Юрий Азаров - Групповые люди

• Название: Групповые люди
• Автор: Юрий Азаров
• Жанр: Современная проза

Герои фантасмагорической антиутопии — Бердяев, Троцкий, Сталин, Каменев, заключенные спецлагеря и партийные бонзы, советские чиновники и говорящие крысы. "…Заруба так верил в могущество маколлизма, что считал втайне себя даже великим диетологом, врачевателем и, конечно же, экстрасенсом. Он нередко бывал в Москве и всякий раз посещал различные сборища, где обсуждались проблемы связи с космосом, лечения больной ноосферы, парапсихологии. На этих совещаниях он иногда зарывался, обращаясь к публике: — Приходите к нам, и мы любого из вас вылечим. Наша программа позволяет творить чудеса… Любые болезни, любые недуги — все лечим! От всего избавляем! Жажда попасть в тайное воспитательное учреждение Зарубы была невероятной, и Заруба млел от тщеславной гордости: наступит же когда-нибудь день — и толпы больных, измученных душевно и физически, хлынут в здоровые зоны его Нового Ленарка, и он будет ковать и ковать новую смену, новую породу, новые человеческие особи!"

---

— Сталин — человек преисподней? Инфернальная личность? Упаси вас господь, он земной. Наш. Он жив, он с нами, здесь, рядом, а не в каких-то там преисподних. А еще точнее, он в мозгах, в мышцах, в гортани, в подноготной грязи, в кожных клетках, в светлом и темном нашем нимбе, в нашем дыхании.

— А я оглядываюсь назад и ничего не вижу, кроме преисподней, кроме абсолютной черной пустоты; не надо мистики, как не нужно правды. — Это голос Бухарчика, этакого милого, ловкого, гибкого повзрослевшего гимназиста, усы, бородка, ну почти Ильич, и стреляет без промаха в орлов, соколов, ястребов, беркутов, и пролитые над ними слезы, и гордость оттого, что чучело приконченной вольной птицы распростерло свои крылья в рабочем кабинете, в спальне, в столовой! — Есть что-то величественное в охоте, в гордом падении мертвого орла, в этом великом единении неба и земли, высоты и падения — и увольте меня от мистики! Мы — новая философская поросль, а что касается Бердяевых, Соловьевых, Кропоткиных, Трубецких, то нам с ними не по пути! Размежевались! Навсегда!

— Нет, нет, от себя нам никуда не уйти, — это Бердяев вторгся в такой нескладный диалог. — Прошлое не есть только прошлое. Оно есть и настоящее и будущее. Потому истинно духовное и есть история. Это я вам со всей ответственностью заявляю. Вам рыться в дрязгах революционных бурь предстоит не потому, что вы любопытны, а потому, что вам надо обрести утраченные иллюзии, утраченные идеалы, утраченные души. Если этого не случится, будет потеряна общечеловеческая нить и вы навсегда и безнадежно погрязнете в жестокостях клановых войн, междоусобиц, склок и убийств…

Может быть, еще что-нибудь было бы сказано интересного, если бы не вошел Чаинов. Он улыбнулся и тут же обратился ко мне:

— Я, знаете ли, поклонник современной прозы. Но вот в публицистике подобных приемов не встречал. Публицистика тем и отличается от художественного произведения, что в ней не должно быть вымысла. Не так ли?

— Отчего же, — ответил я. Мне показалось соображение Чайнова метким и даже занимательным. — Вымысел — это наша субъективность. И кому, как не вам, ценить это качество личности, так верно отражающее нутро человека. Когда в достоверность вплетается подкорковый вымысел, человек обнажается донага. Вы получаете возможность разглядеть самые дальние закрома подследственной или подопечной вам личности.

— Но это совсем другое. Протокол допроса — это же не публицистика.

— Отчего же, — снова возразил я. — Есть такие допросы, которые лучше всякой публицистики. Полжизни бы я отдал, чтобы поприсутствовать на допросе Бердяева у Дзержинского или на допросе Каменева у Вышинского. Допрос — это такая стихия, которая выворачивает не только личность, но и историю наизнанку. Вывернув личность наизнанку, можно соскрести с нее то, чего она никогда вам не вывалит сама. А сколько наскребли в известных вам тайных допросах, это, знаете ли, самая наилучшая публицистика.

— Ваши очерки написаны на основе достоверных материалов, не так ли?

— А чего бы стоила моя субъективность, то есть моя личность, если бы она была вырвана из исторического контекста, из той замечательной достоверности, которой мы долгое время были лишены.

— Значит, вы располагали источниками? Откуда вы их брали?

— О, это сложный вопрос, поскольку я не могу теперь даже вспомнить, каким образом ко мне приходила разная информация. Спросите у самого себя или у тысячи ваших знакомых, откуда они чего знают, скажем, о злодеяниях Сталина, и никто вам толком ничего не ответит. Потому и такое разночтение получается. Фольклор. Одни кричат — десять миллионов убили, другие — сорок, а есть такие, которые орут сегодня: "Шестьдесят!" Откуда источники, где статистика? Нету их. И никто не скажет, где впервые узнал ту или иную цифру. С Бердяевым тут, конечно, попроще: ходили какие-то его книжки, и то дадут тебе на ночь фолиант в тысячу страниц, этакого микрофотографического текста, без начала и без конца, слепнешь на нем ночь, другую, а затем несешься с этой копией, завернутой в "Правду" или в "Советскую Россию", отдаешь кому-то, берешь что-то новенькое, а то и прикупаешь за пару червонцев бледный оттиск какого-нибудь Саши Соколова, узнав совершенно точно, что данная книга вычеркнута из списков запрещенной литературы. А кто сказал, что вычеркнута? А никто! А всем известно, что вычеркнута. И так оно и есть, потому что кроме всех этих объективных факторов есть еще и чисто субъективные штуки, как-то: тени забытых предков, которые вдруг ожили и пошли шастать по России. Волосы иной раз дыбом встают, когда какой-нибудь Андрей Януарьевич или Дальневосточный Гаранин поднесет к твоему носу зажженную свечу и прошипит сквозь зубы:

"А ну придержите этого бархударовца, я ему прижгу ноздрю!"

"Почему бархударовца? Кто такой Бархударов? Это лингвист, что ли? Я никакого отношения к нему не имею!"

"Ах, не имеешь, сучье вымя. А ну вали его, ребята, на пол, плесни ему в лисью, рысью, кабанью, носорожью рожу соляной кислоты, пусть попердолится у нас на глазах…"

Чаинов поднялся:

— Пошутили, и горазд!

— Зачем же? Вот и Николай Александрович собственной персоной, повремените немного, сейчас и Каменев войдет…

6

— Цель всех революций и всех социальных прогрессов — свобода человека, свобода человеческого духа, — сказал Бердяев, подходя к темно-зеленому книжному шкафу в домашнем кабинете Каменева, куда его провела Ольга Давыдовна, жена Каменева и родная сестра Троцкого. — В свободе скрыта тайна мира. Свобода не легка, как думают ее враги, клевещущие на нее. Она трудна, потому что она самое великое бремя человека. И люди легко отказываются от свободы, чтобы облегчить свое существование. Это хорошо понимали только русские мыслители — Достоевский, Владимир Соловьев, Толстой, Федоров, Булгаков. Истинная свобода ничего общего не имеет с гегелевской эквилибристикой: "He-свобода есть создание необходимости, а необходимость есть создание свободы". Я не хочу свобод, производных от чего-либо. Я не согласен принять никакой истины иначе как от свободы. Если говорить о государстве или устройстве коллектива, то надо говорить о единении людей для свободы, через свободу и в исключительно свободных условиях. В таких условиях, которые освобождают человека от унижающих зависимостей. Борьба за свободу — самое ценное, что есть в человеке, в людях. Этим и привлек меня в свое время Маркс и его последователи. Диалектика борьбы за эту свободу состоит в том, что на ее гранях всегда — отчуждение, разрыв, неслиянность и даже вражда. В противоположность распространенному мнению я всегда думал, что свобода аристократична, а не демократична. Большинство людей совсем не любят свободы и не ищут ее. Революционные массы не только не любят свободы — они ее ненавидят! Свобода объединяется лишь с любовью. Но идея свободы первичнее и любви, и совершенства, потому что нельзя принять принудительной любви и насильственного совершенства. Самое страшное, что произошло в России, — это полное уничтожение всех возможных человеческих свобод.

Каменев действительно показался в проеме дверей. Сбросил с себя бобровую шапку и бобровую шубу, поправил костюм из светлой блестящей редкостной кожи — в этом одеянии он был похож скорее на золотопромышленника, чем на партийного пролетарского лидера, — и поприветствовал гостя.

— Я пришел к тебе за помощью, и я тороплюсь, — сказал тихо Бердяев.

Чаинов подался было вперед, но я его тут же остановил:

— Это он к нему обращается, а не к вам. Что, вам не нравится эта его бутафорская шуба? Я и впрямь думаю: что это за шубейка на нем? Всегда путал бобра с выдрой. Ну тут особая статья — интеллигент, миллионер, дворянин, вспомните шаляпинскую шубу…

— Не мелите ерунды, — проговорил тихо Чаинов. — Какой же Каменев дворянин, миллионер. Он — еврей. Троцкист и предатель.

— Господь с вами. Он всю жизнь с Троцким воевал. Ленинец, можно сказать, с головы до пят.

— Я и это занесу в протокол, — сказал Чаинов.

— Да помолчите же… Поглядите лучше, как дружественно настроен Каменев.

Каменев, обнимая старого знакомца, между тем говорил:

— Никаких "тороплюсь". А ты все такой же. Все с новоявленными бесами воюешь? И хочешь, чтобы я тебе помог? Не выйдет, дружище, — Каменев рассмеялся и пригласил гостя сесть в кресло.

— Я тут смотрел ранние твои работы: о поэзии, о свободе, о Брюсове, о гармонии, о всеединстве и даже об обреченности палаческой идеологии, идеологии деспотизма…

— Теперь не до этого. Теперь пошла настоящая жизнь и настоящее дело. Наконец-то марксизм обрел твердую почву…

— Без свободы. Я всегда знал, что революционная интеллигенция не любит по-настоящему свободы. Ты знаешь, я начал в свое время борьбу с ортодоксией, которая прижилась и коверкала многих русских интеллигентов. Помнишь, мы говорили с тобой как-то и о том, что в марксизме есть элементы, которые могут привести к деспотизму и к отрицанию свободы. Что сейчас самое опасное — так это групповая идеология, бездумное единение отдельных социальных групп для борьбы со свободой. Сегодняшние завоевания Октября могут принять разные обороты, могут привести к освобождению, я этого не отрицаю и за это готов бороться вместе с вами, но могут привести и к истреблению свободы, к тирании, к системе Великого Инквизитора. Большевизм страшен тем, что активно группирует вокруг себя аморальных людей, разжигает злобность, зависть, стяжательство, мстительность. Я убежден, и это мой твердый вывод — всякая идейная социальная группировка, всякий подбор по клановым интересам, по "вере" посягает на свободу, на личность. Скажу более радикально: всякая группирующаяся масса враждебна свободе, всякое до сих пор бывшее организованное и организующееся общество враждебно свободе и склонно отрицать человеческую личность. И это порождается ложной структурой сознания, ложной иерархией ценностей.