Галина Востокова - Нефритовый слоненок

• Название: Нефритовый слоненок
• Автор: Галина Востокова
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-265-00528—5

Первая книга ташкентской писательницы Г. Востоковой основана на исторических документах. В центре повествования удивительная судьба русской девушки, прообразом которой послужила Екатерина Десницкая, ставшая в начале века женой сиамского принца Чакрабона. В романе с большой достоверностью воспроизводятся быт и нравы Сиама (Таиланда).

---

Катя смотрела на нее и думала: «Неужели я так же изменилась? Какая она была? Хорошенькая и веселая. А сейчас? Темные круги под глазами, осунувшееся лицо, глубокие морщинки у губ и скорбь во взгляде… Но Сережа!.. Вот пусть докажут мне, что он умер! Пока не увижу списки погибших – не поверю. Даже в бумагах при нынешней неразберихе и то может быть путаница…»

– Тебя проводить до вокзала? – не зная, что сказать и как утешить Зою, спросила Катя.

– Не надо. За мной обещали двуколку прислать.

И точно, в дверь постучал санитар и забрал сразу большую часть вещей.

Зоя на минутку присела перед дорогой, потом, резко поднявшись, встряхнула головой, словно освобождаясь от всего несчастливого, что было в этом городе, подошла к Кате, чмокнула ее в теплую щеку.

– Бог с тобой! Будь удачливее меня.

У Кати на языке вертелись какие-то плоские фразы вроде: «Ты еще молода. И у тебя еще все образуется» Но зачем? И она произнесла только:

– Счастливого пути. Прощай!..

Она смотрела в окно, как проехала Зоя, не оглядываясь на дом, где были прожиты три месяца, слушала удаляющийся цокот копыт по промерзшей земле и удивлялась самой себе: «Я же не верю, что он погиб, именно поэтому так спокойно слушала Зою. Но почему я ей этого не сказала? Не посоветовала остаться и уточнить все? Проверить списки, спросить не одного, а нескольких свидетелей? Я, наверное, нехороший человек. Эгоистка. Сразу подумала: пускай она уезжает, а я его сама буду искать, и – кто знает? – может, отыщется, пусть раненый… Даже лучше: я его выхожу. Но это же нечестно! Всегда старалась поступать по справедливости… А почему нечестно? Раз уж она его так любит, то пусть бы сама подумала и поискала. Но все равно для себя самой не очень честно». Но что было теперь делать? Документы на отъезд у Зои были оформлены еще вчера. Да и не осталась бы она. А поезд сейчас уже отходит…

Катя окинула взглядом опустевшую комнату: стены, непривычно белые без полотен с цветами и птицами, кровать, неприкаянно чернеющую пружинной сеткой. Даже отсутствие ширмы, вначале воспринимаемой почти как оскорбление, сейчас ощущалось утратой. Катя сложила оголенные бамбуковые перекладины и вынесла их в коридор: может, пригодятся кому-нибудь.

Следующим утром на кухне, где она помогала разливать по мискам жидкую пшенку, ее разыскал Степан Петрович. Он с такой живостью подскочил к ней, чтобы погладить по голове – неужто живая? – заглянуть в глаза – все в порядке? – что Катя от неожиданности плеснула ему на мундир желтую кашу.

– Ох, чепуха все это, – отмахнулся он от ее попыток извиниться, стирая мокрой тряпкой ошметки пшенки. – Как ты добралась?

После сумбурных рассказов и сравнений выяснилось, что происходило с ними одно и то же. Только вместо Ильи Степан Петрович взял в экипаж помощником сноровистого и спокойного солдатика да прямо ночью в набитой людьми фанзе пришлось делать операцию, извлекать осколки.

– А я не знала, куда линейку девать, и оставила ее в госпитале, а медикаменты все использовала.

– Ну и молодец, хоть с толком истратила, не японцам достались. А линейка? Что ж… в одном госпитале или в другом – неважно. Я уже отчитался, что она потеряна при отступлении. Теперь все будет списываться на отступление. Бежали без оглядки, как французы в двенадцатом. Уже и не стрелял никто, а бежали, давили, гибли. Ходит по рукам чей-то стишок в ритме «Бородина». Читала? Нет? Длинный, но конец сейчас вспомню.

Он потер переносицу и выразительно, но тихо, чтобы не услышало начальство – крамола! – продекламировал:

Так мы узнали в заключенье,
В чем скрыта прелесть отступленья…
И право, легче, брат.
Идти вперед, ломясь стеной,
И поплатиться головой,
Чем пятиться назад…

– Степан Петрович, а как можно узнать, погиб или нет человек… врач? Он раньше у нас работал, потом был переведен в полевой госпиталь и, говорят, погиб. Но только говорят…

– Как фамилия? Может, я встречал?

– Савельев. Сергей Матвеевич.

– Фамилия знакома. – Степан Петрович задумался. – Нет, последнее время не слышал. Это раньше кто-то из коллег говорил, что есть такой способный хирург. Но попробовать установить можно…

Раненых постепенно вывозили. Работы с каждым днем становилось меньше. Едва освободившись, Катя начала ходить по инстанциям, выясняя хоть что-нибудь о возможной гибели или ранении, разыскивая свидетелей, пытаясь найти хоть какую-либо зацепочку. Безуспешно! Утешало лишь то, что в списках убитых фамилии Савельева не значилось. Но огорчало, что среди раненых его тоже не было. Некоторые служащие равнодушно перелистывали бумажки и устало бросали: «Нет!» – некоторые придирчиво выспрашивали, кто он ей, прежде чем достать нужную папку. «Никто… коллега, – проговаривала она наспех придуманную легенду. – Он при отъезде вещи у нас оставил. Не знаем, или родным отсылать, или его дожидаться?» В ответ следовало безразличное пожатие плечами: «Как хотите!»

Тем временем потеплело. Коричневые мохнатые гусеницы тополиных соцветий падали под ноги, и Катя машинально переступала через них, чтобы не раздавить. Деревья сначала укутала желто-зеленая дымка пробивающейся листвы. Еще неделя, и в их тени уже можно будет укрыться от по-летнему жаркого солнца. Жалко, мало деревьев в Харбине.

К маю стало ясно, что ожидание и поиски бесполезны.

Неужели чьи-то жадные руки трясущимися от радости пальцами переводили стрелки швейцарских савельевских часов, удивляясь странному времени, ими отсчитываемому?

Весна обещала спокойствие. Согнутые фигурки китайцев копошились на полях: соломенные островерхие шляпы, синие бумажные штаны, закатанные до колен, соломенные башмаки. Восстанавливались разрушенные кумирни; разоренные деревни обретали хозяев; камешек складывался с камешком, и жизнь потихоньку входила в прежнее русло, как Сунгари после половодья. Минул третий месяц, как отгремел последний артиллерийский залп, а мир подписан не был. Японцы, тоже обескровленные изнурительной войной, вовсе не собирались наступать. Неопределенность и двусмысленность положения тягостно отражались на всех: «Что ж правительства тянут?» Не спокойствие, а только жадное ожидание его освещало бездеятельность харбинской весны. Скорее бы домой, к родным, к мирному делу, к своим лесам и пашням… Переполненные поезда один за другим уезжали с вокзала к Сибири, но очередь до госпиталя никак не доходила, хотя раненые почти все были вывезены. Врачи сутками играли в карты и шахматы. Сестры милосердия слонялись без дела.

Только в середине лета Катя получила разрешение уехать в Россию, испытав забытое ощущение свободы и неподчиненности кому бы то ни было. Она оглядела неуютную, с радостью покидаемую комнату – пустые стены, никому больше не пригодившуюся Зоину кровать. Нарядное платье так и не пришлось надеть. Что ж праздновать, коли мир не подписан? Рядом с ним в чемодан уложила китайскую скатерть – не стало единственного яркого пятна в комнате, – шелковые халаты, купленные вместе с Савельевым, портсигар, инкрустированный перламутром, в подарок Ивану, корешки женьшеня – кому-нибудь, розовый батистовый платочек, пойманный Сергеем в китайском театре… Катя вдохнула еле заметный уже запах травы. Рядом с пакетом писем от Лека положила слоненка. Похожего на него, костяного, она однажды увидела в захудалой харбинской лавчонке. Тогда ее кольнуло чувство ревности: неужели кто-то еще станет обладателем такого же? И она купила слоненка. А когда принесла домой и поставила рядом, оказалось, что ни в какое сравнение они не идут. Костяной, местами пожелтевший сильнее, был слишком зримым, четко очерченным, с мелкими деталями. Паутинно-тоненькие выемки забила грязь. Он не притягивал глаз таинственной полупрозрачностью, не просился в ладони ласковой гладкостью. Катя отдала его на прощание сестре-хозяйке. И шубу тоже оставила. За тяжкую неделю отступления беличий мех сильно пообтерся, пятна от крови раненых и грязи, как их ни отчищали, все равно были заметны.

Поезд оказался старым, тряским, дребезжащим, но все пассажиры были рады и ему, были согласны терпеть временные неудобства, лишь бы добраться наконец домой, а он часами стоял на сибирских разъездах. Ветер был свеж и напоен запахами тайги. Бабы на станциях продавали кедровые орешки, грибы – сушеные и жаренные в сметане. Мальчишки в надежде заработать несколько копеек протягивали к раскрытым вагонным окнам букеты полевых цветов, переложенных ажурными листьями папоротника, – Катя поставила в стакан несколько душистых стеблей кипрея.

С попутчицей не повезло. Кате сразу показалось знакомым лицо молодой женщины, раскрашенное ярче, чем следовало бы. Только никак не вспоминалось откуда. А когда познакомились, она представилась: «Изольда» – и замялась, прежде чем сказать, что работала в Харбине служащей банка, не назвав его… Катя сразу узнала в ней дамочку из кафешантана «Веселые птички», расчетливо прильнувшую к негру в танце, и ей стало неприятно это случайное знакомство, а впрочем, попутчица не навязывала свое общество, разве что просила присмотреть за вещами, выходя прогуляться на остановках, да напевала что-то себе под нос.