Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2

• Название: Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 2
• Автор: Александр Солженицын
• Жанр: Альтернативная история

---

Нахамкис тихо ушёл.

А солдаты, не мешая перу Соколова, между тем опять заспорили о главном деле, как они понимали: у кого ж будет оружие? В той комнате накричано: офицерам не выдавать. И для свободы – надо б его забрать себе. Но речь не о револьвере, не о шашке, – а ежели полковым оружием офицер не распоряжается, ни пушками – так что за армия будет? на что она гожа?

Но образованные от стола:

– И спорить нечего! Офицерам оружия – ни в коем случае не выдавать.

Да так-то оно и нам безопасней. А только – как же армия?…

… Всякого рода оружие…

– Тогда уже особо пиши: пулемёты, винтовки…

– Гранаты, ничего не пропускай!

– Бронированные автомобили тоже-ть…

– И – протчее! И вообще – всё протчее, а то чего пропустим.

… Должны находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не могут выдаваться офицерам даже по их требованию…

– А на фронте?

– То – на фронте. А ты смотри – тебя бы здесь не издырявили!

– Это – так, братцы, а чо ж? А то они нас опять заворожат.

Там, в дневном перекрике, много чего наворотили: и офицерам не жить вне казарм, и погоны с них снять, и которого рота не подтвердит – на левый фланг. А – как же теперь?

И Линде – вытянув руку, как крыло, будто косо спускаясь к солдатам:

– Да! Да, товарищи! Раз комитеты выборные – то офицеры тем более выборные!

Сробели солдаты: эт' кого мы в офицеры себе сами возжелаем? Вот – его для прикладу?

Ну, не именно из солдат, объяснял Кливанский. Из офицеров же, но которые получше. А которые к вам плохие – метлой.

Солдаты робели.

А образованные за столом – нисколько. И вписали.

Солдаты затоптались: не! не! всё ж таки совсем начисто отменить воинску дисциплину – никак не можно. Всё ж таки немец стоит на нашей земле – и как же в армии без порядку? Просили солдаты: дисциплину оставить.

– Хорошо, – уступил Соколов, удивляясь пугливости стада. И вслух повторял, что писал:

… В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину…

Так, так, – улыбались. Без порядку – кака армия?

– А как из строя рассыпались – так всё, свобода. И солдаты пользуются всеми правами граждан!

Ну, ну, чего ж. Хорошо.

Вписал:

… в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты…

– И – чести больше не отдавать! – Максим из своей бумажки.

Солдатам опять неловко:

– Какая ж служба без чести?

– Не отдавать! – весь задрожал Линде, голову вскинул, румянец на бледных щеках.

– Ну, можно так, – польготили городские за столом, – не отдавать вне прямой службы. Из казармы шаг ступил – и уже не отдавать. На улицах – не отдавать.

Ну, верно. Как уже на улицах и пошло. Сами шашки по-отдавали, признают.

– А сила казалась, братцы, наши командиры, сила! А хлипки на поверку.

– А «ваше благородие», – допрашивал Соколов: – Хоть и на службе – зачем оно? Отменить!

– А правда, братцы, на кой это благородие? Чего оно?

Записал: отменить!

– И отменить обращение к солдатам на «ты»! – воскликнул Линде.

– Как отменить? А чего ж говорить?

– Безусловно отменить! – настаивал Кливанский. – Это унижение вашего человеческого достоинства.

Не чувствовали! Вот бараны!

– А чего ж говорить?

– «Вы».

– А ежели он в одиночку? Что ж, вот я ему буду «вы» говорить? Ажио челюсть сводит.

Смеялись. Жил – я, был – я, и вдруг – «вы»? Дивно…

А Максим погоняет, а Соколов пишет:

… на «ты» воспрещается… и о всяком нарушении… доводить до сведения ротных комитетов…

Да уж умаялись. Да весь день не емши.

Ну, а кончать – это уж как положено. Тут оспяной знал:

– Настоящий приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, экипажах и прочих строевых и нестроевых командах…

Совершилось.

И отпустил Соколов солдат. И собрал листы.

Тут – Гиммер прибежал. Попрыгал, посмотрел, проверил. Теперь понесли листы в ИК, на утверждение.

– А там что ж? Отправлю в «Известия» к Гольденбергу, к утру катнём отдельной листовкой. И – пошло!

А если не развалить старую армию – так она развалит революцию.

*****

ПО-ШЛА СТРЯПНЯ, РУ-КА-ВА СТРЯХНЯ!

*****

284

Маклаковых-детей было восьмеро, и который-то из братьев наследовал благородное глазное врачебство отца, но как бы не он стал продолжателем рода, а повсюду звучали только имена Василия и Николая, одно восхищённо, другое бранно.

Редко бывает между родными братьями такое враждебное отчуждение, такое полное отдаление, как между ними двумя. Потерялось в дремучей темноте то детство, когда они росли в одном доме на Тверской, при глазной больнице, и различались всего на год, гоняли по большому двору, а во время дифтерии сестёр жили в доме генерал-губернатора. Ещё и в студенчестве нельзя было предсказать, что их так раскинет, Василий учился на юридическом, Николай на историко-филологическом, студенты как студенты, обучали барышень конькобежному искусству. Но Василий был развязанней и разыскливей на знакомства – и это он водил Николая на квартиры, где собирались свободомыслящие, а Николая там всё коробило, оскорбляло, своей же воспитанностью поливал их холодом он, – больше туда не ходил, отшатнулся от них ото всех, затем и от Василия. Увидели себе братья в России – разные смыслы и круги. Василий Алексеевич стал знаменитым адвокатом, любимцем петербургского общества, очарователем петербургских дам, известным умницей и даже первым оратором Дум. Николай Алексеевич не имел таких блистательных способностей, но и со средними вполне бы преуспел, если бы пошёл по линии либеральной. Однако он пошёл по государственной службе и без протекций: начал податным инспектором в глуши, потом в казённой палате тамбовской, полтавской. Тут приехал Государь на 200-летие Полтавской битвы – и с радостным чувством упоённого монархиста Николай Маклаков так изобретательно украсил город и губернский приём, что был высочайше замечен и вскоре вознесен губернатором в Чернигов. (Может быть это произошло не без контраста с дерзким Василием; «ведь вот, из одной семьи, брат того Маклакова», плохого, – не все в России испорчены). А в сентябрьские торжества 1911 года так же восторженно встречал черниговский губернатор своего монарха, приплывшего по Десне, – это был самый день смерти Столыпина, и, как потом рассказывал Государь, в самый момент, когда он прикладывался к раке Феодосия Черниговского, ему вступила мысль, что министром внутренних дел надо будет назначить Николая Маклакова. И через год это совершилось. И молодой министр рьяно и неумело бросился наводить порядки среди располза, и неопытной грудью противостоять думским атакам, и сразу же вызвал на себя озлобление и насмешки, не сумел поставить себя. Дума вычёркивала ему все кредиты, без которых министерство не могло работать, а по обществу привольно раскатывались анекдоты, что Маклаков держится на посту тем, что изображает перед царскою семьёй влюблённую пантеру в клетке, зверей, птиц, других сановников. (Этой прилипшей сплетней ему отомстил межминистерский проходимец князь Андроников, 18 лет причисленный к министерству внутренних дел с правом не посещать службу, но получать чины, – а Маклаков его отчислил). Василий Алексеевич между тем произносил в Думе свои отточенные эрудитские речи, разя всё вокруг трона.

И каждый из них – стыдился иметь такого брата и самой фамилии своей стыдился из-за брата, брезгливо не желая быть спутанным с ним. Это – те были братья, что если б один тонул при другом, тот с берега не протянул бы ему палки.

Так и сейчас, может быть Василий где и прохаживался по Таврическому своей умеренной походочкой, чуть утиной, – но только облегчение могла доставить ему весть, что арестован и сидит в министерском павильоне позорный Николай Маклаков.

При аресте отбивался (гимнастические навыки), был ранен в голову солдатским штыком и приведен сюда под сильным конвоем, угрожавшим добить его по дороге. Уже в Таврическом наложили ему на голову повязку.

Арестован – и введен в душные, непроветренные комнаты министерского павильона, в фантастическую смесь заседания высших сановников государства – и неустроенной тюрьмы. Увидел столько знакомых сразу, в жалком состоянии, и узнал, что разговаривать с ними запрещено. Увидел на столе неаппетитную сгрудку недоеденных бутербродов с сыром и рыбой, пустых чайных стаканов и пепельниц. Увидел изнеможенного, стонущего Протопопова, вторым на диване с Барком. Увидел Горемыкина с разведенными баками, с усталыми глазами, всё так же хладнокровного и философичного. А кой у кого увидел в немых глазах облегчение: что вот и он, Маклаков, арестован. И увидел издали ещё одни немые глаза Ширинского-Шихматова, с кем позавчера они составляли отчаянный план, а кажется – ничего невыполнимого, как бы бросить бомбу на этот Таврический, в один миг и кончить со всей революцией, – но далеко сидели теперь, и глазами много не поговоришь.