Юрий Азаров - Групповые люди

• Название: Групповые люди
• Автор: Юрий Азаров
• Жанр: Современная проза

Герои фантасмагорической антиутопии — Бердяев, Троцкий, Сталин, Каменев, заключенные спецлагеря и партийные бонзы, советские чиновники и говорящие крысы. "…Заруба так верил в могущество маколлизма, что считал втайне себя даже великим диетологом, врачевателем и, конечно же, экстрасенсом. Он нередко бывал в Москве и всякий раз посещал различные сборища, где обсуждались проблемы связи с космосом, лечения больной ноосферы, парапсихологии. На этих совещаниях он иногда зарывался, обращаясь к публике: — Приходите к нам, и мы любого из вас вылечим. Наша программа позволяет творить чудеса… Любые болезни, любые недуги — все лечим! От всего избавляем! Жажда попасть в тайное воспитательное учреждение Зарубы была невероятной, и Заруба млел от тщеславной гордости: наступит же когда-нибудь день — и толпы больных, измученных душевно и физически, хлынут в здоровые зоны его Нового Ленарка, и он будет ковать и ковать новую смену, новую породу, новые человеческие особи!"

---

— Объясню, — сказал я. — Когда мои коллеги по работе, или студенты, или рабочие, с которыми я сегодня встречаюсь в разных аудиториях, говорят: "Мы хотим знать правду. Всю правду", они фактически отвечают на вопрос: "Как жить завтра?" Они хотят быть истинными. Понимаете, нельзя истинное в неправде носить. Люди хотят избавиться от груза той лжи, которая закралась в сознание, мешает ощущать те великие завоевания, которые сделаны страной, которые нисколько не побледнеют, напротив, лишь окрепнут, если мы будем хозяевами в своем доме, если в основании нашего бытия будут искренность, совесть, справедливость и благородное отношение к прошлому, к тем "вычеркнутым" лидерам, которые немало сделали для революции. Среди "вычеркнутых" главная фигура — Троцкий. Некоторые товарищи справедливо ставят вопрос: "Почему, собственно, даже дореволюционные работы нельзя прочесть в библиотеке?" И отвечают: "Никакой целесообразности в этой усиленной охране нет, а нецелесообразности очень много. Нецелесообразен страх перед собственной историей. Нецелесообразны любые запретные плоды, нецелесообразна неполнота информации".

Не знаю, как у других, а у меня еще совсем недавно складывалось такое мнение: "Бухарина уж точно реабилитируют, а вот что касается Троцкого — то это заклятый враг…" Он чуть ли не изначально стал заниматься революцией только лишь для того, чтобы потом реставрировать капитализм, поэтому вдогонку ему и премерзкие прозвища: иудушка, проститутка, двурушник.

— У вас насчет Троцкого есть другое мнение?

— К сожалению, я придерживаюсь того же стереотипа, что и все: Троцкий — агент гестапо и прочее. Но вот Сталин, скажем, в 1918 году был принципиально иного мнения о Троцком. Он в праздничном номере "Правды" (6 ноября 1918 года) опубликовал статью под названием "Октябрьский переворот" (заметим: не революция, а переворот!), где сказал о том, что Ленин был вдохновителем восстания, "а вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградск. Совета т. Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-Революционного Комитета партия обязана прежде всего и главным образом тов. Троцкому. Товарищи Антонов и Подвойский были главными помощниками Троцкого". И далее — 19 ноября 1924 года — Сталин уже разоблачал: никакой, дескать, особой роли в Октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог.

И, наконец, я хочу вам задать один маленький вопрос. Как вы считаете, можно ли было медлить с Октябрьским восстанием? Я прошу вас ответить.

— Нет, — улыбнулся Карнаухов.

— А вы знаете, кто выступал против ленинской идеи немедленного свержения Временного правительства? Сталин. Именно он настаивал на том, чтобы восстание провести после съезда Советов. Подобная фальсификация и со штрейкбрехерством Каменева и Зиновьева.

В 1924 году, когда Каменев и Зиновьев были подключены Генеральным Секретарем партии для борьбы с Троцким, Сталин писал о том, что раскола не было, а разногласия длились всего несколько дней потому, и только потому, что мы имели в лице Каменева и Зиновьева ленинцев, большевиков.

А потом, как вы знаете, был тридцать четвертый год, то есть XVII съезд партии, на котором оба бывших лидера признали свои "неслыханные ошибки", а потом их расстреляли, как расстреляли тысячи других невинных людей. И вы хотите, чтобы я этим не интересовался?

— Я этого не говорю, — ответил Карнаухов. — Я вас пригласил только с одной целью — узнать, через кого вы передали свои статьи в редакцию зарубежного радио.

— Я же вам сказал, что не передавал, что сам готов протестовать против этой передачи, готов об этом заявить в любом месте…

На этом наша первая беседа будто и закончилась. Я говорю "будто", потому что такого рода беседы тянутся долго. У меня было такое впечатление, что этот Карнаухов вставил в меня самораскручивающийся механизм, который будил меня по ночам, полностью отключал где-нибудь в автобусе или за чтением книг, он вдруг настоятельно давал о себе знать, тормошил мое сознание, задавал вопросы, смысл которых был в общем-то одинаков: "Какова мера твоей лояльности? Как ты относишься к государству? К обществу? К тому ведомству, в котором служит Карнаухов?" Были и другие вопросы: "Для чего тебе эта история? О чем ты говоришь с другими, когда будто бы говоришь об истории?" Все эти вопросы в чем-то видоизменили меня. Видоизменили мое психологическое состояние.

17

Я тогда стал замечать за собой какие-то странные движения, действия, реакции. Ну, например, иду на службе своей по коридору, а навстречу мне Колтуновский. Я сам не свой, деться не знаю куда, а он как ни в чем не бывало:

— Зашел бы как-нибудь ко мне. Совсем зазнался… — И расхохотался, когда к нему Надоев подбежал. И так им было весело, что они про меня забыли. Я стою уже один, сжался и думаю: "Знает ли этот мерзавец про все мои тревоги или нет?" Должно быть, знает. Я это знание в его препротивном хохоте уловил. Такой гортанный, будто выдавленный хохот. Это чисто психологическое нечто?

А вот совсем гнусная ситуация. Стоял в очереди за зарплатой, а потом отошел. Возвращаюсь, в мой адрес голоса:

— А он здесь не стоял.

— Да что вы, милые…

— Не стоял он. Пусть в очередь станет.

— А я бы ему вообще не платил, — кто-то рассмеялся.

— Ему валютой отваливают, — это еще чей-то голос… Я вышел из очереди. Кто-то крикнул вслед:

— Да что же ты, братец! И пошутить нельзя?

А я едва-едва сдерживал слезы.

В коридоре ко мне подошел Никулин. Он сказал:

— Я был свидетелем этой безобразной сцены. Не обращайте внимания на такого рода рецидивы. Зайдите ко мне в партком. Я кое-что вам хочу сказать.

— Творится беззаконие, Геннадий Никандрович. Что вы можете мне сказать об этом? — сказал я этак в лоб, когда мы вошли в кабинет.

— Не горячитесь, это во-первых, а во-вторых, согласитесь, что вы во многом были неправы, задели за живое тех, кто ни в чем не виноват, тот же Шапорин, например…

— Шапорин в конечном счете ничем не отличается от большинства наших схоластов.

— Я согласен с вами, — сказал Никулин. Я знал, что умного и пострадавшего от Сталинских репрессий Шапорина не терпел Никулин. Может быть, поэтому он и добавил:- Неплохо было бы, если бы вы изложили свои взгляды, ну и предложения, а мы на парткоме все это рассмотрели. Я готов оказать вам всяческую поддержку.

Он пристально посмотрел на меня, и я понял: у Никулина своя игра, и ему нужен материал против Шапорина. Я хотел ему сказать об этом, но передумал: надо выиграть время. И Никулин это понял.

— А вы не торопитесь. Подумайте, а я со своей стороны переговорю кое с кем, чтобы вас не трогали.

Меня действительно на какое-то время оставили в покое. Но я все равно ждал неприятностей. И они не заставили себя ждать.

Как-то в конце рабочего дня меня вызвал Колтуновский.

— Послушай, дорогой, — весьма любезно обратился он ко мне. — У нас тут кадровая комиссия. Придрались к твоему личному делу. У тебя нет базового психологического образования.

— Но я же аспирантуру закончил по специальности. И диссертация у меня была по проблемам психологии.

— И все же у тебя нет базового образования. Давай сделаем так. Напиши-ка ты солидное объяснение.

— О чем?

— Ну о том, что имеешь право работать в нашем специализированном НИИ. Напиши, чтобы они отстали. У меня они вот где уже сидят… — и он провел ребром ладони по своей шее.

Я ему не верил, но он говорил доброжелательно, и я пошел писать объяснение.

А потом было собрание: какое может быть оправдание, если у человека нет базового образования…

А потом пришел акт проверки, и в нем тоже я фигурировал.

— Надо что-то делать, — сочувственно говорил мне Колтуновский.

— Заявление я подавать не буду, — сказал я тихо.

— А разве я об этом?…

А потом случилась еще одна случайность. Последняя. Наш сектор заслушали и расформировали. Я попадал, естественно, под сокращение. Оказавшись без работы, я стал ждать новых случайностей. И думал над тем, а есть ли нечто закономерное в моих случайностях? В какой мере мое изгнание связано с моими беседами с Карнауховым, Чаиновым, Колтуновским, с моими выступлениями, с моими духовными исканиями? И приходил к выводу: все в этом мире связано и все закономерно. Так, по крайней мере, сказано было в "Кратком курсе", который, несмотря на всю свою краткость, имеет такую длинную и нескончаемую историю…

А потом пошли еще разные неприятности. Появились новые состояния, новые мучения. Из всех этих состояний я вычленил два — диаметрально противоположных.

Первое то, которое было до суда, точнее, до того момента, когда меня привели в 16-е отделение милиции и обвинили в правонарушении. А еще точнее, в тот момент, когда моя новая позиция лишь складывалась. Я ощущал нелепость обвинения: я никогда не занимался спекуляцией. Я действительно на черном рынке продавал собственные книги, потому что, мягко говоря, мне попросту нечего было жрать. Конечно же, я не мог томик Альбера Камю, Булгакова и Пастернака отдать за пятерку, то есть по номиналу. Я попросил за три книги семь гривен, и это была весьма и весьма скромная цена, поскольку Булгаков и отдельно на черном рынке стоил тогда шестьдесят — семьдесят, а то и все восемьдесят рублей. Любопытно, что продал десятитомник Достоевского тоже за сто рублей и тут же не удержался — купил избранное Камю всего лишь за десять рублей. Это было очень дешево. Я любил Камю, и когда раскрыл томик и глазами пробежал несколько страниц романа "Посторонний", то не удержался — уж очень захотелось мне иметь своего Камю. С тех пор я с Камю не расставался. И в тот проклятый день я пришел продавать Булгакова и Пастернака, которые меня уже не питали, а Камю был у меня под мышкой. И тот сукин сын, это уж точно было подставное лицо (всем рекомендую: избегайте подставных лиц, обходите их двадцатой дорогой, они могут быть задушевными и смиренными, доверчивыми и чистыми, могут быть щедрыми и продать какого-нибудь Камю за два рубля, — но вы все равно их избегайте!), так вот тот сукин сын сказал мне: