Александр Щелоков - Я — начальник, ты — дурак

• Название: Я — начальник, ты — дурак
• Автор: Александр Щелоков
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-699-07108-3

«Я — начальник, ты — дурак» — это универсальная военная формула, присущая любой армии мира. Только не всегда она произносится, а чаще подразумевается. Совершенно недвусмысленно. Вот, например, выстроил старшина новобранцев и спрашивает: «Художники среди вас есть?». Ему отвечают: «Есть!» — «Отлично! Возьмите в каптерке пилу, три топора и к обеду нарисуйте поленницу березовых дров для полевой кухни...»

В общем, командиры хамят, но подчиненные от них не отстают. Пестрая мозаика армейских баек и анекдотов, как реальных, так и вымышленных, предстает в удивительно смешной книге бывшего военного, но действующего писателя Александра Щелокова...

---

Из райкома поздним вечером, когда уже совсем стемнело, Рыжов вышел оправданный, а старый партиец Крючков выполз оттуда, держась за сердце. Ему товарищи по партии вкатили строгий выговор с занесением в учетную карточку и пообещали освободить от руководящей должности.

Тонечка Трескунова, как лицо не состоявшее в партии и комсомоле, отделалась пережитыми неприятностями, и была отпущена с миром на все четыре стороны. Рыжову при ней сказали, что он может подать на нее в суд за клевету.

Когда Рыжов вышел на улицу, Тонечка сидела на скамейке в пустом палисаднике перед райкомом и, уткнувшись лицом в колени, плакала.

Рыжов сел рядом. Положил ей на голову руку. Погладил.

— Ну что, коза? Достукалась? Что теперь собираешься делать?

Она посмотрела на него глазами, полными слез. Сказала с ненавистью:

— Добились, да? Втоптали женщину в грязь. Мне осталось только голову в петлю сунуть…

Рыжов усмехнулся.

— Это как еще посмотреть. Добивалась чего-то ты. Я только защищался. А ведь просто так на глупость Клочков подбить тебя не мог. Может, скажешь, в чем дело?

— Я вас люблю, — Тонечка пролепетала ответ еле слышно и тут же заплакала.

— Какого ж… — Рыжов собирался употребить слово покрепче, но тут же засомневался и выбрал из арсенала не самое сильное. — Какого ж черта ты наплела столько гадостей? Ты понимала, что меня могли смешать с дерьмом?

— Да.

— И все же пошла в райком?

— Я ревновала.

Рыжов застыл в изумлении. Долго промаргивал новость.

— И к кому же ты меня ревновала?

— К вашей хозяйке. К Дарье Никитичне. Все в городе знают, она своего никогда не упускала.

— Ты мне тоже нравишься, Тонечка. Но после того, как это все случилось, я не знаю, можно ли тебе верить… Ладно, пошли в контору.

Рабочий день уже окончился, и на почте было тихо. Они прошли в кабинет начальника. Рыжов сел за свой стол. Подпер щеку единственной рукой. Тонечка стояла посреди комнаты, растерянная, подавленная.

— Что же мне делать?

— Как ты сама думаешь?

— Я не знаю.

Ее трясло, как в лихорадке. Руки дрожали, голос срывался.

Рыжов засмеялся.

— Знаешь. Все ты знаешь.

Тонечка начала расстегивать блузку. Одну пуговичку за другой.

Рыжов с треском развернул колченогий стул спинкой вперед. Слегка покачался, чтобы проверить прочность опоры.

Тонечка медленно, будто во сне, сняла блузку. Подержала ее в руке и отпустила. Блузка медленно упала на пол. Бюстгальтера на ней не было. Рыжов увидел красивую белую грудь. Проглотил слюну и спросил:

— И все?

Тогда Тонечка щелкнула кнопками пояса и освободила юбку. Та по бедрам скользнула на пол.

Теперь она стояла перед ним раздетая с бессильно опущенными вдоль тела руками. Спросила убито:

— Добился, да?

— Дура, — сказал он строго. — Теперь одевайся. Завтра мы пойдем в ЗАГС. Зарегистрируемся и уедем отсюда. Ты согласна?

Они расписались, но Сарайск не оставили…

Этого эпизода из жизни отца и своей матери Антонины Игнатьевны Рыжовой не знал даже их сын — Иван Рыжов. Их семья была крепкой, родители жили в любви и согласии, являя собой образец супружеской пары. Что между ними было раньше — осталось навсегда за рамками истории.

Жена Василия Васильевича умерла пять лет назад, но старик хранил память о ней и, если вспоминал, то называл ее Тонечкой…

Свою тайну, чтобы не носить ее в себе одному, он рассказал мне долгим зимним вечером, когда мы сидели о горевшей печурки и говорили о жизни, простой и сложной, сладкой и горькой, не вспоминая о вождях и политике.

Лейтенант привел солдат на экскурсию в Кремль. Подошли к Царь-пушке.

— О чем вы, рядовой Любимов, думаете, гладя на это орудие?

— О бабах, товарищ лейтенант, — честно ответил солдат.

— Почему так?!

— Потому что я об их всегда думаю.

«ИЗДЕЛИЕ НОМЕР ДВА»

После войны служил я в захолустном забайкальском поселке, от которого до ближайшего города — Читы — по железной дороге полтысячи километров. Вполне понятно, что поездка в этот город становилась для молодого офицера приятным событием в жизни. Поэтому «махнуть» вЧиту я легко соглашался при любой возможности. Перед одной из таких поездок — меня посылали в служебную командировку — некая гарнизонная дама, активистка женского движения и супруга моего сослуживца, обратилась с просьбой от себя и своих подруг — офицерских жен. «Мы тут скинулись, — сказала она и протянула мне сотенную бумажку. — Будь добр, купи на всё изделий номер два».

Что означал сей таинственный номер применительно к изделиям социалистической промышленности, я по своей провинциальной серости тогда не знал, и округлившиеся глаза выдали это сразу. Моя собеседница улыбнулась, тут же пояснив: «Зайдешь в любую аптеку, спросишь. Там знают».

Что поделаешь, высоко моральная эпоха требовала скромности в выражениях и осторожности в определениях. Это сегодня телевизионные дамы, эмансипированные прогрессом, легко и элегантно выговаривают с экранов: «презерватив», «мастурбация» и «оргазм». В прошлые времена вуаль скромности набрасывалась на все, что могло оскорбить нежные чувства советского гражданина, свободного от цепей капиталистического рабства. Помню, я был поражен, когда в поезде Хабаровск — Иркутск, который пилил по просторам Восточной Сибири долго и неторопливо, пожилая проводница ходила по вагону и вечерами безразличным голосом объявляла:

— Граждане пассажиры! Сплетение ног на лежальных полках облагается штрафом.

Так, оказывается, целомудренное железнодорожное руководство именовало близость полов, неизбежно возникавшую среди пассажиров в многодневных утомительных странствиях.

Короче, в той исторической обстановке слово «презерватив» было скоромным. Другое дело — «изделие номер два». В стране, которая гордилась бешеными темпами индустриализации, оно должно было вызывать гордость у посвященных и непосвященных.

Дабы не пускать пыль в глаза много знающим читателям, признаюсь, что даже сегодня не представляю, какое изделие наша резиновая промышленность имела в виду под номером один, хотя подозреваю, что то были знаменитые российские галоши, черные, лаково блестящие, обязательно с красной суконной подкладкой внутри.

Итак, сунув в карман сотенный кредитный билет, я отбыл в командировку. То ли два, то ли три дня отдал делам службы. Перед самым отъездом зашел в аптеку. Здесь было чисто, спокойно, тихо. Ни очереди, ни суеты. За прилавком на фоне стеклянных шкафов с загадочными латинскими надписями царствовала молодая черноволосая девица, высокая, стройная, с чрезвычайно бодрой грудью, сочногубая, с чуть раскосыми забайкальскими глазами и толстой косой, уложенной на затылке в тяжелый клубок. Почти уверен, она заранее знала, зачем посещают аптеки лейтенанты, которые и у врачей-то бывают раз в год, да и то по обязанности. Тем не менее спросила:

— Вам что?

— Изделие номер два, — произнес я торжественно и значительно, как

пароль.

Чтобы не оставлять сомнений в своих покупательных способностях, гордо выложил и прихлопнул к прилавку сторублевую купюру, в те времена имевшую размер в половину армейской портянки.

— Оставьте шутки, — довольно сухо сказала девица, должно быть, считая, что из-за копеечной нужды я решил ее просто-напросто разыграть. — У меня не найдется сдачи.

— Сдачи не надо, — сказал я топом разгулявшегося купчика. — Мне на всё!

Что тут было! Куда гоголевским героям «Ревизора» в немой сцене! Девица произнесла испуганное «О!» и замерла в нерешительности, боясь протянуть руку к злосчастной купюре. Глаза у нее сделались круглыми, они смотрели на меня с испугом и удивлением.

Сегодня я вижу все происшедшее куда более ясно и аналитичнее, чем в то давнее, молодое время. Трудно, конечно, представить, что в городскую аптеку крупного культурного центра Забайкалья за плодами сексуальной цивилизации я пришел первым. Наверняка не раз и не два бравые товарищи офицеры, собираясь на танцы или в ресторан, посещали по пути фармацию. Бросив на прилавок звонкую мелочь, получали без долгих разговоров заветные пакетики, запихивали в брючные карманы, приспособленные для карманных часов, и гордо уходили, унося с собой покупку и надежду на нечаянную радость случайного полового контакта.

Вполне понятно, как относилась к такого рода покупателям красавица-провизор. Она брала монетки и небрежно бросала на прилавок требуемые изделия.

И вот стереотипы рухнули, не выдержав испытания жизнью. Она своими глазами узрела лейтенанта, который… о господи! как и сформулировать — не знаю!

По тем временам я, должно быть, сразу произвел на гордую аптекаршу неизгладимое впечатление. Представьте: лейтенант, рост — сто восемьдесят шесть, вес — шестьдесят четыре. Шея в воротничке тридцать девятого размера торчала, как стебель одинокой ромашки в цветочной вазе, ноги в голенищах сапог ходили, как пестики в ступах. Лицо худое, скулы выпирающие, глаза впалые, взор, горящий. И на этом фоне размах! Какой размах — на целых сто рублей презервативов сразу!