Александр Проханов - Рисунки баталиста

• Название: Рисунки баталиста
• Автор: Александр Проханов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5—235—00445—0

Роман о советских воинах, прошедших боевой путь в Афганистане. В центре фабулы романа – художник Веретенов, который едет на «необъявленную войну», чтобы запечатлеть происходящее на холсте и повидаться с сыном, находящимся в воюющих частях. Глазами художника-баталиста и рисуются те события, что развертывались в те дни в районе Герата, воссоздаются образы советских солдат и командиров.

При художественном оформлении книги использованы уникальные фотографии, сделанные А. Прохановым на месте действия, – писатель неоднократно бывал в воюющей стране.

---

– Подожди, Петя!.. Я с командиром говорил!.. Нам ротный позволит!.. Давай еще посидим!..

– Не могу! Мне после обеда машину готовить.

– Петя!..

– Не могу. Потом! – И сын, увлекаемый ротой, с облегчением, как показалось Веретенову, исчез в дверях. Веретенов беспомощно, испытывая муку, испытывая жжение в груди, смотрел на койку, смятую, сморщенную прикосновением сына.

– У них, вы знаете, действительно день напряженный. – Лейтенант деликатно, видя потрясенное лицо Веретенова, утешал его. – Я вам скажу, сын ваш – толковый парень! Служба идет хорошо. Исполнительный. Все понимает. С товарищами по роте ладит. Да они здесь все ладят. Нельзя здесь не ладить! – И помолчав, сказал: – Я вас хорошо понимаю. Ко мне ведь тоже отец приехал. Боится, заботится. Почему-то, вы знаете, иногда мне жалко отца. В чем-то я отца моего сильнее!..

– Да, да! – кивнул Веретенов. – В чем-то вы, дети, сильнее…

* * *

За территорией части, где кончались строения, начинался сорный пустырь и проходила бетонка, среди пыльных колючек Веретенов увидел остов разбитой машины. Длинная, с прицепом, она была стянута с дороги, продрала голыми ободами коросту пустыни. Ребристый след гусениц, оставленный тягачом, делал у машины дугу, исчезал на бетонке.

– Приволокли на прошлой неделе, – сказал лейтенант. – На дороге в засаду попала. Шла в колонне.

Машина с прицепом лежала, расколотая страшным ударом, будто у нее в двух местах был переломлен хребет, раздроблен лобастый, зияющий провалами череп. Колеса прицепа вывернуты ободами вверх, как скрюченные обожженные лапы. Цистерны были сизые от окалины, сморщенные, в рваных пробоинах. От грузовика шел дух солярки, зловонье окисленного металла, горелой резины. И сквозь эти жестокие запахи летел чистый ветер; вглядываясь в серые камни, Веретенов заметил у обожженных колес, в тени, крохотный синий цветочек. Нежное, колеблемое ветром соцветие. Поразился соседству железного, сотворенного и убитого человеком изделия и малого творения природы, продолжавшей свое вечное творчество.

– Вот они где, наши КамАЗы, работают! Вот где службу служат! – лейтенант гладил мятые бортовины. – Я бы один такой грузовик поднял да отвез в Союз. Поставил бы на гранитный постамент хоть в Москве, хоть где! Пусть хоть народ узнает, как мы баранки крутим. А то думают, что мы здесь арыки копаем и садики садим!

– А что с водителем? – Веретенов заглядывал в кабину, усыпанную стеклянной крошкой, пеплом, с торчащими прогнутыми рычагами.

– Один убит, другой выжил! Точно не знаю… Они ее под огнем тянули. Она горит, а они ее на ободах тянут. Вывели из-под обстрела колонну!.. Это уж после мы ее тягачом сюда дотащили. – Лейтенант тихонько хлопал по гулкому пустому металлу, и металл отзывался тягуче и жалобно.

Среди лохматого пепла Веретенов углядел два обрывка бумаги. Достал, сдул гарь. С обугленной фотографии смотрело девичье лицо, серьезное, без улыбки, и за ним какое-то дерево, часть кирпичной стены. Снимок неизвестного города, неизвестного дома и дерева, снимок девушки был пропущен сквозь пламя. Не сгорел, лишь обуглился. Она, неизвестная, еще не жена, не невеста, не избежала беды.

Другой листок был письмом, прожженным и смятым, с остатками слов. Веретенов читал, разбирая круглый старательный почерк:

«Здравствуй, Сенечка, родненький наш сыно… Прими приветы и добрые слова от своих роди… Как же я без тебя скучаю, все сны снятся, все места себе не… Я Вере наказала свитер тебе связать… А кошка наша Мурка окотилась, сразу шесть… И на твою кровать всех котят перетаска….»

Этот клочок письма, исписанный крупным почерком, должно быть, матерью, был тоже пропущен сквозь пламя, опалившее сухое дерево крестьянской избы, половики на полу, цветок-гераньку, весь бесхитростный, из любви и покоя, уклад. Сквозь него просвистели пули, пролетели жгучие капли.

«Зачем? Это нужно кому-то? Мне? Лейтенанту? Пете? Есть ли такой, кому нужно?»

Веретенов, горюя, сдул с бумаги копоть, бережно спрятал обрывки у себя на груди. И там, в нагрудном кармане, коснувшись сердца, они продолжали звучать неслышными голосами.

– Если позволите, я задержусь на минуту. Только один набросок! – Веретенов достал блокнот и, щурясь от жесткого яркого солнца, стал рисовать машину, ее изломы и вмятины, слыша в себе тонкую боль, едва различимые голоса. Он рисовал пустую кабину, зная, что после, в Москве, нарисует в кабине солдат, уже видел их лица, напоминавшие лицо сына. Будущая большая картина начиналась здесь, на выжженном пустыре, в афганской пустыне. Уже имела свой колорит, свой рисунок. Имела свое название. «Двое на горной дороге» – так называлась картина.

Двое на горной дороге портрет

Колонна зеленых КамАЗов, сотрясая бетонку, шла в белесых холмах. Толстые стекла кабин бросали на осыпи вспышки света. В прицепах, притороченные тросами, круглились цистерны с горючим. Водители, по двое в кабине, чутко следя за горами, соблюдая дистанцию, вели грузовики, вписывая колонну в плавные изгибы дороги, в жаркие бесцветные кручи. Бронетранспортеры замыкали колонну, чертили по холмам пулеметами. На открытой платформе колыхала тонким стволом зенитка. Расчет из-под касок вглядывался в текущие склоны, в лысые сухие вершины. В бледном небе прошел вертолет, повторяя изгиб дороги, накрывая треском винтов, плоским клепаным брюхом колонну «наливников».

В кабине головного КамАЗа сидели двое. За рулем сержант, горячий и потный, скинул каску, повесил бронежилет. Небрежно, между сиденьем и дверцей сунул автомат. Расстегнул китель на потной груди. Крутил баранку, поворачивая широкое, в каплях пота лицо к соседу, щуплому солдатику-первогодку, утонувшему до бровей в глубокой каске, зачехленному в зеленую попону бронежилета. Оба колыхались на упругом сиденье среди рокота двигателя, жаркого, залетавшего в кабину ветра.

– Ты правильно делаешь, что голову в железо обул. А эту сорочку повесь! – усмехнулся сержант, оглядывая соседа, его напряженное, боящееся, ожидающее выстрела тело. Солдатик не выпускал автомат, жался подальше от тонкой дверцы, от проплывавших близких холмов. – Боевое стекло завесь! Ты на меня не смотри, что я так. До перевала Рабати доберемся – и я оденусь. Тут покамест спокойно. Тут «духам» негде укрыться, негде окопчик отрыть. А дальше – опасно. Учись, пока я рядом. У меня последняя ездка. Туда сгоняем, обратно – и тю-тю. Прощай, Афган, прощай, кардан! Домой! А тебе здесь мотать километры! У Рабати самое хреновое место! Понял? Понял, что я тебе говорю?

– Понял, – ответил солдатик, поглядывая из-под каски на приборную доску, где дрожали и пульсировали стрелки, потом благодарно – на близкое широколобое лицо сержанта, потом, испуганно – на красноватый, проплывавший под кабиной откос.

– Боишься? – спросил сержант.

– Боюсь, – сознался солдатик.

И сержант, не отпуская баранку, одной рукой, мускулистой и сильной, бережно приобняв его, притянул к себе.

– Ничего, привыкнешь. Я сперва тоже боялся. Кто по-умному боится, тот до дембеля доживает. А кто, как дурак, хорохорится, тому пуля в бок! У меня последняя ездка, а я все равно боюсь… Стрелять начнут, руль не бросай! Бойся, а машину веди! Кинешь машину – трассу заткнешь, колонна встанет, всех пожгут! Так что бойся, гори, «мама» кричи, а машину веди! Кто боится, а машину ведет, тот до дембеля доживет. Понял?

– Понял, – кивнул солдатик.

– Забыл я, откуда ты родом?

– Из Рязани.

– Значит, рязанский. А я с Урала. Наверное, слыхал – Тагил? Ну вот, я – тагильский!

Снова с сухим треском в белесом небе прошел вертолет. Пронес над бетоном скользящую тень. Колонна «наливников» упруго прошибала предгорья, двигалась сквозь бесцветное пекло.

Теперь они поднимались медленно на ровный уклон к перевалу. Горы начинали теснить дорогу, проносили над кабиной голые кручи. Сержант-водитель сменил свою небрежную вольную позу. Тверже взялся за руль. Сузив глаза, поглядывал зорко на склоны. Сменщик-солдат уловил перемену в соседе. Побледнел, плотнее ухватил автомат. Вытягивал из бронежилета тонкую шею, следя из-под каски за меловыми размытыми гребнями.

– Через десять кэмэ – Рабати! Начнется тягун настоящий. Сейчас нормально вести, а зимой – гололед! Снег с бетона сдувает, лед – как черное зеркало. Однажды «духи» на перевале бочку с тосолом разлили, дорогу намаслили. Машины скользят, не цепляют. Их волочит на край, на обочину, а там пропасть! Мы встали. «Бэтээры» вышли вперед, постреливают по сторонам. А мы лопатами щебень на лед накидали, песочком тосол присыпали и тихонечко, аккуратно, внатяг, машины вверх вывели!.. Сейчас хорошо, нормально. А зимой тут, запомни, намаешься!..

Они проезжали кишлак, серый и пыльный, похожий на груду развалин. Щербатые, изглоданные ветром строения. Глиняные купола в потеках и метинах. Обвалившиеся стесанные дувалы. И только синеватый дымок над крышей да алая, висящая на дувале тряпица говорили, что это не кладбище – здесь живут, варят пищу. Старик в белой плоской чалме сидел неподвижно в тени.