Андрей Алдан-Семенов - Красные и белые

• Название: Красные и белые
• Автор: Андрей Алдан-Семенов
• Издательство: ДОСААФ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1989

Тема гражданской войны занимала видное место в творчестве писателя А. И. Алдан-Семенова (1908 — 1985). Роман «Красные и белые» посвящен событиям, происходившим и Поволжье, на Урале и в Сибири в 1918 — 1919 годах. В центре повествований разгром Красной Армией войск «омского диктатора» Колчака. На большом документальном материале дана картина вооруженной борьбы против белогвардейцев. Воссозданы образы прославленных полководцев М. Н. Тухачевского и В. М. Азина, других героев молодой Республики Советов.

Для массового читателя.

---

— Краля ты наша, Авдотья Ивановна! Развесели боевую душу. Дай чево-ненабудь горло прополоскать!

Бабенка колыхнула алым колоколом юбки.

— Ванечка, подай четвертную! И чарочку комиссарскую высунь…

За ее спиной вырос мужчина в бухарском халате, узорчатых ичигах, с пестрым полушалком на шее. Жирная, в рытвинах физиономия лоснилась от зноя и хмеля. Прижимая к животу четвертную бутыль, он скомандовал:

— Подходи причащаться…

Ликующую очередь возглавил матрос, подпоясанный пулеметной лентой, за ним парочка сербских цыган в рваных гусарских ментиках. За цыганами встали чернобородый долговязый мужик, носатый и лупоглазый грузин в черкеске и одних грязных подштанниках. В конце очереди оказались четыре женщины в кожаных нараспашку куртках…

— Нашим мадамам конфетов кинь, Ванечка…

— Хто на золоте сидит, тот серебра не просит, — отрезал Ванечка.

Авдотья Ивановна сошла на перрон, подбоченясь, пристукнула каблучками.

— Вдарь чечетку, Дуся! Покажи, как белые раки становятся красными, попросил матрос, подсовывая ладони под пулеметную ленту.

Послышался цокот копыт, и тотчас показались всадники.

Ванечка, Авдотья Ивановна, грузин в черкеске, чернобородый мужик оказались под дулами маузеров.

— Не шевелиться! — приказал Азин. — А теперь здравствуйте! С кем имею честь?

— Отряд анархистов имени князя Кропоткина, — ответил Ванечка, запахиваясь в бухарский халат. — Уберите ваши пушечки, граждане. Ежели самогончику, то у меня для гостей — душа без костей.

Азин спрыгнул с седла и, раздвигая маузером анархистов, подошел к Ванечке.

— Слазь! — ухватил его за полу халата, сдернул на перрон. — Обыскать всех, Стен! Разоружить! — Азин вскочил на вагонную площадку, исчез в тамбуре.

Он заглядывал в купе с ободранными диванами, разбитыми зеркалами, вывернутыми дверными ручками. В глаза бросилось полотнище с кудреватыми черными буквами: «Бить белых, пока не покраснеют. Бить красных, пока не побелеют».

Азин вышел из вагона, остановил тяжелый взгляд на Ванечке, на чернобородом мужике.

— Значит, здесь все анархисты? — недобро спросил он.

— Боевой отряд имени князя Кропоткина, — услужливо повторил Ванечка.

— А кто вожак?

— А ты что за цаца мое фамилие выпытывать? Меня, как Пушкина, зовут-величают. Небось слыхал про Сашку Сергеича?

— Выйди из строя! А ну, выходи, Азин дважды не повторяет. А ты что за личность? — обратился он к чернобородому мужику.

— Господин товарищ комиссар! Я — не анархист, я арский коммерсант Афанасий Скрябин. Не белый, не красный, самый обыкновенный. По своим делам сюда приехал и попал как петух в котелок.

— Становись рядом с Сашкой Сергеичем. Он тоже не признает ни красных, ни белых.

— Я же партикулярный, я же купец…

— С партикулярными не воюю. Снимай штаны!

— Чего изволите-с?

— Штаны, говорю, снимай. И ты, боров! На колени! Оба! — зашелся руганью Азин. — Помоги им, Стен.

Стен сорвал с плеч анархиста бухарский халат: на жирной спине заиграла неприличная татуировка. Азин протянул руку, догадливый Стен сунул ему в ладонь нагайку. Азин стал осыпать ударами татуированную спину Ванечки, вздрагивающий зад Скрябина.

— Я тебе покажу, как бить красных, пока они не побелеют. Ты у меня позабудешь имя-отчество Пушкина. А тебя, торгаш, научу отличать красных от белых!..

Лутошкин перехватил азинскую руку, выдернул нагайку. Тяжело дыша, Азин зарычал на Скрябина:

— Встань! Подтяни штаны и убирайся к чертовой матери!.. Мародеры! Расстреляю мерзавцев! Федот Григорьевич, — позвал он Пирогова. — Иголок и ниток. Пусть все, что содрали с диванов, на место пришьют.

Азин прошел из конца в конец станцию. На путях валялись опрокинутые паровозы, разбитые вагоны, вывороченные шпалы. Из погоревших хлебных складов тянуло дымом, с телеграфных столбов свешивались белые изоляторы, скрюченные кольца проволоки, из мазутных луж проглядывало скучное солнце.

Со Стеном и Лутошкиным поскакал он на пристань. Такое же волчье разрушение было и на пристани. Дебаркадеры наполовину погрузились в реку, всюду мокли мешки с пшеницей, крупами, сахаром. На песке валялись, распространяя запах земляники, куски туалетного мыла, в лужах конопляного масла тускнели кукморские, расшитые красными и черными нитями, валенки, сосновая живица смешалась с ячменным зерном.

Северихин разгонял толпы мешочников, красноармейцы выволакивали из воды мешки, собирали ящики.

— Все, что можно, спасайте. А хлеб? — окинул Азин взглядом штабеля мучных мешков. — А хлеб на пароходы и в Москву. Стен! — позвал он связного. — Ступай в село, подыщи помещение для штаба.

— Разрушение, всеобщее разрушение, — вздыхал Лутошкин, ковыляя за Азиным. — Кажется, вся Русь пошла по пути разрушения.

— Не вся, Игнатий Парфенович, не вся! Бросьте ныть да канючить, вы же умница, а прикидываетесь дурачком.

— Не тот дурак, кто умником себя почитает, а тот, кому все остальные дураками мерещатся.

— Любите вы говорить кудревато.

— Всякое время любит кудрявые фразы…

Азин зашагал на береговой обрыв, вздымая сивые клубочки пыли. Над рекой дрожало, знойное марево, зеленые фермы моста скользили в струящемся воздухе, вода вспыхивала белесыми пятнами рыбьих косяков.

Азин всходил на обрыв, а под ноги опускались зеленые луга, сонные озера, сникшие дубняки. За протоками и озерами вставали леса, сочная синева их врезалась в дымное небо, и казалось немыслимым, что в тишине этих чащоб полыхает пожар ижевского мятежа.

Азин любил красоту земли. Красно-черные сережки бересклета, висящие над землей, родник, булькающий в траве, капля еловой смолы, ловящая солнечный луч, вызывали в нем нежное изумление. Еще на школьной скамье он мечтал стать лингвистом — звуки чужого языка вызывали желание постичь смысл незнакомых слов.

Все сложилось не так, как мечталось. Война, окопы, человеческая кровь огрубили Азина. После революции мир разделился на белое и красное. Только эти два цвета воспринимал он, — никаких тонов, полутонов, светотеней. Красное — то, что было придавлено, работало, страдало, а теперь приподнялось с колен и требует своих прав. Белое — то, что не позволяет подняться с колен красному.

Азин пока жил чувственным восприятием событий, интуитивно усваивал явления, скрытый смысл которых еще был неясен и более опытным людям.

— Свобода, — говорил он себе и понимал могущество этого слова.

— Равенство, — произносил он, и сразу же возникали вопросы.

Равенство всех? Богатых и бедных? Равенство ума и глупости, гения и бездарности, творца и твари, героя и труса? И это странное равенство не воспринималось им, как не улавливаются очертания летящего облака.

В сизой глубине вечера склоняли черные головки подсолнухи, лиловели колючие шишки чертополоха, пыль неслышно оседала на листьях крапивы. Густо и грустно пахло полынью.

Азин и Северихин шли по дороге. На обочинах сухо позванивала колосьями перестоявшая пшеница; Азин провел пальцами по усатому колосу — в ладони остались теплые зерна.

— Погибает хлеб, а в Москве, в Петрограде лебеду в мучку подмешивают…

— Ныне лето урожайное. А вот старики говорят — в будущем году жди недорода. Земля-то не любит, когда ее не охаживают. Серчает земля, ответил Северихин и переменил разговор: — И когда же мы к ногтю буржуев прижмем? Кто только на мужика не вызверился: и буржуи, и кулаки, и чехи, и англичане. Выдержим ли, а?

— Воевать злее станем — выдержим. Посмотри на ижевцев — как сучки себя повели. — Азин сплюнул в дорожную пыль. — Может, из-за них перед революцией грешен.

— На каждом из нас грехов, как на черемухе цвету…

Смутный гул человеческих голосов хлынул из-за высокого плетня.

— На соборной площади шумят, — определил Северихин.

У собора толпились красноармейцы, мужики, бабы — происходил стихийный митинг: казанские беженцы рассказывали о белом терроре. Очередного оратора сменил высокий, рыжеволосый священник.

— Смотри-ко ты, попище, — удивился Северихин.

Священник поднялся на бочку, оправил холщовую рясу. Камилавка еле держалась на густой гриве, болотные сапоги были заляпаны грязью. Священник простер худую руку:

— Я есмь пастырь местного церковного прихода. Упросили меня мужики изречь свое слово — я не уросливый, согласился. И вот реку вам: Расея мать наша многострадальная — на две половины раскололась. Трудящийся и страждущий народ к красным прислонился, а богатеи — к белым. А на чью сторону Иисусова правда перешла? Не знаете? Святая правда к Ленину подсунулась, ибо он за простой люд. И опять реку вам, дети мои, Расея, хотя на нее лезет двунадесять языков, непобедима, как на предмет ее квадратности, так и на предмет ее превеликих расстояний. Никому не надеть хомут на Расею, но, чтобы не лилась кровь православная, чтобы не терзали враги отечество наше, защищать его надо. А защита одна — большевики! А кто есмь большевики? Они есмь красные апостолы, а самый первый апостол Ленин…