Ал Алтаев - Гроза на Москве

• Название: Гроза на Москве
• Автор: Ал Алтаев
• Жанр: История

---

- Что тебе, чернецу, до наших царских советов? Или не знаешь, что мои же хотят меня поглотить?

- Не обманывай себя напрасным страхом, - покачал головою с кроткою грустью митрополит, - избранный священным Собором и по твоему изволению, пастырь я Христовой церкви, и мы все заодно с тобою.

Царь оперся на ручки кресел, привстал и закричал, весь бледный, с вылезшими из орбит глазами:

- Одно лишь повторяю тебе, честный отче, молчи... - И опять, овладев собою, он понизил голос и почти прошептал: - Молчи, а нас благослови по нашему изволению...

Он тяжело дышал, опустив голову на грудь. Кроткий, ровный голос заставлял царя терять последние силы, но твердо помнил он одно: ужас при мысли, что кроткий старик хочет подчинить его, как подчинил некогда Сильвестр. А в душе страшно метались обрывки далеких воспоминаний: неприглядное детство, тайные слезы в уголке неприветного дворца, унижения и кроткие, ласковые утешения Федора Колычева, молодого боярского сына с ласковыми, чистыми, как у ребенка, глазами.

Он плохо слушал теперь эту речь; до него долетали обрывки:

- Наше молчание кладет грех на душу твою и несет всеобщую смерть: худой кормчий губит весь корабль...

А потом шли тексты священного писания:

- "Да любите друг друга, яко же Аз..."

Царь молчал, потом заговорил, оправдываясь; и опять в ответ звучала тихая спокойная речь. Тогда, не выдержав, он закричал полным ужаса и страдания голосом:

- Уйди, владыка святой, уйди! Не рви мне душу... не прекословь: не отпущу боярина Федорова...

В это время царица вела в саду тайную беседу с царевичем Иваном. Она увидела его из окна сада и упросила свою любимую сенную Дуню привести в сад.

Сенные девушки с дежурными боярынями убирали дорожки, куда от ветра напорошило яблочных лепестков; царица сидела на каменной скамье рядом с царевичем поодаль и кормила рыб.

- Гляди, царевич, - говорила она ласково, - рыбка-то, рыбка, перышки распустила... а очи... так и светятся...

Она наклонилась, дразнила крошками рыб, и жемчужные поднизи ее головного убора почти касались воды. Внизу, резко разрезая хвостом гладь пруда, сновали рыбки.

- Гляди, царевич, - тихо смеялась царица, а сама, не глядя на него, зашептала: - Гляди в воду, а сам отвечай: в застенках бываешь?

По лицу мальчика скользнула улыбка; взгляд сделался наглым.

- Бывать-то бываю, матушка, а тебе на что? Аль вызволить кого собираешься? То дело опасное: как бы батюшка не осерчал, тебя за крамольницу не счел... нешто не боязно тебе в крови башмачки, шитые серебром, замарать аль ручки вывихнуть?

Она вся задрожала и ближе придвинулась к пасынку.

В углу сада, у яблонь, кричали девушки:

- Матушка-царица, гляди: Ольгу пчелы искусали... Губа вспухнет: то-то краса будет!

Царица обернулась.

- Вместо арапки смехотворной хитростью меня станет тешить толстогубая... Слушай, слушай, царевич: никого я вызволить не хочу...

- А рыбка-то клюнула, матушка!

- Рыбка клюнула, царевич! Коли ходишь ты в застенок... дай... дай мне поглядеть хоть разок... одним глазком... сведи туда...

Глаза царевича вспыхнули радостно, он заглянул в глубь очей мачехи; их взгляды встретились; они поняли друг друга.

- Здесь скушно, - потянулась Мария и вздохнула, - ровно в темнице или в клетке...

Царевич принял сейчас же снова наглый тон. Он сказал со смехом:

- Рыбку-то не забудь кормить, матушка! И точно, тебе скушно бедной... Быть бы тебе царевичем, а?

- Быть бы мне царевичем, - повторила шепотом царица, - ходить туда, где они... стонут... смотреть на них, на лиходеев, что сгубили моего Васеньку... смотреть на лиходеев, что хотят с престола свергнуть твоего родителя... Скакать бы на коне с кречетами, как скачете вы... на Литву в бой идти... в путь далекий, а не кормить здесь рыбу...

Она с презрением отвернулась.

Царевич засмеялся.

- А тебе, бедной, за пяльцами велят сидеть! Кидай крошки; на тебя девушки глядят. Да и мне боязно: того и гляди в беду попадешь: донесут батюшке, а он удумает, будто я с тобой про него зло умышляю.

- Со мной?!

Царевич поднялся.

- Идти пора; то пустое ты дело надумала: нешто царицы по застенкам хаживали?

И, меняя тон, он с почтительным поклоном громко промолвил:

- Прощай, государыня-матушка, здорова будь. О твоем здравии мы с братом Федею да с сестрицей денно и нощно Богу молимся.

Он ушел. Царица склонила над водою пылающее лицо, потом поднялась разом, топнула ножкою о песок и со слезами в глазах, смеясь, закричала:

- Рыбы дуры, глупые рыбы! А ну, девушки, потешьте, побегайте... Дуня, беги... а вы все Дуню ловите... А кто поймает - щекотать... Ну, Дуня, беги...

Веселое, улыбающееся личико Дуни обернулось к царице. Она любила ее, исполняла радостно всякий ее каприз. Между кустами крыжовника мелькнул ее голубой летник. Девушки бросились за нею врассыпную, догнали ее, повалили... Раздался звонкий хохот; он становился все пронзительнее; наконец, затих... Царица бежала к девушкам. Бледное лицо ее кривилось, губы улыбались, она шептала:

- Щекотите же ее... ну, дуры... чего перестали... ну?

Дуня лежала на спине, судорожно закусив губы.

Дрожащий голосок одной из сенных произнес:

- Матушка-царица... она... она... без памяти...

Тогда царица разразилась слезами.

- Так чего же не отольете ее... у... подлые! У, подлые!

Вместе с сенными боярышнями царица тормошила Дуню. А когда девушка уже пришла в себя, царица все еще плакала неудержимым, беспричинным плачем, как будто бы ее кто-нибудь жестоко обидел.

Глава IX

БЕСЧИНСТВА КРОМЕШНИКОВ

Прошел год. Была опять ранняя весна. В Крестопоклонное воскресенье царь "шел саньми" к Успенскому собору. Выйдя из саней, он важным шагом направился к храму по разостланным сукнам, опираясь на серебряный вызолоченный посох. Четверо красивых молодых рынд в высоких шапках белого бархата, шитых жемчугом и серебром, окружали его; на солнце блестело серебро их длинных опашней*, но еще больше блестели топорики на их плечах, блестели серебром и золотом. Позади царя следовало более восьмисот человек бояр и опричников; впереди несли царское "место", обитое красным сукном и атласом по хлопчатой бумаге с золотым галуном. Громадный алый "солнишник" раскинулся над головою царя; его несли опричники, и сверкал он золотым шитьем.

_______________

* О п а ш е н ь - долгополый кафтан.

Но, несмотря на этот блеск и величие, шествие казалось необычно мрачным. В толпе прошел сдержанный ропот, когда царь вошел в собор: как на нем, так и почти на всей свите - на всех опричниках - были черные шлыки. При малейшем движении рясы распахивались, и из-под черной монашеской одежды выглядывало золотое шитье богатых кафтанов.

Царь торжественно прошел на свое место и стал на подножье, возле кресла. Свита его толпилась позади.

Шла обедня... В волнах кадильного дыма звенели высокие голоса певчих; ясно, вдохновенно звучал голос митрополита Филиппа. Когда он с кадилом стал перед царскими вратами, глаза его остановились на царе. В ярком солнечном луче, падавшем из узкого окошка, сияло золотом пышное царское место. Узорочную сень, или кровлю шатра, поддерживали четыре символических животных: лютый лев, рысь и еще два фантастических зверя, называемые оскроганами. И рядом с этим пышным местом, под сенью которого народ привык видеть не менее пышно одетого царя, стояла теперь странная высокая фигура чернеца.

Паникадило задрожало в руках Филиппа; лицо его сделалось вдруг скорбным; он поднял вверх глаза и тихо, беззвучно зашептал:

- Господи... Вседержитель! Прости ему кощунство в храме Божьем... не ведает, что творит... Господи... прости... дай доступ к сердцу его для блага земли моей... Господи, Господи!

И спокойно стало его лицо, и детские глаза его встретились с глазами царя. Царь прочел в них укор, двинул бровями и отвернулся.

Спокойно продолжал свое служение митрополит. Но вот дьякон развернул поминальную книжку, присланную царем, и начал читать:

- "Помилуй, Господи, и упокой души рабов твоих: Даниила Адашева с сыном-отроком, боярина князя Дмитрия Оболенского-Овчинина да боярина князя Михаила Репнина... да боярина Ивана Петровича Федорова..."

Дьякон продолжал монотонно читать длинный список имен казненных, о которых царь всегда посылал поминание; тут были люди без имен "скончавшиеся христиане мужского, женского и детского чина, имена коих ты сам, Господи, веси". Эту поминальную книжку хорошо знал митрополит, но при имени боярина Федорова он задрожал, и ноги его подкосились. Как часто этот седовласый старец сидел в келье Филиппа и плакал о тяжелой године родины; сколько раз утешал его Филипп и обещал отдать жизнь за благо России. Он вспомнил, как молил царя за боярина и как царь отказал... И слезы потекли по старческому лицу митрополита...

Обедня кончилась. Филипп стоял перед царскими вратами с крестом. Лицо его было бледно; руки дрожали; глаза были заплаканы. Посильную ли ношу взял он, когда обещал казненному боярину стоять за Русь?