Михаил Анчаров - Как птица Гаруда

• Название: Как птица Гаруда
• Автор: Михаил Анчаров
• Жанр: Советская классическая проза

Для чего и во имя чего живет человек? В чем смысл жизни и почему так мучительно труден путь познания истины? Все эти главенствующие вопросы человеческого бытия встают в своей каждодневной обновленности перед героями романа М. Анчарова, людьми страстными, одержимыми, призирающими самодовольную сытость и равнодушие, людьми, которых по праву можно назвать лучшими сыновьями нашей эпохи.

---

Двадцать дедов тому назад — сказано — любите друг друга, а сегодня вопрошают: может ли машина мыслить? А почему бы и нет? И не убьет ли она нас?… А почему бы и нет?… Но вопрос в том, может ли она хотеть? Хотят-то люди у кнопки.

Этого, видно, не понимал и понимать не собирался отец Санькиной девочки, который посетил нас со своей женой и принес от завода адрес с поздравлением по поводу круглой даты дедова существования на этой земле. Сто лет.

Но он пришел в неудачный для торжественного вручения момент, когда дед был возбужден земными делами и не годился в экспонаты.

Отец Жанны попал на дедов юбилей по большой протекции. Правда, он считал, что дело в указании чуть не министра, но если б знал, кто за него хлопотал, то, пожалуй, увернулся бы от чести.

Предыстория была такова.

Когда стало известно, что одному из бывших работников завода стукнуло ровно сто лет, то началось с того, что дед к себе бойких делегатов с завода не пустил.

— Вы меня знаете? — спросил дед.

— Нет.

— Ну и я вас нет… Топайте, ребята, топайте. Делегаты ушли и долго топтались под окнами, совещались.

Потом пошли телефонные звонки, но трубку брал Анкаголик.

— Еропкин на проводе, — говорил он из старого кинофильма.

После третьего звонка его стали узнавать и бояться, потому что когда деда просили к аппарату, то Анкаголик объяснял, что дед еще не вернулся с конгресса, который проводится под эгидой. Там спрашивали: под какой эгидой? Анкаголик отвечал: под какой надо.

Тогда подняли в архиве личное дело деда, и когда сдули пыль, то обнаружили, что дед в гражданскую не воевал, в Отечественной не участвовал, с басмачами не сражался и за всю жизнь в него не попала ни одна пуля. Не был он и основателем рабочей династии, поскольку, за исключением Петра Алексеевича, его внука, вся династия либо разбрелась по другим должностям, либо была перебита в войнах и революциях. А в биологические экспонаты он не годился, поскольку в Кавказских горах доживают и до полутораста. И с какой стороны ни подходи, получалось, что дед ни в одну юбилейную категорию не лез. Но чем больше он не лез как правило, тем более жгучий интерес он вызывал как исключение. Выяснилось, что трудовой стаж ему надо считать с семидесятого года прошлого столетия, поскольку работать он начал с девяти, — девяносто один год трудового стажа. В браке состоял хотя один раз, но зато с 1878 года и по сей день накопил восемьдесят три года супружеской жизни. А когда взялись за бабушку, то оказалось, что все сто лет своей жизни она вела паразитический образ жизни и была тунеядкой, поскольку нигде и никогда не работала. И была дедовой женой, а больше ничьей. То есть дед не давал ни малого повода зацепиться, чтобы провести мероприятие. Но дело, видимо, закрутилось не на шутку, потому что звонки одолевали, и однажды дед сам взял трубку.

— Ну чего надо? — спросил он.

— Мне бы хотелось с вами поговорить, — ответил четкий девичий голос.

— А ты кто? — спросил дед.

— Я Жанна, я учусь в одном классе с вашим внуком Саней.

— С прапраправнуком? — уточнил дед. Там помолчали. Потом:

— Мы хотим вас пригласить в школу на встречу с интересными людьми.

— А зачем они мне? — спросил дед.

Там снова помолчали, потом девичий голос сказал:

— С вами хочет поговорить ваш прапра…

— Пра… — добавил дед.

— Внук, — сказал девичий голос.

— Ну давай, — сказал дед. — Санька, это ты?

— Я…

— Как хоть ты выглядишь? — спросил дед.

На это Санька ответил, что выглядит нормально, что школа с математическим уклоном и что интересные люди — это он, прапрапрадед, и ребята хотят его видеть. Но дед сказал, что в арифметике не силен и им не подойдет. Тогда Санька спросил: может ли дед хотя бы ответить по телефону? Какое качество в человеке он больше всего ценит? Что он считает главным положительным качеством человека? Но дед и на этот вопрос отвечал, что вряд ли сможет и что он не то ляпнет, что надо. У телефонной трубки возникло многоголосие, но потом деда снова спросили о главном положительном качестве, ожидая чего-нибудь вроде «мужества», «трудолюбия», или в последние годы пошло настроение на слово «доброта», ему перечисляли, но дед все говорил «нет» и «нет».

— А что же? — спросили его, ожидая ответа с заученным восторгом.

И дед ответил не задумываясь:

— Стыд.

Тогда снова взял трубку Санька и, путаясь между «ты» и «вы», спросил:

— Дед… может быть, совесть?

Но дед ответил:

— Совесть — это уже сознательное… А стыд есть рвотное движение души.

Там тихо положили трубку.

Тогда на заводе кого-то заело, и кто-то, посовещавшись со стариками, узнал, перед кем дед не устоит.

Раздался телефонный звонок.

— Еропкин на проводе, — сказал Анкаголик. — Зотов на конгрессе под эгидой.

— Тпфрундукевич, ты, что ли? — спросил мужчина.

И Анкаголик сразу же отдал деду трубку.

— Щекин… — сказал он. — Из Совета Министров.

— Иван… — сказал дед. — Что они ко мне прилипли?

— Афанасий, не дури, — сказал бывший директор с Пустыря. — Дай им поглядеть на сверхчеловека.

— Ванька, я тебя не понимаю, — сказал дед. — Честно.

— Не понимаешь?! — крикнул Щекин. — Он не понимает! Непонятливый стал! Твой, что ли, юбилей?! Эгоист паршивый!.. Это Пустыря юбилей! А ты можешь людям объяснить, как ты за сто лет ни разу не поругался с собственной женой, с Евдокией Панфиловной?!

— Ну подход у тебя! — восхитился дед. — Ну подход!.. Сам-то придешь?

— На конгресс еду… под эгидой, — сказал Щекин. — Заместителя вашего директора пришлю. Я бабушке вашей тишайшей стих написал. Золотом в типографии, на меловой бумаге… «Роза вянет от мороза, ваша прелесть — никогда!»

— Хороший стих, — сказал дед. — Сверхчеловеческий.

— Ну? — сказал Щекин. — А знаешь, кто мне рекомендовал заместителя прислать?… Тпфрундукевич. Спроси его — почему?… Ну, целую вас всех. Не дури. Люди хотят как лучше.

Дед спросил у Анкаголика:

— Ты этого заместителя знаешь?

— Это ж отец Санькиной барышни. Ее звать Жанна.

Вот, стало быть, по чьей протекции отец Жанны попал к Зотовым.

Этого отца Жанны все здесь раздражало. И то, что юбилей не в Доме культуры, и что столы поставлены из квартиры в квартиру через лестничную площадку, и что работали все кухни всех четырех квартир этажа, со случайными для юбилея пестрыми жильцами, и что спускающиеся по лестнице, и поднимающиеся, и вовсе посторонние жильцы задерживались на площадке по разным поводам покалякать, и что когда калякаешь, то неизвестно с кем — ни чина, ни звания, ни профессии, а только возраст, пол и толщина — как в бане. И еще раздражала экология — праздничные сигареты с фильтром и «беломоры» были давно выкурены, и дым от махорки, пачечной, «моршанской», стоял такой, что тунгусский метеорит в нем бы плавал, и землю бы и небо не поджигал, и не вызывал споров.

Он выглядел, как метрополитен в коровнике, — этот отец Жанны. Напряженное высокомерие, волосы рыжие с сединой, и губы сиреневые. В этой сутолоке он как бы представлял порядок и, может быть, даже самое Науку, которую, ему казалось, этот махорочный туман отрицает…

Да ни боже мой! Науку отрицать глупо.

Не говоря уж о том, что дело зашло так далеко, что без науки не выжить, человек всегда будет стремиться узнать, «что у куклы в животике». Человек не может просто поселиться и жить, и в любом раю Ева всегда сорвет яблоко.

Речь может идти только о пути, который наука избрала.

В общем, кибернетика только еще ликовать начала, а дед уже упирался и не ликовал.

— Ни хрена, — говорил он отцу Жанны. — Это все со страху и сгоряча. Жизнь не вычислишь. Она вывернется. Не машина в небо Юру несет, а он на ней едет.

— Нет, — утверждал отец Жанны. — Все же машина его несет. А завтра мы ее научим думать.

— Попробуйте сначала мартышку, — сказал дед.

Кибернетика только растопыривалась, а дед уже из нее выпрастывался, как из чучела. Потому что она второпях объявила, будто человек — это компьютер, только посложней — усовершенствованный.

Особенно отца Жанны раздражала пара — скуластый человек с бутылочными глазами, а рядом с ним женщина с вульгарным взглядом и длинными ногами, которую юбиляр называл Минога.

— Говорят, в одном доме у физиков в сортире стоит манекен, — сказала Минога. — Звать Рауль. Когда дверь отворяют — он вскидывает руку, будто это он отворил.

— Вся ваша кибернетика — это Рауль, — сказал дед. — Ей кажется, что это она открывает дверь.

Мимо отца Жанны все время проходили какие-то люди. Это мешало ему понять, на каком уровне вести разговор.

— Машина уже научилась распознавать образы, — сказал он деду. — Трудно, но мы научились это делать.

— Облики, — сказал Громобоев, человек с бутылочными глазами. — Не образы, а облики. Образы машина распознавать не может.