Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю

• Название: Он строит, она строит, я строю
• Автор: Любовь Каверина
• Жанр: Современная проза

...Жизнь — это подъем в гору. У каждого человека своя гора. У одного — маленькая и пологая. На такую и взобраться легко и спускаться скок-скок — одно удовольствие. Николай уже стоит на вершине своей горки. Выше некуда. А передо мной высоченный и крутой утес. Я на него еще только начала карабкаться...

---

— Ты чего в школе не была? Ты же хвастала, что никогда не болеешь?

— Что, Лар, в школе без меня пусто стало?

— Ну, не сразу. Эдак, к уроку третьему. Ларуська у тебя была?

— Нет.

— А Пшеничный?

— Лар, давай я тебе по руке погадаю.

— Глупости какие. Ну, давай. Или нет, не надо. Видишь, какие у меня пальцы короткие, прямо как обрубки.

— Чего ты вздрогнула? Это у меня папочкино наследие. Давай я лучше сама тебе погадаю.

— У меня температура, заразишься.

— Плевать. Мне, может, тоже хочется поболеть. Итак, пальцы у тебя длинные…

— У меня же мама хирург.

— Линия жизни разветвляется, что говорит о том, что замужем ты будешь два раза.

— Почему же два?

— Первый муж как увидит, какая ты неряха: рубашка ночная с дыркой, книга на полу валяется, так и сбежит. Кстати, что это за книга? Ага, Лермонтов. Пшеничного. Поня -ятно.

— А второй муж?

— Э-э-э, тоже сбежит. Разочаруется. Поначалу, когда только с тобой познакомится, ему покажется, что ты знаешь что-то такое, чего никто на свете не знает. Захочет даже у тебя все перенять. А потом сбежит к кому-нибудь попроще. Мужики терпеть не могут шибко умных.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Слушай, зачем тебя Ник-Мих с урока вызывал?

— Спрашивал про День рождения у Ларуськи.

— И что ты сказала?

— Ничего. Что я могу сказать?

— Это все из-за ее матери. Она страшная зануда. Накляузничает, и нас всех по завучам затаскают. Один Пшеничный, как всегда, сухим из воды выйдет.

— Не затаскают. Ник. Мих. не даст. Он нас только для виду повоспитывает и отпустит.

— Про Сабск слыхала?

— Да. Пшеничный рассказывал.

— Хвастал, небось. Представляешь, он и Алкин Богданов записались в строительную бригаду. Ну, Богданов, положим, рабочая косточка, справится, а вот что там маменькин сынок Пшеничный будет делать — просто не представляю.

— А мы то с тобой справимся с сельхоз работами?

— Чего там справляться? Мы же все вместе будем. Покупаемся, позагораем, от родителей отдохнем. С парнями деревенскими познакомимся.

— Насчет парней я не убеждена…

— Потому что не умеешь. Возьми хотя бы Алку: ума у нее далеко не палата, и красавица не очень, чтобы очень, а как своего Богданова держит. А ты?

— Что я?

— Бегаешь за Пшеничным, а он на тебя ноль внимания, фунт презрения.

— Лар, я же больная?

— Ну-ну, я пошутила.

Зачем Ларка так говорит? И вовсе он не «ноль внимания», а минус бесконечность…

А ведь она это неспроста. Она прощается со мной. Как обидно. Почему никто не хочет встать со мной плечо к плечу и вместе продираться сквозь непонятность мира?

Неужели никто не понимает, что только все вместе мы можем вырваться из старого времени и создать свое, новое? Ведь Ларуську без меня сломают руки в ямочках. Ларка вместо мачтовой сосны вырастет в скрюченную болотную сосенку. А Пшеничный…

Разве я требую у него любви? Если уж на то пошло, пусть ему нравится Ларка. Но если уж подошел ко мне, пусть встанет со мной вровень, идет рядом и помогает тащить время вперед. Зачем же по-шакальи кусать, отбегать, поджав хвост, снова прибегать? Так не станешь мощным, свободным волком.

Неужели никто не видит, как мне тяжело идти одной. Каждый шаг — будто с пудовой гирей, прикованной к ноге. Мне ведь страшно. За себя, за тех людей, кто живет или умер с оторванными пальцами. Мне мучают кошмары про пальцы, которые не клали вместе с людьми в гроб, а просто выкидывали.

А вдруг эти не похороненные пальцы через столько лет заражают весь народ трупным ядом несчастья? Вдруг этот и во мне? В руках, в глазах, в волосах?

Лариски, Пшеничный, пожалуйста, не бросайте меня! Не оставляйте меня одну искать противоядие и тащить время вперед!

Я одна ничего не смогу сделать!

— Хэлло, старухи!

— Глянь-ка, бабоньки, какой она марафет навела!

— Платье-то, видать, новое! Почем в сельпо нонче такие?

— Лаш, иди, попробуй талию ейную обхватить, в аккурат четыре таких — одна твоя будет.

— Ишь, расцвела на майском солнышке! Ейный Пшеничный, можно сказать, в поте лица трудится на колхозной ниве, а она волоса распустила и в Озерки загорать.

— Ой, не говорите, девоньки, я вот тоже по Богданову сохну, аж с лица сбледнела.

— Не боись, Алка, мы сегодня твой цвет лица вмиг выправим. Приедешь в колхоз, Богданов закачается и рухнет на свежевыстроенные нары.

— Это не он, а они и рухнут!

— Ничего, те, которые Богданов строил, не рухнут, зато на нары Пшеничного…

— На них мы Ритку положим, она легкая как пушинка.

— Девочки! Семнадцатый!

— На аборда-аж!

— Ларка, не лезь с передней площадки! Водителя охмуришь, трамвай с рельсов сойдет!

— Лаш, ты поаккуратнее прижимайся к парню, который позади тебя, а то он окно проломит, все вылетим…

— Ой, девоньки сквозняка боюсь.

— Нин, не боись, у меня в бутылке горячительный чай.

— «Чай»! — «Нам не надо лимонада, нам покрепче что-то надо».

— И верно, бабки, чой-то стало холодать…

— …не пора ли нам поддать…

— Эх вы-ы, такие молодые, а замерзли. Мне вот седьмой десяток, и то без пальта сёдни.

— Верно, дедуня — нонешнее поколение, со-овсем никуды.

— Споем, что ли, хилятики?!

— «А когда умрешь ты, милый мой дедочек? А когда умрешь ты, милый голубочек?

— Во середу, бабка, во середу, Любка, во середу, милая, сизая голубка.

— На кого ж оставишь, милый мой дедочек? На кого ж оставишь, сизый голубочек?!…

— На деверя бабка, Прие-ехали!!!…на деверя, Любка, вы-ле-е-зай! На деверя, милая, сизая голубка!

— Ларку не забудьте. А то она там прикорнула на чьем-то мужественном плече, как бы обратно в город не укатила.

— А наро-одищу! Вот бездельники! Разлеглись на пляжу посередь бела дня!

— В то время, когда наша страна семимильными шагами идет к коммунизму!

— В то время как мы мужественно сбежали с уроков!

— Эти тунеядцы загорают!

— Кто за них будет стоять у доменных печей?!

— Кто строить высотные дома?!

— Кто шить ползунки для нашего счастливого детства?!

— А еще говорят что-то про нонешнюю молодежь! «Вот учимся, на старших глядя».

— Я предлагаю здесь за бугром кости кинуть. У воды много народу.

— Ну-у, Рит, отсюда даже озера не видно…

— Разговорчики в строю! Ло-ожись!

— Как? В ряд? Или квадратно-гнездовым способом?

— В ряд! Кверху брюхом — раз!

— Жа-арко…

— Угу.

— Пече-ет…

— Как в бане.

— Лаш, из тебя жир еще не топится?

— Не-а.

— А то сбегаем, окунемся?

— Холодно еще купаться

— Да ладно тебе! Айда, к озеру!

— Ты чего, остаешься?

— Угу. Лень двигаться. Я с Лашей полежу.

— Ладно, лежебоки, мы вам озеро сюда притащим.

Какой рокот на пляже, будто это море. Забавно смотреть на песок сквозь ресницы: все дробится, переливается. Сюда, наверно, пол-Ленинграда сегодня приехало. А хорошо бы сейчас взмахнуть ресницами и пол-Ленинграда исчезнет, а всего один человек из Сабска появится. Вот так раз — и как в кино: на фоне синего неба загорелая фигура юноши. Мягкие волосы выгорели и стали еще светлее. Плечи развернуты от сознания доблестно выполненной работы. Глаза смотрят прямо на меня и улыбаются.

— Полюбуйтесь на нее, дрыхнет как ни в чем не бывало.

— Не шевелится.

— Лаш, ну-ка подвинься, мы ее водичкой обольем!

— А может, сказать? Сразу вскочит!

— Нет, молчите, пусть сама увидит.

— Тогда за руки и за ноги ее и к озеру.

— Не трогайте меня.

— Гляди, заговорила! А то мертвой прикидывалась.

— Ну, взяли!

— Тяжелая!

— Брыкается!

— И это в благодарность за наши труды!

— Ничего, щас узнает — враз поблагодарит!

Я знаю. На озере Пшеничный. Только это бред. Он же за сто километров отсюда. Может, его отпустили? А вдруг выгнали?

— Не тащите меня. Люди смотрят. Я сама пойду.

Он! Настоящий! Ну, что я в песок вросла? Не видела, что ли, никогда обыкновенного чуда?

— Здоровски вы тут развлекаетесь!

— Ты? Здесь? Вы что уже барак построили?

— Нет, меня премировали за ударную работу.

— Не может быть.

— Съезди, проверь. Ты уже купалась?

— Нет еще.

— Пошли?

— Холодно.

— Боишься?

— Нет.

Последний кинокадр. Девчонки выстроились на берегу. Их неодобрительные взгляды провожают в синеву озера две спины. Крупный план. ЕЁ бледные ноги, которые гармонично оттеняет линялый купальник. ЕГО загорелые деревенским загаром плечи.

Кинокамера высвечивает ЕЁ глаза, в которых, как в клетку зверек, забился страх. ОН уводит ее из теплой стайки девчонок. Они не простят предательства. ОН рядом — это чудо, но чудо с несколько подмоченной репутацией.

— Ледяная вода, верно?

— Угу.

— Ты плавать умеешь?

— Угу.

— Как топор?

— Почему?

— Тогда махнем до того берега?

Хорошо ему, выросшему на море, говорить «до того берега», вон как вспахивает саженками воду. А моими тюленьими ластами пока отгребешь, пока судорожно оттолкнешься, пока схватишь ртом воздуха, который уже не помещается в легких… тут и потонуть недолго.