Александр О`Шеннон - Антибард: московский роман

• Название: Антибард: московский роман
• Автор: Александр О`Шеннон
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004

Роман Александра О'Шеннона «Антибард» стал бомбой, разорвавшейся в мире «авторской песни»…

От человека, который сам исполняет стихи под гитару, такого жесткого и саркастичного описания «мира бардов», — впрочем, не только его и не только их — не ожидал никто. Но «Антибард» — это не только скандал и намеренный эпатаж. Это беспристрастный взгляд на искусство и человека в нем, это смех сквозь слезы, это горькая ирония, это стиль… это наша жизнь!

Критики сравнивают «Антибард» с «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева — это роман-путешествие, роман-сага одного дня, где сюжет — только повод для метких наблюдений автора за реальностью, такой узнаваемой для читателя…

---

Вера пожимает плечами.

— Та-а-ак… Значит, я не спал…

Черт знает что такое! Ничего не помню. Ну ладно…

— Ну ладно, — говорю я. — На самом деле все было классно. Мы даже успеваем к Алферову.

В несколько жадных глотков я одолеваю обжигающий кофе. Эффекта просветления, однако, не наблюдается, и кажется, что голова тяжелеет еще больше прежнего. Глаза опять начинают слипаться. Такое случается, когда кофе пьешь во время затяжной пьянки — действие его оказывается прямо противоположным ожидаемому. А впрочем, какого еще действия можно ожидать от кофе под названием «Русский продукт»?.. В паху ощущается некое слабое бездуховное томление, напряжение, шевеление…

Так, надо ехать.

— Ну что, — бодро говорю я, поднимаясь, — поехали?

— Гитару не забудь взять.

Я застываю, открыв рот.

Гитара! О! Вспомнил! Слава Богу!.. В возбуждении я кидаюсь в комнату, крича на ходу:

— Вспомнил!.. Мне же надо взять кассеты к Алферову!

Кассеты должны лежать в сумке, а сумка… Где сумка? Я вчера в «Тамбурине» с сумкой был или без сумки? Нет, в «Тамбурине» я был с гитарой, значит, без сумки, это для меня слишком — таскать гитару да еще и сумку. В «Тамбурине» кассеты покупают плохо, они лучше пропьют лишние пятьдесят рублей, чем купят кассету, но я взял на всякий случай несколько штук, положил их в карман чехла, только вот убей — не помню, продал ли я хоть одну или нет… Ладно, это уже не важно. Так, а где сумка? Я заглядываю под стол и вижу сумку. Я выволакиваю ее оттуда и открываю.

— Вера, одевайся, я сейчас…

Сумка набита кассетами, а сверху лежит пухлый потрепанный том «Молодой гвардии». Я обнаружил его в серванте между книгой о Кибальчиче из серии ЖЗЛ и «Консуэло» Жорж Санд и обрадовался, как старому другу. Дело происходило утром, я был с жестокого похмелья, и мне хотелось почитать что-нибудь совсем простое, суровое — о мужестве и подвигах советских людей, что-то вроде «Повести о настоящем человеке» или «Время, вперед!» Катаева, что-то светлое, крепкое и прозрачное, как стакан водки, без всех этих болезненных умственных выкрутасов нашего охуевшего поколения. Обрадовавшись находке, я тотчас открыл в конце и нашел заветные страницы, которыми зачитывался еще в школе, с презрением пропуская все остальное.

Приятно было под холодное пиво с сигареткой вновь встретиться со своими любимыми героями: отвратительным фашистом Брюкнером, воняющим, как бомж, и юными неустрашимыми молодогвардейцами, которых этот самый ужасный Брюкнер нещадно мучил в застенках. Сцены чудовищных пыток, описанных Фадеевым со всей задушевностью тихого алкоголика, всегда приводили меня в священный трепет перед каким-то нечеловеческим упрямством юных патриотов (предполагающим все-таки, на мой взгляд, какое-то разумное объяснение вроде низкого болевого порога, как у молчаливого героя Америки Джона Рембо) и вызывали горькое сознание того, что сам я на такой героизм не способен; поднеси к моему носу старина Брюкнер какую-нибудь плетку-семихвостку или раскаленный докрасна шомпол, я тут же раскололся бы, выдал все подполье и сам побежал бы показывать гестаповцам конспиративные явки.

А потом я стал бы полицаем, классическим предателем Родины (изящные французы окрестили бы меня коллаборационистом), и у меня были бы: низкий угреватый лоб с залысинами; глубоко посаженные маленькие бегающие глазки водянистого цвета; большой безгубый рот с гнилыми лошадиными зубами; длинные, до колен, обезьяньи руки; кривые короткие ноги с непомерно огромными (как у Гитлера!) ступнями; скошенный, почти отсутствующий подбородок дегенерата и выпирающее пузцо, всегда набитое вырванным из голодных ртов салом. В общем, полный набор… Приспешники и прислужники оккупантов, на пару с мордастым бургомистром мы бы творили беззакония, глумились над вдовами и сиротами, чтобы только заслужить одобрительный хохоток фашистов: «О я, я! Охо-хо! Так и следовайт делайт!» И я бы лично, своими собственными руками с узловатыми пальцами и обгрызанными ногтями, задушил маленького цыганенка на глазах у приплясывающего от нетерпения Брюкнера, когда тому приглянулся его золотой зуб.

Я бы жил с гулящей солдаткой, осведомительницей гестапо, и мы бы с ней пропивали пожитки, награбленные у обывателей. Подпольный райком и партизаны, рыскающие по окрестным оврагам, заочно приговорили бы меня к смерти, но я, своим звериным чутьем почуяв опасность, ухитрился бы избежать неминуемой кары, уйдя с отступающими немцами, а мою подругу, с приходом воинов-освободителей, разорвали бы на главной площади простоволосые русские женщины. Позверствовав еще немного в Европе, я бы попал в плен к американцам, но прикинулся бы угнанным глухонемым поляком и, обманув бдительность тупоголовых янки, неведомыми путями с целой толпой беглых нацистов и штурмбанфюреров, распевающих на борту das Boot «Хорста Весселя», добрался бы до Аргентины.

Там по протекции диктатора Перона я бы поступил на службу к крупнейшему аргентинскому латифундисту дону Ицхаку Гольденвейзеру и стал бы лихим гаучо, заслужив своим веселым нравом, бескорыстием и добродушием любовь всех местных пеонов, маньянилос и гуантанамейрос. «Наш русский каудильо» — так ласково называли бы они меня.

Выказав чудеса храбрости, я бы спас от стаи койотов любимый крапчатый табун дона Ицхака и в одиночку расправился бы с этими кровожадными чудовищами пампасов. Хозяйская дочь, голубоглазая красавица Рахиль, до того много лет воспитывавшаяся в монастыре кармелиток близлежащего городка Сан-Хуан-и-Педро, столицы этого обширного скотоводческого края, славной своим собором Св. Гонзалеса Капричикоского с готической папертью, влюбилась бы в меня без памяти, и однажды мы бы упали перед ее отцом на колени, умоляя не разлучать наши юные сердца. И седовласый статный старец, сам втайне лелеющий мысль о таком союзе, воскликнув: «Я не желаю тебе лучшего мужа, дочь моя!», со слезами на глазах благословил бы наш брак…

После загадочной смерти старого дона, оплакиваемого всеми пеонами, маньянилосами и гуантанамейросами, я бы сделался миллионером и рачительным хозяином, расширившим и без того раздольные владения Гольденвейзеров до самого Парагвая, а жена моя, ставшая к тому времени матерью трех прелестных детей, прославилась бы на всю округу своей добротой и мягкосердечием, целыми днями пропадая в хижинах чернокожих рабов, где с помощью собственноручно приготовленного чудодейственного бальзама из клубней маниоки исцеляла бы их ужасные раны, нанесенные жестокими надсмотрщиками-португальцами.

Мы были бы счастливы, как только могут быть счастливы люди, проводящие свои дни не в легкомысленной праздности, а в кропотливых радостных трудах и заботах друг о друге и о многочисленных знакомых фашистах, нашедших под сенью нашей латифундии уютный кров, достаток и искреннее участие, но тоска по Родине не оставляла бы меня.

Ежедневно видя в глазах моих затаенную печаль и понимая всем своим любящим сердцем, что со мной происходит, Рахиль собрала бы все свое мужество и сама предложила бы мне посетить Советский Союз. Провожая меня в дорогу, гордые индейцы-арауканы зажарили бы самого тучного быка с моих пастбищ, а набожные эсэсовцы и зондеркомандовцы отстояли бы всенощную за мое счастливое возвращение. После пластической операции, проведенной в гостеприимной клинике доктора Менгеле на реке Амазонке, став высоким стройным красавцем с элегантной проседью на висках и лучезарной белозубой улыбкой, под личиной дружественного румына, профессора истории, пишущего труд про советских подпольщиков, я бы приехал в свой родимый Краснодон. Там я первым делом, не сдержав скупых мужских слез, возложил бы цветы к памятнику молодогвардейцам; немного постоял бы в глубокой задумчивости перед бывшим зданием гестапо, превращенным коммунистами в облупленное районное отделение милиции; не спеша прошелся бы по кривым грязным улочкам, с улыбкой вспоминая годы бесшабашной юности; не узнал бы свою старую слепую мать, случайно столкнувшись с ней в очереди за водкой; пожелав остаться неизвестным благодетелем, одарил бы каждого из когда-то преданных мною, но чудом выживших одноклассников, спившихся и убогих, похожих на столетних сталеваров, среди которых было бы немало заброшенных государством героев войны, великолепным бунгало с бассейном взамен их жалких полуразвалившихся лачуг и, уже уезжая к заждавшимся дома жене, детям и соратникам-нацистам, чтобы через три года благодаря волеизъявлению народа стать сенатором новой, демократической Аргентины, я бы подумал удивленно: «И какая же все-таки конкретная жопа этот Краснодон!..»

Да, я еще забыл сказать, что мой старший сын стал бы одним из основателей Microsoft, второй — великим пианистом, дочь — последней и любимой женой Дональда Трампа, а самый младший, от мимолетной связи с сеньорой Гевара, названный мною Че, что на языке индейцев-арауканов означает Незаконное Дитя, Рожденное Тем Не Менее В Любви, Портреты Которого Потом Будут Изображать На Майках, в свое время отличился бы на Кубе, учинив там хуй знает что…