Олег Дарк - Самовар

• Название: Самовар
• Автор: Олег Дарк
• Жанр: Русская классическая проза

---

Дарк Олег Самовар

Олег Дарк

САМОВАР

События следовали одно за другим, без перерыва, как снег, а не как было в действительности, когда между ними проходили - иногда очень долгие - дни. Татьяна ходила за каплями, стояла и гремела о стакан пузырьком. Он протяжно стонал со всхлипываньем или просто садился в кровати, весь мокрый, уже потом, под самое утро страшно кричал. Она оставила, наконец, пузырек на столе, чтобы уже не ходить за ним в кухню. Он сидел на кровати и из шерсти на ноге вил косичку. "Может лучше погулять выйдем?" Он сонно смотрел на нес, с губы сползла наспанная слюна, "пошли!" и полез обратно под одеяло.

К бывшей жене Татьяна отправляла его не только без разговоров, но и сама напоминала, и не только потому, что ребенок, хотя знала, что они там это. Но это гигиенично и безопасно в любом отношении, и не уйдет, то есть совсем другое, чем если бы появилась посторонняя женщина. После Лены она не испытывалa такой брезгливости, и вообще никакой, ложась с ним и pаздвигая для мужа ноги, как когда вдруг узнала, что он бывает у Светки из 32-й. Лене она поэтому была благодарна, что его еще принимает, и ее тоже могла понять, потому что испытанный и известный мужчина. И ревности не было, не то что - если бы новое чувство, а это как бы уже было, и почему бы нет, если между своими. Интересно, что сейчас он реагировал значительно острее и адекватнее, чем когда происходило впервые, как будто он спал тогда.

Он позвонил и после работы приехал с тортом. Лена была одна. "Ты одна?" "Садись, чай будем пить". "А где Николка, все?" "Вот сахар". Он не понял, кто открыл дверь, но естественным образом прошел, мимоходом раздевшись в прихожей, в кухню, где она уже давно раздувала самовар огромным, даже, видимо, великоватым, хотя и самовар был большой, неприятно сиял, пузатый, в нем все неправильно отражалось... Сапогом с отставшей и просящей каши подошвой, которую придерживала пальцем. То есть второй раз происходило с существенными изменениями. Самовар был новшеством. Когда он тогда приехал, Лена его поилa, разумеется, из обыкновенного, но тоже пузатого, он тоже сиял, чайника. Так же - он на самом деле не закричал и не застонал, когда она сказала, что Николка неделю назад умер, "представляешь", от гриппа. Мы очень легкомысленно отнеслись, когда заболел, и вот... Ты не был давно". "Я не мог, совсем замотался, как не знаю..." Он придумал только закрыть лицо рукой, сидя за столом и на него поставив локоть, потому что не знал, что ему теперь еще сделать и что по этому поводу сказать. За пальцами руки, то собирая их, то раздвигая и через них подсматривая, он об этом как раз и думал, что же еще требуется, но сказал только "как же так?" "Извини, что не позвонила". И еще думал, что теперь не надо будет больше ездить, и он не приедет, и сложно планировать время, и не надо будет давать денег. "Забыла про тебя за всем". А закричал он уже потом, вдруг, - они давно молчали, - и неожиданно встав и сразу опять опустившись, и мимо стула, на пол. Напугав Лену: "Ты что ни с того...? "Я его не увижу никогда".

А в этот раз он застонал сразу, как только она сообщила. Татьяна гремела пузырьком, он сидел, вил косичку и думал, откуда, интересно, взялся самовар. Лена объяснила, что отцу подарили еще до того. "Чего?" - она ему еще не сказала и он думал, что она имеет в виду деда. Тогда-то она не забыла позвонить, и он им помогал. "Ты знаешь, у нас дедушка умер?" "Знаю. А ты чего здесь?" "Да вот, видишь. Давай вместе". Он сел рядом на ковер и механически, не увлекаясь, поиграл. Равнодушно заглянула Лена, закрыла оставленную нм дверь. Николка пожаловался: "Меня туда не пускают". Он встал и пошел туда.

"Видишь, сидит",- говорила Лена. "А почему нe положили?" "Мы боимся. Давай с тобой". Он трогал холодное полуодетое тело. "Он, наверное, пописать шел и вот так..." "Ночью?" "Может лучше погулять выйдем?" - говорила Татьяна. Ноги уже не разгибались, и они его оставили с поднятыми коленями, как засыпающего ребенка. "Я тоже так люблю засьгпать", - подумал он и сел в кровати. Татьяна решила уже не ложиться, сидела рядом. Приехала скорая, потом из Бюро. Теперь дед лежал, уже длинно вытянувшись, был прямой и плоский но всех местах, кроме вздутого живота.

Тогда он почувствовал облегчение, потому что дед был теперь безопасен, со всеми своими выяснениями, а в этот раз, увидев то же, переживал и стучал о край стакана. Дед выглядывал в коридор и, ни к кому не обращаясь, говорил: "Я прошу всех собраться". Они стягивались в его комнату, зная, что после некоторой незначащей прелюдии, как будто собирается с духом, хотя это повторялось часто и мог бы давно отрепетировать: дед то ловил ускользающего Николку на руки, то опять пускал, бывший тесть стерег дверь, чтобы Николка не улизнул, потому что тоже должен был зачем-то присутствовать, перекидывались словами, выяснял насчет его нынешней работы: "А перспективы?" Наконец начинал уговаривать их с Леной опять сойтись ради ребенка, потому что вы теперь не одни и должны думать не только о собственном удобстве, хотя бы чисто внешне, соблюсти необходимые формы общежития, потому что ему тоже нужно чувствовать, как всем детям, что у него обыкновенная нормальная семья, а не как сейчас, то ли есть отец, то ли нет, вы у него самого спросите, потому что вы, видно, решили, что у него нет права голоса, что он скажет, потому что у нас, слаза богу, пока еще демократия, а не старый режим, нравится ли ему такая жизнь. А сами можете жить, как сочтете правильным, я разве лезу в ваши дела?

Он прижимался головой к толстому лениному животу, который легко и глубоко прогибался. Он прижимался еще сильнее, до боли в темени, и еще сильнее прогнул. Ей, наверное, тоже было больно, ему хотелось, чтобы было так. Она обнимала его голову теплыми пахнущими руками. Внутри нее где-то прожурчало, он услышал, из его глаз текли слезы. Он вдыхал противоречивую смесь: невывстрившегося стирального порошка - от юбки, с вечера постирала, утром надела; нежно-сладкий, полдневный, то есть свежий, раза три-четыре сходила в туалет и, как всегда, второпях не промокнула, натягивала уже на ходу - от трусов; третий то ли он навоображал себе по воспоминаниям и добавил (опять в ней, в глубине, прожурчало), то ли действительно был слышен издалека, знакомый, морской, тины, - из следующего, по порядку, места. И прислушивался к легкому, как бы через силу, шевелению в брюках. Он обрадовался ему, как другу, и сразу испугался, что оно вдруг угаснет, как следует не начавшись, сосредоточился на нем, стал его сознательно поддерживать, пока оно не окрепло и было ясно, что опо теперь неостановимо и будет продолжаться и развиваться само по себе. Тогда он начал клонить Лену назад, медленно, осторожно и едва заметно, но настойчиво и неуклонно, под конец уже придерживая за поясницу, пока окончательно не легла лопатками. Он целовал ее желтые закрытые веки и говорил: "То есть никогда теперь больше. Что же мне теперь делать? Я же с ним в последний раз и не поговорил, как следует. Как же теперь? Я звонил помнишь ты хотела чтоб по телефону хотя бы звала его он подбежал а я нарычал потому что не люблю как это ты все придумываешь поговори поговори! будешь с папой говорить? и бросил трубку. Я же тебе сказал, что не буду, а ты - нет, от упрямства, пошла звать. И не поцелую теперь никогда. Не потрогаю". Целовал ее желтые веки, разъехавшийся лягушачий рот, щеки, жидкую, волнующуюся шею, платяную неживую грудь. Рука задирала и поднимала юбку, оттягивала резинку, разбиралась с волосами и липкой слойкой влагалища. "Может, на диван перейдем?"- хрипло спрашивала Лена. Одна ее рука лежала вдоль тела, ладонью вверх, другая подложена под голову. "Нет, только здесь".

Потом от лежал рядом, спине было жестко и неудобно, слезы продолжали течь, щекоча. Лена сидела и поддевала трусы, не вставая, а отрывая от пола то одну ягодицу, то другую. Он все бормотал: "Как же так". Лена теперь говорила, наклоняясь над ним и неприятно касаясь его лица волосами: "Сашенька, миленький, ну не плачь ради бога! Что же теперь сделаешь, теперь ничего не сделаешь. Вот смотри, я: у меня и дед умер, и сын за ним, почти подряд, и ничего, сейчас чай будем нить, самовар поставлю, я вообще одна совсем теперь, у тебя вон..." Он плакал: "Как же так, почему мы живы?" "Ты хочешь сказать, почему я не..." "Нет, мы". "У тебя все еще будет, радость моя! ты себе еще родишь, слышишь? Танька молодая, почему вы не хотите, а? Тем более теперь. Я ведь понимала, по тебе уже не надо будет, наконец, разрываться, ты ей скажи, а мне, знаешь, я у врача была, мне врач сказал, что я все". "Что?", "Все!". "Что, ну?". "Не смогу, это, он, прости, Сашенька! Го-о-о-осподи! Не смогу никогда больше". "Я тоже". "А?". То есть Татьяна не может, ну, она никогда не могла, поэтому у нас и не было, поэтому и нет, да. Я не знал, когда... всегда, да, значит, любил, она ведь знала, что мы с тобой это, и ничего, она никогда... и про других, у меня и еще, ну всякое, потому что она считает себя виноватою и мне благодарна, что взял, она меня сразу предупредила, когда мы только решили расписаться, и не попрекаю". "Сашенька! Господи! А я-то думала, что это ты специально, из-за Николки... Как же мы теперь все?" "Я позвоню тебе в отдел? Скажу, что заболел",- говорит Татьяна.