой специальности написана эта книга: в ней затрагиваются такие сферы, как аналитическая философия, логическая семантика, психоанализ, клиническая характерология и психиатрия, структурная поэтика, теоретическая лингвистика, семиотика, теория речевых актов. Книга является фундаментальным и во многом революционным исследованием и в то же время увлекательным интеллектуальным чтением.

---

Когда мы противопоставляем психическое заболевание экзогенное, например травматический невроз или пресенильный психоз, эндогенному, то мы думаем об эндогенном, генетически обусловленном заболевании как о чем-то стопроцентно-биологическом, забывая, что генетический код – это тоже язык, и, стало быть, эндогенные заболевания также носят знаковый характер.

Но покинем хотя бы на время ортодоксальную стратегию аналитической философии и предположим, что каждая языковая игра так или иначе связана, условно говоря, с биологией. Чем более примитивна в семиотическом смысле языковая игра, тем явственнее ее связь с биологией. Когда человеку больно, он кричит и стонет, когда ему хорошо, он улыбается. Это самая прямая связь с биологией. Наиболее явственное усложнение подобной связи – конверсия. Например, когда убивают христианского мученика, он улыбается. Так сказать, «Хватило бы улыбки, / Когда под ребра бьют».

Более сложные опосредования: как связана с биологией лекция профессора? Можно сказать, что у профессора природная «биологическая» тяга читать лекции. Так же, как у вора – воровать и у убийцы – убивать. Но все равно здесь связь с биологией более опосредованна, чем желание алкоголика напиваться или наркомана колоться.

Из этих различных опосредованностей между речевыми действиями и биологией и состоит в сущности человеческая культура. Культура – это система различного типа связей между биологией и знаковой системой. Если бы все типы связей были одними и теми же, то никакой культуры вообще не было бы. Например, если бы черный цвет однозначно во всех культурах означал траур и мы связали бы это с тем, что черное наводит тоску, проделали бы соответствующие тесты, которые подтвердили бы это наше наблюдение, то в этом случае элиминировалось бы противопоставление между теми культурами, у которых черный цвет действительно означает траур, и теми, у которых траурный цвет – белый. То есть подобные культуры просто в таком случае не считались бы культурами.

Поэтому неверно противопоставлять «биологизатора» Фрейда «лингвисту» Лакану. В этом смысле Лакан вовсе не лукавил, когда говорил, что он не придумывал ничего нового, а просто договаривал то, чего Фрейд не договорил.

Мы говорим о шизофрении как об объективном психическом заболевании, как о состоянии сознания. Но можно ли называть Гельдерлина шизофреником, если термин «шизофрения» был изобретен через много лет после его смерти?

Кажется, что можно сказать: «Достоевский никогда не ездил на БМВ». На самом деле эта фраза прагматически бессмысленна, потому что к ней невозможно подобрать актуальный контекст употребления. Чем же тогда она отличается от предложения: «Во времена Достоевского не было автомобилей»? Тем, что последняя фраза может иметь какой-то приемлемый контекст.

Мы можем сказать: «Во времена Гельдерлина не было слова „шизофрения“, но если подбирать современный эквивалент к тем симптомам, которые проявлялись у Гельдерлина, то понятие „шизофрения“ к нему подойдет больше всего». Что неправильного в таком рассуждении? Уверены ли мы, что симптомы такой сложной болезни, как шизофрения, существуют изолированно от того культурного и социального контекста, при котором это слово возникло? Разве мы не согласимся с тем, что шизофрения – это болезнь XX века, но не потому, что ее так назвали в XX веке, а скорее потому, что она чрезвычайно характерна для самой сути XX века, и потому-то ее и выделили и описали только в XX веке. То есть слово «шизофрения» появилось до того, как появилась болезнь шизофрения.

Но пример с Гельдерлином не вполне показателен, это все-таки поэт, каким-то образом причастный культурным ценностям XX века (хотя бы тем, что его психическую болезнь задним числом назвали шизофренией). Но что если сказать, например, что у вождя племени на острове Пасхи обнаружилась шизофрения? Нелепость этого примера с очевидностью доказывает нашу правоту в том, что понятие шизофрения в очень большой степени является культурно опосредованным.

Сложнее обстоит дело с типологией характеров, идущих от Кречмера. Характер – совокупность каких-то чисто физиологических и психологических, соматических характеристик. И все же мы считаем неправильным говорить, что Юлий Цезарь был эпилептоид, а Фома Аквинский – шизоид-аутист. Потому же, почему не является истинным предложение: «Достоевский никогда не ездил на БМВ». Нет, так сказать, оперативного повода, чтобы назвать Аквинского шизоидом. Тогда так не говорили. Нет слова – нет и характера.

В своей книге «Язык и мышление» Хомский писал:

«Нормальное использование языка носит новаторский характер в том смысле, что многое из того, что мы говорим в ходе нормального использования языка, является совершенно новым, а не повторением чего-либо слышанного раньше и даже не является чем-то „подобным“ по „модели“ тем предложениям и текстам, которые мы слышали в прошлом» [Хомский 1972: 23].

В свете вышеизложенных размышлений о языковом происхождении безумия более чем уместным будет закончить это исследование словами автора фундаментального труда «Бред», профессора М. И. Рыбальского:

«Таким образом, бред может и должен рассматриваться как проявление патологического творчества» [Рыбальский 1993: 53].

«Это не я убил»: Verneinung Фрейда и бессознательные механизмы речевых действий

В 1925 году Фрейд опубликовал одну из самых коротких (не более пяти страниц), но несомненно одну из самых глубоких и значительных своих статей «Verneinung» («Отрицание»). Статья эта не привлекала к себе интересов широкой публики до тех пор, пока Лакан не попросил Жана Ипполита на одном из своих знаменитых семинаров выступить с ее устным комментарием [Ипполит 1998]. После этого (1953 год) статья Фрейда стала культовой.

На первый взгляд эта работа посвящена важному, но вполне частному наблюдению о том, что если в процессе анализа пациент что-то горячо отрицает, то это верный признак того, что его высказывание надо понимать с противоположным знаком. Например, если пациент говорит: «Я видел во сне такого-то человека. Вам интересно, кто бы это мог быть. Это была точно не моя мать». И вот, говорит Фрейд, можно не сомневаться, что это точно была именно его мать [Freud 1989: 667].

Здесь анализ Фрейда, говорит Ипполит, приобретает обобщенный философский смысл. Отрицание (Ипполит с Лаканом считали, что слово Verneinung точнее переводить на французский язык не как negation, но как denegation; в новейшем русском переводе – «запирательство»), которое является завуалированным утверждением, по Фрейду, служит основанием всякого мышления, которое сначала осуществляет выброс (Ausstossung) некоего содержания, но тем самым подготавливает почву для последующего принятия этого содержания. Внешнее становится внутренним. Подобно тому как сказано в Библии – время разбрасывать камни и время собирать камни. Как ребенок сначала разбрасывает игрушки, чтобы отделить свое тело от внешнего мира, а потом собирает их, чтобы вступить в контакт с внешним миром.

Отрицая, субъект тем самым уничтожает вытеснение, но еще не выводит вытесненный материал из бессознательного, однако непосредственно подготавливает его к этому выводу.

В настоящем разделе мы коснемся тех аспектов фрейдовского понятия Verneinung, которые связаны с функционированием речевой деятельности, с логико-философской проблематикой и философией текста.

1. «Не я ли, Господи?»

Мы начнем с того, что в свете высказанных замечаний дадим интерпретацию евангельской истории отречения Петра. (Кстати говоря, слово «отречение» представляется вовсе не плохим кандидатом на перевод фрейдовского Verneinung. Во всяком случае, «отречение» так же сохраняет лексико-семантическую связь с «отрицанием», как лакановско-ипполитовское denegation – с negation.) Наш вопрос будет заключаться в следующем: почему Иисус простил Петра, который, несмотря на предупреждение, трижды публично отрекся от Него? Ответить на этот вопрос поможет интерпретация механизма фрейдовского Verneinung'a, механизма отрицания/отречения.

Прежде, однако, напомним те события, которые предшествовали отречению Петра.

На тайной вечере перед Пасхой Иисус объявил ученикам, что один из них предаст Его, на что каждый (включая Иуду) стал говорить: «Не я ли. Господи?»

«При сем и Иуда, предающий Его, сказал: не я ли, Равви? Иисус говорит ему: ты сказал» [Мтф. 26, 25].

Иисус в данном случае выступил в роли аналитика, дезавуировав Verneinung Иуды. Спрашивается, зачем Иуда задавал этот вопрос, ведь он знал, что он предатель? Он не хотел выделять себя из других учеников, чтобы не выдать себя (кто не спрашивает, тот знает). Но скорее он вытеснил, во всяком случае на этот момент, свое знание в бессознательное. Слишком уж неприятным было это знание, чтобы носить его постоянно в сознании. А может быть, если принять апокрифическую версию предательства Иуды, по которой Иуда совершил предательство, чтобы помочь Иисусу пройти весь путь и окончательно утвердиться, вся эта сцена предстает как тестирование Иисуса со стороны Иуды. То есть вопрос «Не я ли, Равви?» означает: «Ты знаешь, что я тот, кто должен помочь тебе в трудную минуту?» А ответ «Ты сказал» означает нечто вроде «Знаю, не приставай». То есть в таком случае описанная сцена представляется чем-то вроде обмена паролем и отзывом.