Дэвид Седарис - Одень свою семью в вельвет и коттон

• Название: Одень свою семью в вельвет и коттон
• Автор: Дэвид Седарис
• Издательство: Издательский дом Вильямс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007

В своей новой книге Дэвид Седарис приподнимает покров скучной повседневной жизни, приоткрывая таящийся в ней абсурд. Его мир полон странных желаний и тайных мотивов, в нем прощение происходит само собой, а холодная рассудочность может оказаться высшей формой любви. Читая Одень свою семью в вельвет и коттон, понимаешь, что перед нами один из умнейших и оригинальнейших писателей нашего времени в расцвете своего мастерства.

---

– Ну, нет, не совсем.

– Тогда зачем торопиться?

Мне не следовало ей говорить. Быть импульсивным типом хорошо, потому что вы всегда приходите вовремя на работу. Однако это и плохо, потому что вы все делаете вовремя. Выпиваете ли вы чашку кофе, принимаете ли ванну, идете ли в прачечную – нет никакой загадки в ваших приходах и уходах, нет места для спонтанности. В тот период своей жизни я каждый вечер посещал ИХОП, выезжая из дому на велосипеде ровно в семь и возвращаясь ровно в девять. Я там никогда не ел, а просто пил кофе, глядя в одном и том же направлении, сидя в одной и той же кабинке, читая библиотечные книги ровно час. После этого я ехал в продуктовый магазин. Даже если мне ничего не надо было покупать, я все равно ехал, так как на это было отведено время. Если очереди были небольшими, я колесил домой длинной дорогой или объезжал квартал несколько раз. Я не мог вернуться домой раньше – эти десять или пятнадцать минут не были предназначены для пребывания в квартире.

– Что случится, если ты опоздаешь на десять минут? – спросила Бренди. Моя мама часто спрашивала то же самое (все спрашивали): – Ты думаешь, мир рухнет, если ты переступишь порог в-9:04?

Они говорили это в шутку, но ответ был «да». Именно так я и думал. Мир бы рухнул. В те вечера, когда другой посетитель занимал мою обычную кабинку в ИХОПе, я был подавлен. «Вам помочь?» – спрашивала официантка, а я обнаруживал, что не могу вымолвить ни слова.

Бренди составляла часть моего расписания около месяца с небольшим, когда я стал замечать, что не могу найти некоторых вещей – ластиков и крошечных книжечек с рецептами, которые я приобрел в Греции. Порывшись в своих ящичках и стеллажах, я обнаружил отсутствие других вещей: коробочки с канцелярскими кнопками, брелока в форме ореха.

– Я понимаю, к чему ты ведешь, – сказала моя мама. – Маленькая зараза открыла твою дверь на крыльцо и лазила по твоим вещам, пока ты был блинном заведении. Так все было, правда?

Я не мог стерпеть, что она так быстро догадалась.

Когда я задал Бренди прямой вопрос, она сразу раскололась. Это выглядело так, будто она до смерти хотела сознаться, даже репетировала. Невыразительное извинение, мольба о пощаде. Она обняла меня за талию, и когда она наконец отлипла, я потрогал подол своей рубахи, ожидая, что он будет мокрым от слез. Ничего подобного – он был сухим. Я не знаю, почему я сделал то, что сделал, или, скорее, думаю, что знаю. Это было частью моего смехотворного плана явить собою хороший пример.

– Ты знаешь, что мы должны сейчас сделать, не правда ли? – Я говорил твердо до тех пор, пока не осознал последствия, и тут я сплоховал. – Мы должны пойти… и рассказать твоей маме о том, что ты только что сделала!

Какая-то часть меня надеялась, что Бренди попытается меня отговорить, но вместо этого она просто пожала плечами.

– Ну естественно, – отреагировала моя мама. – Я хочу сказать, ты с тем же успехом мог донести о ней кошке. Чего ты ожидал от этой матери? Что она вышьет для дочери коврик с Десятью заповедями? Очнись, болван, эта женщина шлюха.

Конечно, она была права. Мать Бренди выслушала меня со сложенными на груди руками, и это был хороший знак, пока я не понял, что ее гнев был направлен на меня, а не на дочь. В дальнем углу комнаты длинноволосый мужчина чистил ногти ножницами. Он глянул в мою сторону, а потом снова переключился на телевизор.

– Большое дело, взяла ластик, – сказала мама Бренди. – Что вы от меня хотите? Чтобы я вызвала службу спасения? – У нее это звучало невероятно пренебрежительно.

– Я просто решил, что вам следует знать о происшедшем, – сказал я.

– О'кей, я знаю.

Я вернулся к себе и прижал ухо к стене спальни.

– Кто это был? – спросил мужик.

– Да так, один придурок, – ответила мама Бренди.

После этого страсти улеглись. Я мог простить Бренди взламывание моей двери, но не мог простить ее мать. Датак, один придурок. Я хотел пойти в заведение, где она работает, и сжечь его дотла. Пересказывая эту историю, я поймал себя на использовании фраз, услышанных по радио. «Дети хотят ограничений, – сказал я. – Они нуждаются в них». Как по мне, это звучало тривиально, но все вроде бы соглашались – особенно моя мама, которая предположила, что в данном случае делу помог бы карцер. Она еще не спихивала всю вину на меня, так что было еще приятно рассказывать ей всякую всячину, греясь в благотворном ореоле ее возмущения.

В следующий раз, когда Бренди постучала ко мне, я притворился, что меня нет дома – уловка, которая не сработала. Она позвала меня, сообразила, что происходит, и затем пошла домой смотреть телек. Я не планировал злиться вечно. Пару недель лечения тишиной, а потом, думал я, мы начнем там, где закончили. Иногда я случайно проходил мимо нее во дворе: она стояла с таким видом, будто ждала кого-то, кто бы ее забрал. Я говорил: «Привет, как делишки?», а она дарила мне сдавленную маленькую улыбку, похожую на ту, какую изображаешь, когда кто-то, кого ты терпеть не можешь, ходит с пятнами от шоколада сзади на штанах.

Во времена процветания нашего района здание, в котором мы жили, было домом для одной семьи, и мне иногда нравилось воображать такую жизнь: роскошные комнаты с люстрами, не знающее остановок хозяйство, ведомое служанками и лакеями. Как-то вечером я выносил мусор и наткнулся на бывшую каморку для угля, мрачное узкое помещение, теперь забитое досками и заплесневелыми картонными коробками. Там валялись перегоревшие предохранители и мотки электропроводов, а за ними – куча вещей, которые я узнал: вещи, исчезновения которых я не заметил – фотографии, например, и снимки моих неудачных творений. Влага подпортила рамки, и когда я вылез из коморки и посмотрел сквозь них на солнце, я заметил, что пленка поцарапана, и не случайно, а специально, булавкой или бритвой. «Ты гавнюк, – прочитал я на одной из них. – Отсасать не хочиш?» Проблемы с грамматикой были повсюду, а почерк, мелкий и злой, творил умопомрачительные надписи, какие изрыгают из себя пациенты желтого дома, не знающие, когда остановиться. Это был именно тот эффект, к которому я стремился в слабой имитации народного искусства, поэтому я не только чувствовал себя ущемленным, но еще и завидовал. Ведь эта девчонка дала мне сто очков вперед.

Там были целые страницы слайдов, и все с отвратительными надписями. Фотографии были тоже испоганены. Вот я младенцем, с выцарапанным на лбу словом гамняный. Вот моя мама сразу после свадьбы с вырезанными глазами собирает крабов. В куче также лежали все маленькие подарки, принятые с притворной благодарностью, конверты и открытки, даже салфетки, покореженные и изувеченные.

Я все собрал и пошел прямо к матери Бренди. Было два часа дня, а она вышла в короткой ночной рубашке, похожей на те, которые носят для занятий карате. Для нее было утро, и она стояла и пила колу из высокого стеклянного бокала.

– Твою мать, – сказала она. – Кажется, мы об этом уже говорили?

– Ну, на самом деле, нет. – Мой голос был выше обычного и срывался. – На самом деле, мы еще об этом не говорили.

Я считал себя посторонним в этом квартале, кем-то в роде миссионера среди дикарей, но запыхавшийся, с паутиной в волосах, я вписывался в него.

Мама Бренди взглянула на мерзкую кипу в моей руке, хмурясь так, словно я хотел им это продать.

– Знаешь что? – сказала она. – Мне этого сейчас не надо. Нет, знаешь что? Мне этого не надо, точка. Думаешь, мне легко содержать ребенка? У меня нет никого, кто бы мне помог, – ни мужа, ни няньки, никого, я здесь одна, ясно?

Я попытался вернуть разговор к прежней теме, но для мамы Бренди другой темы не существовало. Все упиралось в нее: «Я работаю в свою смену и должна прикрывать сраную Кэти Корнелиус, а в мой выходной какой-то пидар придалбывается ко мне из-за фигни, о которой я даже не знаю? Так не пойдет. Не сегодня, так что пойди найди кого-то другого и гавкай

на него».

Она грохнула дверью перед моим носом, и я остался в коридоре, спрашивая себя: «Кто такая Кэти Корнелиус? Что только что произошло?»

В последующие дни я в уме прокручивал разговор снова и снова, придумывая всевозможные смелые и разумные слова, которые мне следовало сказать тогда. Что-то типа: «Эй, это не я решил завести ребенка?» или «Меня не колышет, что ты должна прикрывать сраную Кэти Корнелиус».

– Это ничего бы не изменило, – сказала моя мама. – Женщина такого типа считает себя жертвой. Все против нее, что бы ни произошло.

Я был так зол и взбудоражен, что съехал с квартиры и переехал жить к родителям на другой конец города. Мама возила меня к ИХОПу и назад, точно по расписанию, но все было не так, как прежде. На велосипеде я предавался собственным мыслям, а теперь она читала мне лекции по дороге туда и обратно. «Что ты рассчитывал получить, пустив эту девчонку в свою квартиру? И не говори мне, что хотел изменить ее жизнь, пожалуйста, я только что поела». Она бубнила мне об этом вечером, а потом снова поутру. «Хочешь, я отвезу тебя обратно в твой маленький развалюшный райончик?» – спросила она, но я был на нее зол и поэтому поехал на автобусе.