Евгений Рысс - Шестеро вышли в путь

• Название: Шестеро вышли в путь
• Автор: Евгений Рысс
• Издательство: Издательство «Детская литература»
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1964

В 1926 году Коле Николаеву было шестнадцать лет. Судьба забросила его в маленький городок в глухом лесном краю на севере России. Он был одинок и очень беден. Отчаяние охватывало его...

Двадцатые годы. Время, непохожее на наше. Нэп. Рядом с горсоветом торговали частные магазины, безработные искали работу, коммунисты и комсомольцы руководили забастовками батраков и рабочих частных предприятий. Кулаки и капиталисты еще пробовали бороться с государственной властью трудящихся.

Пережив много бедствий, Коля Николаев нашел в маленьком северном городке замечательных друзей — комсомольцев. Их стало шестеро, честных и смелых людей, рвущихся к великим делам во имя победы трудового народа.

Но вот в далеком лесном краю зашевелились враждебные силы. Шестеро друзей встают на защиту товарища, обманутого людьми старого мира. В глухом лесу они впервые сталкиваются с врагами в открытой борьбе. Это еще только стычка. Но шестеро проверили себя под огнем. «Оказалось, что ничего, можем держаться. Солдаты из нас получатся», — говорит один из друзей.

Генеральные бои их поколения еще впереди, но шестеро уже вышли в путь.

---

А до самого кряжа — непроходимый лес, пересеченный узкой тропой.

Была полночь. Красное солнце садилось за зубчатой стеной леса. Лес вырастал из гладкой, сверкающей на ночном солнце воды глухой, молчаливой стеной.

У Афонькина стало серьезное, напряженное лицо. Щурясь, он смотрел вперед, соображал, что-то бормотал про себя. Весь его вид выражал, что он просит нас не мешать, что мы не можем понимать его важных соображений, что он нас приведет куда надо, если мы доверимся ему. Он перекладывал парус, резко и раздраженно подавал команду рулевому и, кажется, наслаждался тем, что мы все от него зависим и без него нам ни за что не управиться.

Но вот в глухой стене леса показался просвет. Серебряная поверхность воды углублялась. Афонькин просиял.

— Илекса, — сказал он. — Точно привел. Бывает, люди часами ищут.

Это было устье реки Илексы. Афонькин спустил парус и пересел на руль. Мисаилов и Тикачев взялись за весла.

Медленно вошли мы в серебряное с красным устье реки. Красное солнце опускалось за черную стену леса, красные солнца дрожали на речном серебре. Весла ровно опускались и поднимались, и их монотонный плеск далеко разносился по реке.

Гладкое серебро реки, лес, начинающийся у самого берега, огромные деревья, купающие корни в воде. Деревья, возносящиеся высоко к небу, деревья, упавшие и гниющие, мертвые деревья, которым некуда падать, и они стоят, как высокие высохшие скелеты. Сырой мох и папоротники, болота и камни... Неподвижность и тишина!

Может быть, так выглядел лес каменноугольного периода, первобытный лес, населенный невиданными зверями.

Здесь мог жить саблезубый тигр, могло выйти на водопой невиданное чудовище и черт знает что могло вынырнуть из притихшей воды...

Мне показалось, будто, кроме плеска весел, еще кто-то плескал. Не сразу я понял, что это рыбы выскакивали из воды и, сверкнув чешуей, уходили опять вниз. Наверное, наблюдали за нашим карбасом и торопились передать рыбному царю известия о нашем движении. Все выглядело так таинственно и необыкновенно, что, казалось, и рыбы должны быть какие-нибудь другие, неизвестные. Трудно было поверить, что здесь живут самые простые лещи и щуки, судаки и плотва.

Медленно плыли мы вверх по реке, под сенью деревьев-гигантов, вдоль леса, не знающего топора, не слышавшего пилы, сырого, первобытного леса.

Через час, или около того, неясный ровный шум послышался впереди.

— Пороги, — сказал Афонькин. — Сейчас выходить.

Он внимательно вглядывался в медленно проплывающий лес и всем видом своим выражал, что он один знает дорогу, он один приведет нас куда надо, он один — и больше никто.

Он круто повернул руль, и карбас врезался в берег. Здесь был маленький залив и на берегу гладкий мокрый песок, на котором не было ни одного следа. Отсюда в лес вела узкая тропка.

— Вот, — сказал Афонькин. — До Калакунды версты четыре. Здесь не заблудитесь. Тропка одна.

У него сделалось грустное лицо. Ему, наверное, очень хотелось отправиться вместе с нами, идти неизвестно куда, устраиваться на ночлег, жечь костры, вести беседы. Но он не мог оставить карбас. Председатель волисполкома был не такой человек, чтобы позволить шутить с волисполкомовской собственностью.

Мы вылезли на берег. Афонькин с огорченным лицом потряс каждому руку и ничего не сказал на прощание.

У поворота я обернулся в последний раз. Афонькин стоял и смотрел нам вслед. Было ясно видно, как глубоко оскорблен он несправедливой судьбой. Все собрались в поход, а его почему-то не взяли. Рыжая его борода, цвета высохших листьев, казалась приметой осени среди листвы и хвои.

До Калакунды было, конечно, больше четырех верст, но шли мы быстро, не останавливаясь, и через час увидели первые признаки жилья. Лес отступил, тропа стала шире. Колеи указывали на то, что здесь ездят телеги, — значит, цивилизация близко.

Потом лес отступил еще дальше, показался амбар со сгнившей крышей, огороженное поле. Дорога свернула к реке. Несколько изб стояли, повернувшись к воде передом, к лесу задом. Только на двух крышах торчали трубы. Дядьку это вдохновило на целую речь. Вот, мол, избы топят по-черному, живут в дикости, а все почему? Потому, что мироеды не дают жизни трудящемуся.

Мы постучались в окно одного дома. Открыла сонная женщина; ни о чем нас не спросив, двигаясь как бы в полусне, побросала на лавки и на пол старые, рваные тулупы и, кажется, так до конца и не проснувшись, снова влезла на высокую деревянную кровать, на которой спали две девочки. Одна девочка открыла на минуту глаза, решила, что мы ей снимся, устроилась поудобнее и спокойно засопела. Женщина легла с краю кровати и через минуту тоже спала. Разлеглись и мы все. Я только успел положить голову на подушку, как уже, точно в пропасть, полетел в сон.

Когда я проснулся, ребята сидели за столом, перед ними стояли глиняные миски с молоком и лежал хлеб. В стороне сидели на лавке две девочки, очень похожие друг на друга, с заплетенными косичками, в одинаковых ситцевых платьях, с одинаковыми веснушками на курносых носиках. Одна была побольше, другая — поменьше. Хозяйка, женщина лет тридцати, прислонилась к стене и смотрела, как гости едят, чтобы подать, если что понадобится. Я быстро вскочил, умылся в сенях и подсел к столу. Тикачев, оказавшийся рядом со мной, наклонился и прошептал:

— Запуталось дело. Не было здесь Катайкова, понимаешь?

— Как — не было? — Я даже растерялся. — Куда же он мог деться?

— Черт его знает! Не было — и все.

— Говорят, в Куганаволоке докторша новая, не слыхали? — спрашивала хозяйка.

— Как же, слыхали и видели, — сказал дядька. — Молодая девка.

— Ну, дай ей бог! — сказала хозяйка. — Может, просватает кто.

— К вам не заезжала? — спросил Харбов.

— К нам-то? — удивилась хозяйка. — Да что вы! У нас и не бывает никогда доктора. Кого же лечить?

— Вас хотя бы, — сказал Мисаилов.

— Да ну! — засмеялась хозяйка. — Я здоровая. Мы все тут здоровые. У нас умирают только, если вот деревом придавит или простынет человек. Бывает, еще надорвутся. Лихорадка, конечно, треплет, или грудь заболит. Еще иногда кожу язвит, или съест чего человек, или болотной воды выпьет. Вода на болотах бывает вредная. А так у нас не болеют. Ребята вот только... Те, верно, бывает, мрут. Ну, нас-то бог миловал, девчонки мои пока слава богу.

Она заметила, что миски с молоком быстро пустеют, и спросила:

— Молочка налить еще?

— Налей, хозяйка, — сказал Андрей. — Хорошее у вас молоко.

Хозяйка вся просияла, будто ей сказали что-то необыкновенно приятное. Она остановилась, держа две миски в руках — она уже шла, чтобы наполнить их снова, — и спросила:

— Верно хорошее?

Мы подтвердили. Девчонки, сидевшие на лавках, оживились ужасно. Они захихикали, закивали головой так, что косички запрыгали по узеньким плечикам. Вообще похвала Харбова почему-то страшно обрадовала всех членов семьи.

Мрачный вид был у ребят. Они не хотели обсуждать при хозяйке создавшееся положение, чтоб не показать ей, как для нас важно, проходил здесь Катайков или не проходил. Но, кажется, никто не слушал толком ее разговоры. Все думали о своем. Действительно, положение создавалось сложное.

Хозяйка принесла еще молока, опять прислонилась к стене и с удовольствием смотрела, как мы черпаем молоко деревянными ложками.

— Еще у Фроловых корова, — сказала она, — и у Малашиных. А больше в Калакунде коров нет. Но у нашей молоко лучше. Вы сходите к Малашиным. У них совсем не такое. У Фроловых-то еще ничего, но тоже с нашим не сравнишь. Девчонки мои знаете сколько выпивают? Ужас! Я и сметану делаю. Хорошая выходит сметана. Сейчас только нет, а в другой раз придете — попробуете.

Кажется, о молоке она могла говорить без конца. Непонятно, почему эта тема так ее увлекает. Она сообщила множество сведений о корове. Оказалось, что у коровы необыкновенные вкусы: на поляне она ест хорошо, а возле реки — плохо. Девчонки сначала ее боялись, а теперь привыкли и вечером сами бегают загонять. Даже про ботало она рассказала. Ботало — колокольчик, который подвешивается корове на шею, чтобы она не потерялась в лесу. У них с мужем коровы не было. А у родителей корова была, и ботало ей отдала мать, когда выдавала замуж. Сказала, что, мол, корову купите — оно и пригодится. Но оно все не годилось, потому что коровы не было. Она и забыла о нем, и оно сохранилось случайно. А сейчас корову купили, и ботало тут как тут. Девчонки бегут за коровой и слышат, где она пасется.

Девчонки оживились и рассказали, что они никогда не путают, потому что у Фроловых ботало так, динь-динь-динь. У Малашиных — бом-бом-бом. А у них — бум.

Странный был у хозяйки хлеб. Корка была у него красивая, поджаристая, а когда отломишь корку — мякиш высыпался. Приходилось его насыпать в ладонь и бросать в рот. Саша Девятин спросил, почему это так. Хозяйка удивилась вопросу. Ей хлеб казался обыкновенным.