Николай Горулев - Прощайте, любимые

• Название: Прощайте, любимые
• Автор: Николай Горулев
• Издательство: Мастацкая литература
• Жанр: О войне
• Год: 1979

Книга посвящена незабываемым событиям Великой Отечественной войны. Автора волнуют судьбы людей, которым выпало защищать родную землю от лютого врага. Парни и девчата, наивные, мечтательные, любящие, с первого дня войны становятся защитниками города на Днепре, родного Могилева, живут, сражаются, радуются, погибают и побеждают.

---

Несмотря на то что горожане уже начинали привыкать к таким сценам, процессия, возглавляемая Эдиком, была живописна. Ребята до сих пор еще не переоделись — все ходили в своих студенческих костюмах, потрепанных на окопных работах. Пиджаки были подпоясаны солдатскими ремнями, на которых свисали патронташи. На голове у Эдика и Ивана были кепки, у Федора и Сергея — военные пилотки.

— Вот сволочи! И дивизию уже знают, и командира, — возмущался Иван, — Мы с тобой не знаем, а он уже знает,

Долговязый вел себя на улице вызывающе. Он шел вразвалочку, улыбаясь и посматривая по сторонам, желая обратить на себя внимание. Это ему удавалось. И горожане и военные поглядывали на него с неприязнью и злобой, а одна пожилая женщина остановилась и крикнула:

— Куда вы этого гада ведете? Стреляйте его тут же на улице, чтобы все видели! — Она соступила с тротуара и пыталась достать долговязого кулаком.

— Тетенька, без вас разберутся, — вежливо отвел ее Эдик. — Не мешайте нам доставить его куда следует.

Со станции Луполово снова пошли машины. Конвою пришлось принять правую сторону улицы, чтобы не задерживать движение. Улица была узкой, и машины все равно должны были огибать и Сергея, и долговязого, и Эдика.

Крытая машина с красным крестом на борту медленно миновала их и остановилась. Эдик хотел было крикнуть водителю, чтобы тот проезжал дальше. Но вдруг замер на месте.

Из машины выскочила и бежала ему навстречу девушка в военной форме. Это была Маша.

— Эдик! Эдинька! — кричала она и бежала к нему, спотыкаясь сапожками о булыжник. — Эдик! — Она упала ему на грудь, запыхавшаяся, но счастливая, а он не знал, куда девать эти две винтовки, которые мешали ему обнять Машу, свалившуюся к нему неизвестно откуда.

— Федя, помоги этому донжуану! — с улыбкой сказал Иван. — И пусть он катится на все четыре стороны.

— Это Маша из Ленинградского медицинского, — сказал Федор и пошел на помощь к Эдику.

— Держали от меня в секрете? — спросил Иван и тоже пошел вслед.

Федор взял у Эдика винтовку долговязого, поздоровался с Машей, словно знал ее и до этого. Подошел Иван и внимательно посмотрел на Машу.

— Знакомься, Иван. Это моя невеста, Маша, — улыбаясь во весь рот, сообщил Эдик.

Шофер машины лихорадочно сигналил.

— Ты куда? — спросил Эдик.

— В областную больницу, там будет наш госпиталь.

— И я с тобой! — крикнул Эдик. Он помог Маше сесть в кабину, сам встал на подножку. — Ты не задерживайся, жених! — крикнул Иван.

— Я приду прямо в институт! — обещал Эдик...

Они сидели в больничном садике друг против друга и находили перемены, происшедшие с ними за то время, что они не виделись.

— А тебе идет военная форма, — улыбнулся Эдик.

— А ты что, партизан? — серьезно спрашивала Маша.

— Почему именно партизан?

— Они, наверно, не в форме, а вот так, — как ты... Просто в своей одежде.

— Устала ты...

— Ты тоже похудел.

— Дома тебя похоронили...

— Я сама не знаю, как уцелела... Так почему ты не в армии?

— У нас у всех отсрочка от призыва, которой пользовались студенты выпускных курсов. А теперь мы пошли в ополчение...

— Как мама, как папа?

— Сама увидишь... А сейчас ты мне расскажи о себе, начиная с 22 июня. Хорошо?

— Мне ведь тоже некогда. Надо срочно готовить палаты...

— А ты вкратце.

— Попробую... Так вот, когда я услышала по радио речь Молотова, я решила, что ничего страшного не произошло, что наши войска быстро дадут фашистам отпор и на этом все благополучно закончится. Однако скоро я поняла, что заблуждалась, и первая мысль моя была о моих стариках. Я решила немедленно ехать домой, тем более что в институте меня не держали — пожалуйста, езжай. Но сделать это было не просто. В сторону Витебска шли только военные эшелоны, и, конечно, меня никто не брал. Я забыла, что такое — день, что ночь. Я металась от эшелона к эшелону, и все безрезультатно. И тогда женщина одна, то ли стрелочница, то ли кондуктор, сказала мне, что в тупике стоит эшелон с артиллерией — тот тоже скоро пойдет на Витебск. Тайком от часовых я забралась на платформу с пушками, закрытыми брезентом, залезла под этот брезент и, усталая, уснула.

— Сумасшедшая... — не выдержал Эдик. — Они ж воинские эшелоны бомбят в первую очередь.

Маша улыбнулась:

— Эх ты, партизан. Они, брат, никакой очередности не соблюдают. Бьют и военных, и гражданских, и поезда с пушками, и вагоны с красным крестом... — Маша замолчала, словно припоминая что-то очень важное, а Эдик терпеливо ждал, не перебивая ход ее мыслей. — Когда я проснулась, — продолжала Маша, — была ночь. Поезд громыхал на стыках и мчался как ошалелый, нигде не останавливаясь. А чуть только рассвело, за нами начали охотиться фашистские самолеты.

Машинист не сбавлял хода, наоборот, мне казалось, что он прибавил, потому что платформы начало качать из стороны в сторону так, что мне казалось, они слетят с рельсов. Я испугалась. И знаешь, не тому, что вдруг полечу вместе с составом под откос, а тому, что вот сижу под брезентом, как мышь под веником, и жду, когда меня прошьет пулей или разорвет бомбой фашистский самолет, которого я не вижу. Я вылезла из-под брезента, стала на краю платформы и думаю — вот увижу, что бомба летит прямо на меня, — возьму и спрыгну под откос. Будь что будет... На соседних платформах красноармейцы заметили меня и, наверное, угадали мое намерение, потому что на мою платформу перескочил пожилой такой артиллерист, обругал матом и приказал, чтобы я снова залезла под лафет пушки.

— Если б не ты сама рассказывала об этом, а кто-нибудь о тебе, — никогда не поверил бы, — перебил Эдик.

— Ты думаешь, я предполагала, что способна на такое? Никогда в жизни. Дома я боялась мышей, боялась в кино смотреть страшные картины, а когда поступала в институт, едва не упала в обморок в анатомичке, но, к счастью, никто этого не заметил, и меня приняли. А тут, на этом сумасшедшем поезде, я почувствовала себя необыкновенно отчаянной — я могла махнуть кулаком фашистскому летчику, лицо которого я явственно видела, когда он пытался бомбой попасть в наш поезд на бреющем полете. Я могла спрыгнуть на полном ходу, хотя неизвестно, осталась бы ли я жива после этого прыжка или нет. Я могла, наконец, сесть на край платформы, свесив ноги, и равнодушно наблюдать за тем, как вспыхивают облака разрывов вдоль насыпи. «Врешь, не возьмешь!» — кричала я чапаевские слова. Помнишь, когда он, раненый, переплывал Урал, — а поезд все летел вперед, вагоны бросало из стороны в сторону, а я держалась за горячий от солнца брезент и проклинала последними словами этого самоуверенного фашиста, который увязался за нашим поездом, ругала наших летчиков, которые не взлетают, чтобы помочь нам, проклинала войну, которая обрушилась на нас и поломала все самые светлые и радужные планы. Я орала во всю глотку, но меня никто не слышал, потому что громыхал поезд, ревели моторы фашистских самолетов и взрывались бомбы.

— Сумасшедшая... — повторил Эдик. — Тебя запросто могли убить.

— Ну и что? Все равно, раньше или позже...

— Ну и настроеньице у тебя... — проворчал Эдик, вынул папиросу и закурил.

— Ты не видел, сколько наших людей убито на дорогах и вдоль дорог — железных, шоссейных, проселочных, а хоронить некому да и некогда...

Наступило тягостное молчание.

— Так что ж было с твоим поездом? — нарушил молчание Эдик.

— Не повезло ему. Километрах в сорока от Витебска его остановили на каком-то полустанке — впереди починяли разбитый бомбами путь. Тут его самолеты и догнали и отомстили за то, что он ушел от них раньше. От нашего состава не осталось почти ничего — как перышки, взлетали в воздух пушки, рвались вагоны со снарядами, полыхало такое пламя, что жители полустанка бросились куда глаза глядят. Меня оглушило взрывом, и я долго лежала в какой-то канаве, по дну которой бежал маленький чистый, живой такой ручеек. Может быть, этот ручеек и вернул меня к жизни. Я очнулась — услышала журчание воды — и протянула руку. Вода обожгла ладонь. Может быть, она бежала из какой-нибудь криницы, потому что холод ее колол мою руку, как иголками. Я с трудом поднесла ладонь ко рту и слизала влагу совершенно сухим языком. Так я повторила несколько раз, пока собрала силы, чтобы повернуться и упасть в ручей головой... А потом я шла вместе с другими на восток, потому что фашисты уже были под Витебском. Шла долго, пока не набрела на какую-то станцию и завалилась в телятник, который ехал неизвестно куда. Главное — он ехал не на войну, а от войны. Я лежала на гнилой соломе и думала о тебе, о папе, о маме, о нашем городе…

Эдик погасил окурок и потянулся к пачке, чтобы закурить еще.

— Перестань, — Маша положила на пачку папирос свою маленькую руку, — ты ведь вообще обещал бросить.

— И бросил бы, если бы не война... — глухо проговорил Эдик, взволнованный тем, что услышал от Маши. — А теперь уж буду курить, пока она не закончится.