Андрей Константинов - Экипаж. Команда

• Название: Экипаж. Команда
• Автор: Андрей Константинов
• Жанр: Детектив
• Год: 2008

При упоминании слова «филер» в памяти всплывает образ человека в котелке, с тростью, осторожно выглядывающего из-за афишной тумбы. Отношение к филерам всегда было недоверчиво-брезгливым – как к людям, которые по роду своей деятельности занимаются чем-то неприличным. Человек по природе своей любопытен, а потому частенько подслушивает и подсматривает за другими, но терпеть не может, когда подглядывать начинают за ним. Особенно в случае, если за человеком водятся грешки, а наблюдение ведут филеры-профессионалы. Последние отнюдь не вымерли как мамонты, а лишь немного видоизменились. Потому что с древних времен лучшего (а главное, более простого) способа получить достоверную оперативную информацию так никто и не придумал…

---

Ребята действительно оказались веселыми, и через некоторое время все, и правда, перезнакомились и уже общались так, как будто знали друг друга не первый год. Вот только Ингина «придумка» Ольховской, мягко говоря, не понравилась. Даже не спросясь Полины, она с ходу выложила ребятам, что та приходится ей младшей сестрой-студенткой, которую сегодня «просто не с кем было оставить дома». «Грузчики» дружно поддержали, мол, действительно, такую студенточку одну дома лучше не оставлять и с этого момента иначе как «сестренки» к ним не обращались. «Что будем пить, сестренки? – перешел к делу Климушкин. – Водку? Шампанское? Или может быть „Белую медведицу“?» «Мне „Медведицу“», – скромно попросила Полина, причем эта ее просьба почему-то вызвала бурю веселья и аплодисментов. Ольховская плохо разбиралась в алкогольных напитках, а посему решила, что «Белая медведица» это какой-то неизвестный ей джин-тоник. «Джин-тоник» оказался редкостной гадостью. Полина морщилась, но, подбадриваемая «грузчиками», мол, за знакомство (равно как за праздник, наружку, установку и прочее) положено до дна, мужественно пила. В какой-то момент к ней подсел Гурьев и шепнул:

– Вы бы, Полина, поаккуратнее с этим напитком. Уж больно зело он в голову ударяет.

– Этот джин-тоник что? Очень крепкий, да?

– Полинушка, «Белая медведица» это не джин-тоник. Это, с позволения сказать, коктейль: половина водки – половина шампанского.

– Да вы что? – поперхнулась Ольховская и испуганно отставила стаканчик. Какое-то время они молчали, после чего Гурьев снова шепнул ей:

– Можно пригласить вас на танец?

– Да, конечно. Я и сама хотела вас попросить об этом – здесь так накурено, – Полина встала из-за стола и поймала на себе горделивый взгляд Сафоновой, в котором читалось: «Ну, что я тебе говорила? Теперь видишь, как я классно все придумала?»

Полина и Антон пошли танцевать, и в этот вечер они уже больше не расставались. Самое удивительное для нее, что не расстались они и ночью. Ольховская сама себя не узнавала: ужель это она, та самая Полина, которая всегда была девушкой самых строгих правил и до этого вечера целовалась-то раз пять, не больше? Всего за каких-то пару часов общения она была настолько покорена Гурьевым, так влюбилась в него, что прикажи он ей сейчас пойти и спрыгнуть с Дворцового моста в Неву, молча пошла бы и спрыгнула. Так что, когда Антон сказал ей «пойдем ко мне», она молча взяла и пошла. Тем более, что зимой с моста прыгать холодно, страшно и больно, а с Антоном в ту ночь ей было удивительно тепло и надежно. И, как выяснилось, совсем не больно.

В ту ночь Полина так и не решилась рассказать Гурьеву об их с Ингой маленьком заговоре. Вернее, у нее просто не было времени на то, чтобы решиться, а позднее Гурьев как-то сам случайно высказал свое отношение к «служебным романам» и бракам между коллегами по работе, и тогда Полина поняла, что для него это действительно принципиально. Это была дурь, это была блажь, но дурь и блажь принципиальные. Полине стало страшно. Страшно оттого, что из-за такой мелочи, из-за такой ерунды она может потерять этого человека, роднее которого с недавних пор у нее никого не было. Она была не виновата в том, что встретила Гурьева лишь когда пришла работать в ОПУ, но уже всерьез начала подумывать о том, чтобы из-за него уйти из системы. А пока они продолжали встречаться. Полине приходилось врать, вспоминать какие-то истории из своей недолгой студенческой жизни. Все это время она невольно ощущала себя принцессой из «Обыкновенного чуда», которая боялась признаться Медведю в том, что она принцесса, которых тот терпеть не мог. Правда, по куда более весомым причинам.

Но конец у этой сказки оказался плохим. Через полтора месяца «Медведь» все узнал. Самое ужасное, что узнал не от Полины, а сам, случайно встретив ее в Центральной конторе, где он и она и появлялись-то от силы раз в месяц. Тогда, в первый и в последний раз, Полина видела Гурьева злым. Нет, он даже был не зол – он был ужасен. Тогда он ее оскорбил. Это было грубо, это было дико, но самое главное – это было незаслуженно, потому что Полина любила его. И он ее любил, она знала, она видела это. Любил, но вот простить не смог. Будьте вы прокляты – те, кто в этой жизни выдумал дурацкие принципы и заразил ими остальных людей!!.

Полина так тяжело переживала разрыв с Гурьевым, что несколько лет вообще не могла нормально общаться с мужиками, за что в своем отделе, в кругу местных «пылких доброжелателей», получила звание «синего чулка». А потом она успокоилась. А еще через какое-то время в ее жизни появился Камыш, но это вовсе не означало, что из нее ушел Антон. Она продолжала любить его, причем чем больше она узнавала других людей, тем больше привязывалась к Гурьеву, вернее, к тому образу Гурьева, который у нее сохранился после недолгого счастья длиною в пятьдесят два дня. И вот теперь, попав в абсолютно схожую ситуацию с Камышом, она понимала, что ей нужно как можно скорее разрубить этот случайно завязавшийся узел, дабы не повторилась печальная история четырехлетней давности.

Но уйти в никуда она уже не могла. Потому-то и затеяла всю эту эпопею с наружкой, надеясь, что, оказавшись рядом с Антоном, сумеет его убедить, что по-прежнему любит его. И что она готова на все, а уж тем более на такой пустяк, как уход из конторы, дабы быть с ним рядом не пятьдесят два дня, а хотя бы… пятьдесят два года. А там он может завести себе другую…

Но Гурьева у нее отняли. И теперь даже страшно было подумать, что она будет делать с тем жутким одиночеством, которое навалится на нее после того, как она бросит и наружку, и Камыша.

Два следующих дня Нестеров только и делал, что мотался по разным инстанциям, где, то вместе со своим начальством, то без него, «огребал и отдувался». За это время бригадир написал такое количество всевозможных рапортов, объяснений и докладных записок, что уже смутно помнил: что, где, кому, а главное, в каких выражениях, он докладывал. Когда Нечаев в очередной раз заставил его писать докладную записку (на этот раз для инспекции по личному составу), Нестеров просто взвыл:

– Василь Петрович, ну сколько ж можно? Давай, что ли, я на компьютере одним пальцем раз и навсегда текст наколочу, а наша Лариска потом тебе распечатает хоть сто штук экземпляров, а? Ну не могу я больше! Кончится тем, что я точно кому-нибудь в рыло заеду. Сегодня сидят, понимаешь, такие зайчата в красивых костюмах и ласково так на мозги капают: а правда ли, что у вас, Александр Сергеевич, с «этим делом» проблемы были?… А в день гибели Гурьева вы, часом, не злоупотребляли?… Понимаешь, куда клонят, суки?… Я за эти два дня уже так задолбался, что иногда думаю – лучше бы это меня вместо Антохи Ташкент по стенке размазал. И мне было бы легче, и он бы еще по белу свету походить успел.

– Никогда не говори так, Сергеич. Плохая эта примета – на себя показывать. Что же до всего остального, ты этот базар, знаешь, кончай: сам кашу заварил – сам и расхлебывай, нечего теперь здесь сопли жевать, – в свою очередь завелся Нечаев. – Ведь ничего ж выдающегося от вас не требовали – надо было просто исполнить приказание и оставить объекта. Ну уж куда проще, скажи ты мне? Так нет, у них, видите ли, свои амбиции, все в шпионов наиграться не могут… И что? Сейчас как? Наигрались? А теперь он мне заявляет, что замучился бумаги писать… Да ты, Саша, и одной трети не написал от того количества, которое мне за эти два дня сочинить пришлось. Ты едва ли не двадцать лет в разведке и до сих пор не знаешь, что именно в бумаге вся наша сила? На том стояли и на том стоять будем!.. А ты как хотел?… Как без бумажек-то? Даже чтобы пойти посрать, и то бумажка нужна…

Нечаев говорил жестко, даже жестоко, но бригадир ему больше не перечил. Понимал, что все сказанное начальником – абсолютно по делу. Прав был старший, во всем прав. Обязательно должен был Нестеров пресечь ребячество Гурьева, а он, наоборот, сам повелся как пацан, подыграл – злость на объекте сорвать хотел. Вот и сорвали… Еще непонятно, останутся ли после всего этого в отделе Лямин и Козырев. Паша-то парень покрепче будет, главное, чтобы он поскорее выбросил из головы мысль, что Гурьев из-за него погиб, что это он, Козырев, должен был к машине Ташкента метнуться. «Нет, Паша, это не из-за тебя Антоха погиб, – сказал сам себе Нестеров. – Это только я, старый мудак, виноват». В этот вечер Нестеров отправился в какой-то невообразимый по степени загаженности шалман, заказал пузырь водки и без всяких закусочных прелюдий напился в хлам за упокой души грузчика Гурьева.

А на следующий день Антона хоронили. День был рабочим, поэтому у свежевырытой могилы на окраинном и очень непрестижном участке Южного кладбища народу собралось не слишком много. Из родных Гурьева приехала только мать. Тетка, которой было уже за семьдесят, узнав о смерти племянника, слегла с больным сердцем и врачи категорически запретили ей ехать в Питер, тем более по такому поводу. Серьезная девушка Тамара на похоронах также не появилась: мать Антона звонила ей накануне (у той в квартире оставались какие-то личные вещи Гурьева) и выяснила, что именно сегодня состоится последнее летнее заседание в городском парламенте и отпроситься с него у Тамары нет никакой возможности. У них там, оказывается, все очень строго.