Дмитрий Вересов - Унесенная ветром

• Название: Унесенная ветром
• Автор: Дмитрий Вересов
• Издательство: Издательский Дом «Нева»
• Жанр: Остросюжетные любовные романы
• Год: 2004
• ISBN: 5-7654-3553-Х

Мужчины воюют, а женщины страдают — так было во все времена. Во время чеченской войны 1855 года красавица чеченка Айшат была похищена казаком, полюбившем ее с первого взгляда. Вокруг Айшат разгораются нешуточные страсти: за ее сердце сражаются два казака и русский офицер.

Сто пятьдесят лет спустя чеченская девушка Айшат во время зачистки в ее селе была изнасилована русскими военными. Чтобы отомстить, Айшат поступает на учебу в лагерь, где готовят женщин-смертниц для взрывов в русских городах. По дороге на первое и последнее для нее задание Айшат встречает студента, который влюбляется в нее с первого взгляда. Но уже слишком поздно…

---

Здесь, в доме хорунжего Рудых, жил еще слуга поручика Федор в ожидании разрешения вернуться назад в имение Басаргиных. Парамон Петрович увидел заросшего, небритого и нечесаного человека, который потерял интерес ко всему на свете. Лицо его не выражало никаких эмоций, глаза никуда не смотрели. Федор добровольно взял на себя обязанность прислуживать господину приставу, хотя первое время Парамон Петрович опасался — не насыплет ли ему этот потерянный в чай соли, а в суп — сахару? Пристав опросил уже офицеров, казаков, и у него уже складывалась в голове романтичная и занимательная история. Наконец в станицу вернулся выезжавший к раненому на один из казачьих постов доктор. С ним Устюгову хотелось поговорить пренепременно.

— Вы думаете, господин пристав, Дмитрия Ивановича Басаргина убил казак Фомка? — спросил доктор Тюрман, когда они вышли беседовать, по выражению доктора, перипатетически, то есть прогуливаясь.

— Позвольте, Карл Иванович! — Устюгов даже приостановился. — Вы хотите подвергнуть сомнению очевидное? Или у вас есть какие-то новые факты для следствия?

— Нет, любезнейший Парамон Петрович, все факты, которыми я располагал, изложены в медицинском заключении. Представьте, каково писать свидетельство о смерти друга. Ведь мы, осмелюсь предположить, были друзьями…

— Простите, что перебиваю вас. Но, Карл Иванович, вы только что изволили сказать, что поручика убил не казак Фомка. Так кто же, по вашему мнению?

— Печорин…

— Печорин? Это какой же роты… Погодите! Уж не тот ли самый?

— Да-да, Парамон Петрович, именно тот самый Печорин. Господина Лермонтова образ, выведенный им из собственной души и запечатленный в романе «Герой нашего времени».

— Понимаю, понимаю, — пробормотал пристав и вдруг, хлопнув себя по толстой ляжке, воскликнул:

— Ни черта я не понимаю, господин доктор! При чем здесь Печорин, если он только литературный персонаж, к тому же давно умерший, если мне не изменяет память, по дороге в Персию?

— Хорошо бы, если бы он умер, — задумчиво пробормотал доктор, — очень хорошо было бы. Но, к сожалению, Михаил Юрьевич создал бессмертного героя. Смертным был бедный Дмитрий Иванович.

Пристав даже оглянулся по сторонам, как бы в поисках поддержки. Он подозревал в беспамятстве слугу Федора, а тут — сам доктор с неприятными симптомами. Какая неожиданность!

— Я вижу, что уже вызвал в вас достаточное недоумение, — продолжил между тем доктор Тюрман, — и вы уже сформировались, как внимательный слушатель. Хотя, простите! Ваша профессия предполагает обостренное внимание, порой скрываемое в интересах дела. Ладно, закончим эту casse-tete.[12] Все дело в том, Парамон Петрович, что мой покойный друг не просто был увлечен Печориным, но постоянно примерял его образ к себе. Заметьте, не образ Байрона его привлекал, а Печорина. По нему он сверял свою жизнь, с ним советовался в принятии важных, жизненно важных, решений. Увлеченный господином Печориным он поехал на Кавказ. Что ему не жилось в своем имении? Что не гулялось по Невскому проспекту? Он старался быть противоречивым, властным, ему хотелось, чтобы его или любили, или ненавидели, но чтобы и те и другие подчинялись его воле. Он мечтал о какой-то призрачной власти и желал изнывать от скуки даже под чеченскими пулями. Вернее, не Дмитрий Иванович, а Печорин.

— Так он и скучал под пулями, если я не ошибаюсь.

— Вот именно. Только, на самом деле, поручик Басаргин был хорошим человеком, про таких говорят — добрый малый. Его все интересовало, все вызывало в нем живейшее любопытство. Где ему было скучать, разочаровываться! Жизнь страшно нравилась ему. Вот подобрал он чечена раненого, будто бы чтобы выделиться среди других, отделить себя от прочих, сделаться им непонятным и интересным. А сам подружился с этим нехристем, дикарем, даже аварский язык стал учить.

— Вы сказали чеченец или аварец? — переспросил внимательный Парамон Петрович.

— Да я их не очень то различаю, господин пристав, — сказал Карл Иванович. — Думал, что чеченец, а Басаргин сказал, что аварец. Все одно — татары, barbares. Знаете, наверное, всю эту историю, как поручик отпустил татарина, да еще коня ему подарил? Поверьте мне, тут не было никакой рисовки. От души подарил, от доброты сердечной. Понравился ему человек… Какое сердце могло разглядеть в этом абреке человека?.. и подарил.

— Вы дали мне удивительно точный психологический портрет поручика Басаргина, господин доктор. Но если перейти непосредственно к убийству?

— К убийству… Да… Здесь, Парамон Петрович, уже просто какая-то детская игра в Печорина. Представьте, узнает Басаргин, что казак Фомка из-за Терека привез татарку. Черные глаза, гибкий стан и все такое. С детской непосредственностью пошел на нее смотреть. Посмотрел и сказал себе, что это и есть Бэла. Помните, в этом злосчастном романе?

— Конечно! Говорите, Карл Иванович, говорите. Слушаю вас превнимательнейшим образом!

— Я думаю, и полюбить он ее не полюбил. Не успел полюбить. А может, я ошибаюсь? Кто знает эту любовь? Где она? Сколько вскрыл человеческих тел — ни души не видел, ни любви. Все пустое… Так вот, Парамон Петрович, так же по-детски непосредственно и глупо он пошел за этой чеченкой, в лесу на тропе наехал на них Фомка и застрелил… моего Дмитрия Ивановича. Finita la commedia![13]

— Стало быть, все по писаному не выходит?

— Ну какой из Басаргина Печорин? Я же говорю вам. Жил бы себе и радовался. Вон лучше бы казачку какую полюбил. Та же дикая природа, то же отсутствие цивилизации, только вот жил бы своей жизнью, пусть даже самой грешной, и не погиб. А так — пропал за что? За Печорина. Извините, Парамон Петрович, но я такой жертвы принять не могу. Может быть, это гениальный роман, хотя, я слышал, государю он не понравился…

— Ничего не могу сказать вам на этот счет, Карл Иванович, — поспешил ответить Устюгов. — Но после того, что вы мне рассказали, думаю, что он вполне мог так отозваться об этом творении. Ведь судьба каждого подданного волнует его больше, чем чья-то писанина. Я вам так скажу, Карл Иванович, если государь так сказал, то насколько же он был прозорлив!

— Вы так думаете? — доктор Тюрман устало пожал плечами. — Мне вот что кажется, Парамон Петрович. Русская литература — это не французские романы, которые можно читать, а можно не читать. Разве что для практики языковой. Русская литера тура — это наша действительная жизнь и еще что-то, что словами не выразить. Мы с вами стали свидетелями, как погиб человек, хотевший жить по-литературному. Ведь живи он по французским романам, был бы жив, весел, любим. А так вот — умер вдали от дома, совершенно один. Но знаете что? Мне кажется, что это только начало. Вы заметили, как прогрессирует наша литература? Скоро она будет играть не только судьбами, но и душами людей. Она еще себя покажет! Она… Знаете, что она сделает? Перепишет Святое Писание. Залезет в самые неразрешимые вопросы, опустится на самое дно человеческой души! Она себя покажет! Обуянная гордыней, она возомнит себя Новейшим Евангелием, будет поучать, поучать… Бедный мой Дмитрий Иванович… Взять бы и сжечь эту великую русскую литературу!

— Совершенно с вами согласен, дорогой вы мой, Карл Иванович, — Устюгов даже обнял доктора от полноты чувств, что с ним бывало крайне редко.

Это была несомненная удача! Тут не просто романтическая история, но совершенно неожиданнейший поворотец. Можно сказать, сенсация! Что там ставропольский салон! Такой десерт можно преподнести и для петербургского высшего общества. Надо, наконец, щелкнуть по носу этим зазнавшимся писакам, которые до сих пор смеют обвинять государя в убийстве Пушкина и Лермонтова. Ну эти двое еще ладно! Писали гладко. Вот это, например: «Кавказ подо мною, стою в вышине…» Кто только из двоих это написал? Ну да ладно! Но вот обвинять государя за Полежаева? Пора их приструнить, создать, так сказать, мнение в высшем свете. А так как вся русская литература идет отсюда, из Кавказа, поставить ей в Ставрополе заслон из мнений влиятельнейших особ. Погодите, господа Пушкины, Лермонтовы!

Хорошо бы еще для красочности представления повидать эту чеченскую барышню. Невольную виновницу, так сказать. Черного ангела всей этой истории. А потом яркими мазками профессионального взгляда дать ее полицейско-литературный портрет. Должно хорошо получиться. Даже прелестно!

Парамон Петрович спросил встречного казака, где находится дом казака Хуторного, и направился к нему мелкими, но быстрыми шагами. Дом хорунжего, в котором он остановился, был далек от его представлений о комфорте, но эта хата была и того хуже.

Устюгов остановился перед домом в раздумье. Ему хотелось показаться вежливым и обходительным. Но больше всего он боялся возможной встречи с собакой. Как тут у них принято: стучаться в ворота или нет? Только и ворот у них нету, а в плетень как постучишь? Может, кричать надо? Вот уж прав доктор — дикари, варвары. Свистнуть, что ли? Если бы уметь да знать. Предлагал же капитан Азаров взять солдата в провожатые, так нет — решил, что грубая скотина будет мешать восприятию впечатлений.