Евгений Рысс - Шестеро вышли в путь

• Название: Шестеро вышли в путь
• Автор: Евгений Рысс
• Издательство: Издательство «Детская литература»
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1964

В 1926 году Коле Николаеву было шестнадцать лет. Судьба забросила его в маленький городок в глухом лесном краю на севере России. Он был одинок и очень беден. Отчаяние охватывало его...

Двадцатые годы. Время, непохожее на наше. Нэп. Рядом с горсоветом торговали частные магазины, безработные искали работу, коммунисты и комсомольцы руководили забастовками батраков и рабочих частных предприятий. Кулаки и капиталисты еще пробовали бороться с государственной властью трудящихся.

Пережив много бедствий, Коля Николаев нашел в маленьком северном городке замечательных друзей — комсомольцев. Их стало шестеро, честных и смелых людей, рвущихся к великим делам во имя победы трудового народа.

Но вот в далеком лесном краю зашевелились враждебные силы. Шестеро друзей встают на защиту товарища, обманутого людьми старого мира. В глухом лесу они впервые сталкиваются с врагами в открытой борьбе. Это еще только стычка. Но шестеро проверили себя под огнем. «Оказалось, что ничего, можем держаться. Солдаты из нас получатся», — говорит один из друзей.

Генеральные бои их поколения еще впереди, но шестеро уже вышли в путь.

---

И вдруг я услышал непонятные звуки. Я прислушался. Негромко всхлипывал Сема Силкин. Он что-то шептал про себя и шмыгал носом. У меня мелко начала дрожать рука. Это была противная, трусливая дрожь. Я ослабил мышцы — рука все равно дрожала.

— Марья Трофимовна насквозь видит, — громко сказал дядька и опять затих.

За стеной сарая рассмеялись бородачи. Странно было, что они за все эти годы еще не разучились смеяться. Снова наступила тишина. Кто-то — кажется, Тикачев — глубоко вздохнул. Потом раздался спокойный голос Харбова:

— Вставайте, ребята. Будем бояться вместе.

Я поднялся и сел. Все уже сидели. Значит, все тоже только притворялись спящими.

— Дашь, Вася, закурить? — спросил Харбов. — Или мало махорки?

Мисаилов молча протянул ему табак и газету.

Неумело и долго свертывал Харбов папиросу, просыпал немного махорки и аккуратно ее собрал, отдал Мисаилову табак, взял спички, закурил, набрал в рот дыму и выпустил не затянувшись.

— Так чего ты, Сема? — спросил он. — Боязно, что ли?

— Выходит так, что все-таки я проглядел, — сказал Силкин. — Спать не спал, а ответ один: допустил.

— Знаешь, Сила, мы все себя винить можем. И я тоже недоглядел: они тут в лесу за шесть лет чему не научились! Откуда же нам с тобой их повадки знать!

— Ты, Сила, что! — вмешался Тикачев. — Я вот действительно виноват. Я их на след навел.

— Хорошие люди кругом, — сказал Харбов, — каяться любят. Я считаю — послать всех в монастырь и создать при монастыре комсомольский покаянный отряд.

— Нечего шутить! — вспылил Тикачев. — Ты мне вот что скажи, Андрюша. Классовая расстановка ясна? Ясна. В чем же дело? Почему они меня слушать не захотели? Это же против нашей науки выходит.

— Ух ты, миленький, — растроганно сказал Харбов, — как тебя марксистская наука обидела! Ты пять брошюр прочитал, пошел к людям, и вышло не по брошюре.

— Не балагань! — сказал Девятин. — Тут серьезный вопрос. Я вот, например, думаю, что наука написана про людей, а они здесь озверели. Это уже человекообразные, а не люди. Одно слово — «страшные сыроядцы».

— Вздор! — сказал Харбов. — Может, они и сыроядцы, а все равно люди. — Он помолчал. — Я вот, знаете, как-то шел по Петрозаводску, смотрел на людей и думал: некрасивых очень много. Один сутулится, у другого уши непомерно большие, у третьего до странности маленькие глаза; лбы попадаются такие низкие, что даже страшно смотреть. Черепа часто бывают неправильной формы, зубы очень у многих порченые. Все оттого, что много поколений плохо питалось, жили в дыму и копоти, работали непомерно много, мокли в подвалах, мерзли на чердаках. Вот до чего, понимаешь, капитализм людей довел! Не только капитализм, вообще классовое общество. Думаешь, одни тела изуродованы? У меня по уезду такие бывают истории, что ужас берет! Комсомолец, из бедноты, всем обязан советской власти — и вдруг отмочит такое, что не знаешь, как и быть. Что же, в отчаяние впадать? Людей, понимаешь, тысячи лет уродовали и умственно и физически, и все-таки построят социализм не ангелы с неба, а именно эти люди. Других взять неоткуда. И надо помнить, почему они такие, и понимать. Карать когда нужно, но понимать, что их тысячу лет... да что тысячу лет — тысячу поколений калечили, и что все-таки они построят социализм и от них произойдут на свет честные, умные, смелые, замечательно красивые люди. Надо не огорчаться, что столько темных, плохих, физически нездоровых, с больной психикой, а радоваться, что, несмотря ни на что, столько благороднейших, великолепных людей...

Харбов замолчал и отдал Мисаилову самокрутку:

— На, Вася, не могу курить. Сбереги. Кончится табак — пригодится.

— Может, и хватит табаку, — значительно сказал Девятин.

— Ерунда! — резко оборвал его Харбов. — У них положение хуже нашего. Патетюрин и Колька удрали, — значит, не сегодня, так завтра про их тайный лагерь узнают. Голову прозакладываю, что они сейчас побольше тебя, Саша, боятся!

— Да я не так и боюсь, — смущенно улыбнулся Саша, — только иногда нехорошие мысли приходят.

Загремел засов. Медленно раскрылись ворота. Бородач в лаптях и в черном мундире вошел, неся два ведра. В одном ведре была вода, в другом — каша. В открытые ворота мы увидели еще двух бородачей, направивших на нас винтовки. Первый бородач поставил ведра на землю, ворота прикрылись.

— Это что, — сказал Тикачев, — всего и еды, что каша? Бедно живете!

Бородач огляделся, присел на корточки и сказал:

— Слышь-ка, а как там?

— Что — как? — спросил Харбов.

— Стреляют нашего брата? — спросил бородач.

— Кто сам приходит, того не стреляют, — ответил Харбов и, делая вид, что ему совсем не интересно разговаривать, обратился к нам: — Давайте, ребята.

Бородач вытащил из кармана три деревянные ложки и протянул нам. Он молчал и поглядывал искоса. Харбов раздал ложки: мне, Девятину и Тикачеву.

— Ешьте! — скомандовал он.

Мы сели вокруг ведра. Каша была пустая, без масла, пригорелая — словом, дрянь ужасная. Но ели мы с удовольствием: мы очень проголодались.

Бородач сидел на корточках, искоса смотрел, как мы едим, и молчал.

— Плохая каша, — сказал Девятин. — Такую и едите?

Бородач кивнул головой и улыбнулся.

— Слышь-ка... — снова заговорил он и отвел глаза в сторону. — Побожись, что не стреляют нашего брата.

— Честное слово тебе говорю, — сказал Харбов.

Бородач помрачнел. Честное слово доверия ему не внушало.

— Да ну, — сказал Силкин, — будешь тут разводить принципиальность! — Он подошел к бородачу, перекрестился и сказал, глядя прямо ему в глаза: — Вот тебе крест святой, разрази меня на этом месте: если добровольно приходят, то никого не стреляют!

— И пускают домой? — спросил бородач.

— Если бедный человек, пускают.

Бородач сидел на корточках и внимательно оглядывал нас одного за другим.

— А вы что же, — спросил Харбов, — полковника слушаетесь? (Бородач кивнул головой.) Зря. С него-то спросят, у него вина большая. Он, конечно, боится. А с вас спрашивать не будут — вы народ бедный, темный, вам зачем из-за него мучиться? Пошлите его к дьяволу и валите в Пудож: пришли, мол, простите, хотим жить по-людски.

Бородач, хмурясь, смотрел на Харбова. По-видимому, смысл того, что говорил Харбов, с трудом доходил до него. Он шевелил губами, как бы стараясь повторять за Харбовым слова.

— Побожись! — сказал он.

Харбов покраснел, бросил на нас смущенный взгляд, тоже перекрестился, как Силкин, и сказал:

— Вот тебе крест святой, пусть меня бог разразит на этом самом месте!

Бородач улыбнулся и почесал затылок.

— Как узнаешь... — проговорил он задумчиво. — Больно много обманывают.

В это время очнулся дядька. Он был в странном состоянии: то приходил в себя и будто все понимал, то опять впадал в забытье и бормотал несуразицу. Сейчас он поднялся, огляделся и, увидя бородача, оживился ужасно.

— От-откуда? — спросил он. — Из каких мест?

— Архангельской губернии, — сказал бородач.

— Так, так, — кивнул дядька. — Лошадь имел? (Бородач мотнул головой.) А корову?

— Была корова, — сказал бородач.

— Как же пахал? — спросил дядька.

— Давали лошадь, — хмуро ответил бородач.

— А что брали?

— Пятый пуд.

Дядька охнул и в ужасе закачал головой.

— Пятый пуд! — повторил он. — Ай-яй-яй! Двадцать процентов! Вот как безобразничали! Дети есть?

— Двое, — хмуро сказал бородач.

— Что ж ты дурака валяешь?! — осуждающе заговорил дядька. — Как же можно детей оставить? Разве они с хозяйством управятся? Совесть-то у тебя где? Баба небось замучилась. Землю наконец дали, лошадь имеешь возможность получить, а ты шалопутничаешь! Разве же это дело?

— Говорят, стреляют нашего брата, — хмуро повторил бородач.

— Да кто тебя, голодранца, стрелять будет? — обозлился дядька. — Кому ты, шантрапа, нужен? Жена бьется, дети без отца, земля зарастает, а он, понимаешь, баклуши бьет!

Бородач хмуро смотрел в землю и не отвечал. Дядька, кажется, собрался долго его срамить, но ворота чуть приоткрылись, в щель просунулась еще одна борода, и испуганный голос проговорил:

— Давай, Афоня, барин идет!

Первый бородач испугался и торопливо вышел за ворота.

— Вот тебе, Леша, и человекообразные! — сказал Харбов. — Ты, брат, верно оценил обстановку. Отлично они свой классовый интерес соображают.

— Так-то оно так, — сказал Тикачев, — а только интересно, что скажут ребята, если узнают, что секретарь укома крестился и клялся святым крестом.

— Простят, — смущенно сказал Харбов. Ему и в самом деле было неловко.

Ворота открылись, вошел Булатов.

Мы опешили. Его мы никак не ждали.

Булатов закрыл ворота и сел на чурбан, на котором раньше сидел Миловидов. Мисаилов достал газетку, махорку и стал не торопясь скручивать козью ножку.

— Может, закурите моего табачку? — спросил Булатов.