Александр Нилин - Стрельцов. Человек без локтей

• Название: Стрельцов. Человек без локтей
• Автор: Александр Нилин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-235-02438-9

Вниманию читателей предлагается не вполне обычная биография. Книга А. П. Нилина написана в биографическо-мемуарном жанре: она наполнена личными воспоминаниями автора, его размышлениями не только о судьбе Эдуарда Стрельцова, но и о времени, в котором довелось жить великому футболисту, а также о времени, в котором тот оставил нас жить после своего ухода. Автор раскрывает малоизвестные страницы быта своего героя, его жизни как на свободе, так и в заключении, подробности взаимоотношений с матерью, женами, детьми, друзьями, случайными знакомыми. В книге использованы письма из архива семьи Стрельцова, мемуары, многочисленные свидетельства современников, а также редкие фотографии, многие из которых публикуются впервые.

---

Все сходилось — и стечение обстоятельств стало для Стрельцова самым неблагоприятным.

Он сердился утром на Марину за царапины, понимая, что опять прибывает на сбор в Тарасовку не в лучшем виде, а его ведь в миллионный раз предупредили: еще одно нарушение — и останешься дома… Вину он чувствовал лишь за нарушение режима.

Девятнадцатилетняя Марина, лишенная невинности самим Стрельцовым, никогда бы не настаивала на изнасиловании, если бы не почувствовала, что отношения оборвались, в сущности, не начавшись по-настоящему. Кто же хочет расставаться с иллюзиями? Еще ее запутали и запугали — и родители, и следователь. Ее излишняя наблюдательность позволяла строить массу версий. Собственно насилия она не помнила, но помнила, как удивилась тому, что одежда ее кем-то аккуратно развешана на стуле, помнила, как Эдик ночью просил у Караханова воды и закурить…

Я противоречу себе.

Обещал не залезать в помойку, а что ни шаг в застопорившемся повествовании, то вязну в ней все глубже — и, одурманенный запахом, зачем-то углубляюсь в нее еще. За тем, может быть, что в отталкивающих подробностях нет-нет да и забрезжит сюжет. Начинает казаться, что герой мой сделает наконец какой-нибудь правильный шаг или — не буду максималистом — не сделает хотя бы очередной глупости — и спасется. Не случится с ним самого страшного.

Только все уже случилось. Конец свободной жизни для него неотвратим.

И все ходы в цейтноте бесполезны.

Неправда, что тренер Качалин не оббивал начальственных порогов — он лихорадочно раздваивался между командой в Тарасовке, которую надо было успокоить после случившегося с товарищами, и московскими командирами, которых он умолял помочь. Но за порогами знали, что «папе» все уже рассказано и пощады Стрельцову ждать неоткуда.

Группу крови у Караханова устанавливали с умыслом — помилуют наверху Эдика, виновным сделают его тезку-лейтенанта.

Но очень скоро стало ясным, что требуется голова Стрельцова. Ни Огоньков, ни тем более вовремя уехавший (да и со своей девушкой приезжавший) Татушин не представляли интереса для громкого — на всю страну — суда.

Борис Татушин сделал все от него зависящее, чтобы выручить Эдика. Его девушка Инна дружила с потерпевшей со школы. Знала ее родителей. Татушин привез Софью Фроловну к Лебедевым. Стрельцовская мама захватила с собой банку варенья, колбасу, зефир, яблоки и что-то еще. Обещала, что Эдик на Марине женится. Действовала прямолинейно, материнское ее отчаяние в преддверии ожидавшей сына тюрьмы передавалось девушкиным родителям и самой Марине, плакали все вместе. К тому же Тамару без особых трудов удалось уговорить отозвать свое заявление на Огонькова; она написала прокурору Мытищинского района, что «в действительности изнасилования не было, а заявление я подала не подумав, за что прошу меня извинить». И Марина нацарапала на листке бумаги: «Прошу прекратить уголовное дело в отношении Стрельцова Эдуарда Анатольевича, т.к. я ему прощаю».

Тамарина бумага составлена с большой толковостью, а прощение Марины никакой юридической силы не имело — следователь Муретов только усмехнулся, объяснив передававшему бумагу Татушину, что уголовные дела об изнасиловании прекращению за примирением сторон не подлежат.

Огонькова на следующий день выпустили из мытищинского КПЗ, а Стрельцова отвезли в Бутырку, в камеру № 127. Пребывание в этой камере с двухъярусными «шконками» называется «сидеть на спецу». С теми, кто сидит в таких камерах, ведется оперативная работа — добиваются более полных показаний или признания.

Ему, наверное, казалось, что он уже арестант с некоторым стажем.

Первые две ночи после ареста они с Огоньковым провели на стульях в кабинете прокуратуры. Дело еще было для судебных чиновников сырым — футболисты оставались «в отказе»: не признавали и самого факта половых сношений с дамами, подавшими заявление об изнасиловании. Следователи оставили подозреваемым чайник, Татушин принес два батона и колбасы.

Двадцать восьмого мая — к обеду, когда прокурор санкционировал арест и содержание Стрельцова в тюрьме (постановление изготовили за тридцать минут), — Эдика отвели в подвал, где находилась камера предварительного заключения.

Здесь, как рассказывают, он познакомился с авторитетом Николаем Загорским, который (опять же по рассказам) устроил ему известного московского адвоката Мидовского, сопроводил на все дальнейшее «малявой» («послали коня» — передали записку с помощью нитки через окно или по канализационной системе) о том, что «Стрелец — мужик правильный», — и утром тридцатого он прибыл в следственный изолятор Бутырки.

До лагерей ему предстояла еще пересыльная тюрьма на Пресне.

Судебное разбирательство начиналось и набирало ход параллельно с чемпионатом мира в Швеции.

Решал ли что-нибудь для Эдика результат выступления сборной в турнире?

Нет, уже ничего не решал. В случае благополучного исхода — выигрыша титула или призового места — незаменимость Стрельцова автоматически ставилась под сомнение. В случае же неудачи вина нарушившего режим — пусть даже только режим форварда — усугублялась, странно даже, что ему измену родине никто не догадался припаять.

Жизнь и приключения в ней такого человека, как Стрельцов, опрокидывают и переворачивают штампы в наших представлениях о суровости советских времен или временном (занимательная тавтология) смягчении этой суровости. Хочется думать, что раз не припаяли измены, то, значит, что-то меняется в стране к лучшему? Но про какое смягчение можно говорить, когда человека приговаривают не в суде, а в газетном фельетоне, предваряющем — кто же из читателей не понимает — решение суда?

Но и в фельетоне, написанном подонками, пробивается жизнь, не поддающаяся заказной иронии. Шатуновскому и Фомичеву кажется смешным «туманное» определение понятия «широта русской души», данное секретарем Пролетарского райкома комсомола Виктором Полищуком. Фельетонисты думают, что они с дозволения высшего комсомольского начальства, руководящего их газетой, размазывают по стенке этого секретаря. Но секретарь, неосторожно высказавшийся, благодаря Стрельцову останется в истории. Как, впрочем, и Шатуновский с Фомичевым, которые тоже в ней останутся как гонители Эдика.

В размышлениях Полищука о русской душе есть резон. И вообще комсомольский деятель районного масштаба даже в карикатурном преломлении фельетонистов кажется нам человеком искренним и неглупым.

Секретарь комсомола предлагал то же самое, что и многоопытные тренеры и партнеры Эдика (отнюдь не альтруисты, а люди с амбициями и с самомнением, но реалисты, радеющие за общее дело): принимать Стрельцова таким, какой он есть.

СКОРЫЙ СУД

27

Эдик вел себя под следствием, как в наиболее провальных своих матчах, — не мог заставить себя включиться в действие. Судя по случайной фотографии, где он снят перед столом следователя, он в глубокой апатии, из которой и не пытается выбраться. Ни малейшей активности в поисках оправдания. Глухая, сплошная, детская обида на всех. Нежелание ни в чем оправдываться. Обвиняете — обвиняйте. Не снизойду до оправданий. Себя ему жалко было до детских опять же слез, когда понял, что команда уехала без него. Он чувствовал себя преданным, брошенным. И — впервые в футбольной жизни — ненужным. Сначала, как в страшном сне, хотелось поскорее проснуться — стряхнуть это наваждение. Он легко купился на предложение следователя: поскорее признаться во всем — выполнить формальное требование и сразу же выйти на свободу, успеть, как год назад в Можайске, вскочить в мчащийся к футбольным полям поезд.

В один из наших редких на эту тему разговоров он сказал вдруг, задним числом хорохорясь, что все мог тогда сделать, чтобы его освободили, а не захотел. Но я так и не понял: а ЧТО же он мог тогда, когда дверь камеры за ним захлопнулась? Жениться на потерпевшей? Так он, по настоянию Софьи Фроловны, и соглашался на такую женитьбу. Свалить вину на Караханова? Между прочим, Караханова, если считать его агентом КГБ, конспирировали тщательно: в фельетоне он назван был околофутбольным болельщиком, «по какому-то недоразумению получившим погоны офицера». Но про Караханова-насильника я ни от Стрельцова, ни от кого из футбольного мира никогда не слышал… Я, правда, допускаю, что не сознававший за собой вины Стрельцов — мог ли Эдик поверить, что какая-нибудь женщина не захотела бы отдаться ему добровольно, а он, по его-то характеру, привыкший, что все с ним в жизни происходит само собой, прибег к силе? — готов был тем не менее принять на себя все неприятности, как бы велики они ни были. Он не переставал себя чувствовать в камере тем Стрельцовым, которому все прегрешения простят за то, что он в состоянии сделать на футбольном поле, особенно когда знает, что вину надо смыть кровавым потом. Он готов был ответить один за всех — такую силу он в себе по-прежнему чувствовал.