Даниэл Дефо - Дневник чумного года

• Название: Дневник чумного года
• Автор: Даниэл Дефо
• Жанр: История

---

В чем-то сходна и ситуация с "Дневником Чумного Года". В апреле 1720 года в Марселе началась эпидемия чумы и продолжалась не менее года, причем свирепствовала так, что унесла около пятидесяти тысяч жизней. Марсель морской порт, а Англия - морская держава; и хотя от Марселя до английских прибрежных городов путь неблизкий, известия о чуме (а о ней много писали в газетах, в том числе и в изданиях, где сотрудничал Дефо {Так, в "Дейли пост" появилось сообщение "Чума в Марселе", в "Эпплби" - заметки "Чума", "Чума в Марселе", "Несчастья чумы"; весной 1721 года Дефо пишет о чуме в Тулоне, несколько позднее - о чуме в Авиньоне, где сгорел госпиталь с чумными больными.}) не могли не взволновать английское общество. Вспомнили 1665-й год - год Великой лондонской чумы: тогда ее тоже занесли из-за моря, из Голландии, где она бушевала перед этим в течение двух лет. Страсти усугубились еще и тем, что правительство издало так называемый "Карантинный закон", согласно которому король имел право запретить на срок до одного года торговлю со странами, от которых могла исходить опасность заразы. В данном случае наложили эмбарго на средиземноморские корабли. Это вызвало бурю возмущения негоциантов, упрекавших правительство в паникерстве. Дошло до того, что власти вынуждены были обратиться к влиятельному епископу Эдмунду Гибсону с просьбой разъяснить народу опасность новой эпидемии.

Появилось немало брошюр, вызванных угрозой новой вспышки болезни. Среди них наибольшей известностью пользовалась вышедшая в 1720 году и выдержавшая множество переизданий брошюра доктора Ричарда Мида "Краткие рассуждения о чумной заразе". Книга была написана по распоряжению монарха.

Не прошел мимо животрепещущей темы и Даниэль Дефо. В 1722 году он выпускает сразу два сочинения, посвященных чуме: в феврале брошюру "Должные предуготовления к чумной эпидемии для души и для тела", а в марте "Дневник Чумного Года". Так что некоторые современные исследователи допускают, что и Дефо, подобно доктору Миду, выполнял "социальный заказ" {См.: Plumb J. H. Introduction to: Daniel Defoe. A Journal of the Plague Year. A Signet Classics. Published by New American Library. N. Y., 1960. P. III.}.

Но какими бы внешними причинами ни было продиктовано обращение к этой теме, она естественно вписывается в круг интересов Дефо, выступавшего в своих романах не только как художник, но и как философ, социолог и даже психолог-экспериментатор. Слово "экспериментатор" употреблено здесь не случайно; ведь во всех своих романах автор как бы ставит один эксперимент, только проводит его в разных условиях. А цель эксперимента - уяснить, какова природа человека. Доброкачествен ли, грубо говоря, исходный материал? Что его улучшает, что калечит? Какова "мера прочности" общественной нравственности и чем обернется она, эта нравственность, в экстремальной ситуации? Какими выходят человек и общество в целом из тяжелого испытания? {Кстати, само английское слово "Visitation" (испытание, кара Господня), употребляемое как синоним чумной эпидемии и использованное Дефо в названии книги, как бы невольно возвращает сознание к этой глобальной теме.}

В "Робинзоне Крузо" предприимчивая, энергичная личность оказывается предоставленной самой себе на необитаемом острове; она вырвана из общественных связей, лишена благ цивилизации, но также и ее социальных конфликтов.

В "Радостях и горестях Молль Флендерс" личность примерно того же типа, но вынужденная существовать и действовать в обществе, с его подчас безжалостными законами. Робинзону, пребывающему на острове, долгое время не приходится делать выбор между добром и злом, нравственным и безнравственным поступком, материальным преуспеянием и духовным падением. Молль постоянно сталкивается с этой дилеммой.

Казалось бы, в "Дневнике" перед нами иная художественная структура: здесь нет даже центрального героя - повествователь, скрывшийся под таинственными инициалами "Г. Ф.", скорее хроникер, чем главный участник событий. И все же Дефо - уже в новом аспекте - занят все той же излюбленной своей поверкой человеческой природы в предельных обстоятельствах. Только здесь "подопытным кроликом" выступает не отдельная личность - незадачливый негоциант, занесенный бурей на необитаемый остров, или воровка Молль, или куртизанка Роксана. В центре внимания - собирательный образ лондонцев, причем и как скопище отдельных индивидов, и - что для Дефо особенно важно как слаженный социальный организм.

Дотошный и обстоятельный повествователь рассматривает во всевозможных аспектах поведение отдельных личностей и представителей определенных социальных групп, корпораций, сословий: городской бедноты, торговцев, ремесленников, моряков, врачей, духовенства, чиновников, городских властей, двора... Исследуются все градации человеческого страха и отчаяния: первоначальная паника и повальное бегство из города; всеобщая настороженность и подозрительность; покаянные настроения, охватившие большинство горожан; отказ от мелочных предубеждений и религиозных предрассудков перед лицом общего бедствия; отупение и равнодушие отчаяния во время пика эпидемии, когда люди, изверившись, решают, что спасения нет, и перестают беречься; наконец, бурное, а подчас и безрассудное проявление радости при первых же известиях о спаде эпидемии, стоившее многим жизни тогда, когда главная опасность уже миновала.

Как ведут себя люди перед лицом стихийного бедствия? Дефо интересует уже не индивидуальная, а коллективная психология, психология толпы, столкнувшейся с безликим и грозным врагом. А также способность государства как социального аппарата бороться с общенародной бедой - это тоже не в последнюю очередь занимает Дефо.

Немало волнует автора и вопрос, какими вышли люди из этого страшного испытания: огрубели душевно от пережитых бедствий и понесенных утрат или же, наоборот, стали более сострадательны к ближним, памятуя об эфемерности земного существования и о незримом присутствии карающей длани Господней?

Однако все эти вопросы не столько декларативно обсуждаются, сколько возникают невольно, порожденные рассказами о множестве людских судеб. Перед читателем мелькает калейдоскоп сценок человеческого поведения - иногда это лишь мимолетная зарисовка, иногда более обстоятельное изложение с упоминанием предыстории персонажа и его дальнейшей судьбы, выходящей за рамки Чумного Года. Мать, решившаяся ума после скоропостижной кончины единственной дочери; лодочник, самоотверженно заботящийся о своей заболевшей семье; молодой купец, сам принимающий роды у смертельно больной жены, потому что в городе невозможно найти повитуху, и многие другие примеры бескорыстной любви, благородства, самопожертвования... Но есть и лекари-шарлатаны, бессовестно вымогающие у бедняков последние их сбережения на заведомо бесполезные и даже вредоносные снадобья против чумы, и безжалостные сиделки, измывающиеся над беспомощными больными, и незадачливые воришки, которые промышляют в зараженных домах и подчас становятся жертвами собственной алчности, и горожане, бегущие из запертых домов и оставляющие ближайших родственников умирать в полном одиночестве... Словом, в небольшой по объему книге перед читателем предстает как бы вся "человеческая комедия" множество судеб, множество жизненных и нравственных ситуаций...

Любопытно, что два века спустя тему сопротивления общества теперь уже социальной заразе, на сходном материале, будет решать Альбер Камю, избравший эпиграфом к своей "Чуме" строки из Дефо. По той же модели, впервые предложенной в "Дневнике", - утверждают некоторые английские исследователи построены и романы Г. Уэллса, повествующие о сопротивлении общества глобальному стихийному бедствию.

То, что "Чума" или "Война миров" - романы, хотя в каком-то смысле "романы без героя", ни у кого не вызывает сомнения. С "Дневником Чумного Года" сложнее: долгое время шли даже споры о том, художественное это произведение или исторический очерк {Отразилось это и в произвольном варьировании названия произведения в XVIII-XIX веках - в некоторых изданиях ему давали название: "История лондонской чумы" или "История Великой лондонской чумы 1665 года", что заранее задавало отношение к нему как к историческому сочинению.}. Над этим вопросом размышлял еще Вальтер Скотт, сказавший про "Дневник": "Удивительное, ни на что не похожее сочинение - и роман, и исторический труд" {W. Scott on Defoe's Life and Works // Defoe. The Critical Heritage. Lad.. 1972. P. 66.}.

Продолжаются эти дискуссии и в нашем столетии. Так, американский исследователь Уотсон Николсон, автор фундаментального труда об историко-литературных источниках "Дневника", пытался доказать, что перед нами не художественное, а историческое сочинение на основании "той простой истины, что в "Дневнике" нет ни одного существенного утверждения, которое не было бы основано на историческом факте" {Nicholson W. The Historical Sources of Defoe's Journal of the Plague Ycar. Boston, 1919. P. 3.}. Исследователь исходил из спорной посылки, что роман должен опираться на вымысел.