Джон Голсуорси - Цветок в пустыне

• Название: Цветок в пустыне
• Автор: Джон Голсуорси
• Издательство: Знаменитая книга
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1992

Трилогия «Конец главы» примыкает к циклу о Форсайтах. Читатель снова встретит здесь знакомых ему по «Саге» героев: Флёр, Майкла, леди Монт и других. Главная героиня трилогии, Динни Черрел, олицетворяет для автора саму Англию. Доброта и самоотверженность, преданность интересам семьи и нравственным устоям помогают героям Голсуорси преодолеть серьёзные испытания. «Конец главы» – последняя работа писателя. В этом произведении, как и во всём творчестве Голсуорси, есть присущий ему мягкий юмор и мудрость, и оптимизм. Устами одного из героев романа он говорит: «Разве человеческая жизнь, – а она ведь такая хрупкая, – сохранилась бы вопреки всем нашим бедам и тяготам, если бы жить на свете не стоило?»

---

– "Не судите, да не судимы будете". До чего же удобная заповедь, пока тебе самому никого судить не надо! А когда надо, так сразу видишь, что ей грош цена: всякое действие основано на суждении, вслух или про себя неважно. Динни сильно влюблена?

Эдриен кивнул. Хилери сделал глубокую затяжку.

– Не предвижу ничего хорошего. Мне всегда хотелось, чтобы небо над Динни было ясным, а эта история смахивает на самум. Мне кажется, сколько ни разубеждай девочку с точки зрения постороннего человека, толку будет всё равно мало.

– По-моему, вовсе не будет.

– Ты хочешь, чтобы я предпринял какие-то шаги? Эдриен покачал головой:

– Я только хотел знать, как ты отреагируешь.

– Очень просто: огорчусь, что Динни придётся пережить тяжёлые минуты. Что же касается отречения, то у меня при одной мысли о нём ряса дыбом встаёт. Может быть, потому, что я священник, может быть, потому, что я англичанин и воспитанник закрытой школы, – не знаю. Наверное, потому, что я такой, как все.

– Если Динни решила за него держаться" мы обязаны её поддержать, сказал Эдриен. – Я всегда считал так: если с человеком, которого ты любишь, делается такое, что тебе не по сердцу, выход один – со всем примириться. Я постараюсь привыкнуть к Дезерту и понять его точку зрения.

– У него её, вероятно, вовсе не было, – вставил Хилери. – Au fond[3] он, как лорд Джим, просто взял и прыгнул. В душе он наверняка это сознаёт.

– Тем трагичнее для обоих и тем обязательнее нужно их поддержать.

Хилери кивнул:

– Бедный старик Кон! Это для него тяжёлый удар. Фарисеи-то до чего обрадуются! Я уже воочию представляю себе, как дамы подбирают юбки, чтобы случайно не коснуться парии.

– А может быть, современный скепсис возьмёт да и скажет, пожав плечами: "Ещё одному предрассудку конец"?

Хилери покачал головой:

– Людям в целом, в силу самой их природы, легче стать на иную точку зрения: он унизился, чтобы спасти свою шкуру. Как бы скептически наши современники ни относились к религии, патриотизму, империи, слову «джентльмен» и прочему, они, грубо говоря, всё-таки не любят трусости. Я не хочу сказать, что среди них самих мало трусов, но тем не менее в других они её не любят и, когда эту нелюбовь можно высказать без риска для себя, высказывают:

– А может быть, всё останется в тайне?

– Нет, так или иначе, а всплывёт. И чем скорее, тем лучше для молодого Дезерта, потому что это даст ему возможность снова обрести себя. Бедняжка Динни! Какой экзамен для её врождённого юмора! Ох, боже правый, я чувствую, как старею! Что говорит Майкл?

– Не видел его со дня рождения Эм.

– А Эм и Лоренс знают?

– Вероятно.

– Для всех остальных это секрет, так?

– Да. Ну, мне пора двигаться.

– А я, – сказал Хилери, – вырежу свои чувства на римской галере. Посижу над ней полчаса, пока не узнаю, жива ли девочка.

Эдриен пошёл по направлению к Блумсбери. По дороге он пытался поставить себя на место человека, над которым внезапно нависла угроза смерти. Впереди – ни минуты жизни, ни надежды ещё раз увидеть тех, кого любишь, ни упований, пусть даже смутных, на то, что в будущем тебя ждёт нечто похожее на земное бытие!

"Случай исключительный и неожиданный, как гром с неба, которому нет дела до человека. Кто из нас выдержал бы такое страшное испытание?" думал Эдриен.

Его братья – солдат и священник – приняли бы смерть покорно, как требует их долг. Так же, видимо, поступил бы и его брат – судья, хотя он постарался бы оспорить приговор и, возможно, переубедил бы своего палача. "А я? – спрашивал себя Эдриен. – Как ужасно умирать за убеждения, которых не разделяешь, умирать на краю света, не утешаясь даже тем, что твоя смерть кому-то принесёт пользу, что о ней кто-то узнает!" Когда человеку не нужно защищать кастовую или национальную честь, когда его ставят перед дилеммой, требующей немедленного решения, ему некогда взвешивать и обдумывать свои поступки и приходится полагаться на интуицию. Тут всё зависит от характера. А если характер таков, каким, судя по стихам, наделён молодой Дезерт; если человек привык противопоставлять себя окружающим или, по крайней мере, внутренне отчуждён от них; если он презирает условности и прозаическую английскую твердолобость; если он втайне, вероятно, больше симпатизирует арабам, чем своим соотечественникам, он почти неизбежно должен выбрать то, что выбрал Дезерт. "Бог знает, как поступил бы я сам, но я понимаю его и в какой-то мере сочувствую ему. Что бы ни было" я на стороне Динни и помогу ей, как она помогла мне в деле Ферза".

И, придя к заключению, Эдриен почувствовал, что ему стало легче.

Хилери вырезал модель римской галеры. В молодости он пренебрегал классическими науками и по этой причине стал священником, хотя давно уже перестал понимать, как это случилось. С чего ему тогда вздумалось, что он создан для духовного сана? Почему он не сделался лесничим или, скажем, ковбоем, не взялся за любое ремесло, которое позволило бы ему жить на воздухе, а не в самом центре прокопчённых городских трущоб? Верил он или нет в своё призвание? А если не верил, то к чему же он был призван? Размечая палубу корабля, подобную тем, под которыми по воле римлян, этой древнейшей разновидности твердолобых, исходило потом великое множество иноплеменников, Хилери размышлял: "Я служу идее, ставшей фундаментом для такой надстройки, которая не выдерживает критического рассмотрения". А всё-таки на благо человечества стоит поработать! Каждый делает своё дело – и врач, чья профессия сопряжена с шарлатанством и формализмом, и государственный деятель, прекрасно сознающий, что демократия, которая сделала его государственным деятелем, олицетворяет собой ничтожество и невежество. Каждый пользуется формами, в которые не верит; больше того, каждый призывает ближних уверовать в эти формы. Практически жизнь – это непрерывный компромисс. "Мы все – иезуиты и прибегаем к сомнительным средствам во имя благих целей, – подумал Хилери. – Мой долг – умереть, если нужно, за моё облачение, как солдат умирает за честь мундира. Но я, кажется, понёс ерунду!"

Зазвонил телефон, и в трубке раздалось:

– Викария!.. Да, сэр!.. По поводу девочки. Оперировать поздно. Хорошо бы вам приехать, сэр.

Священник положил трубку, схватил шляпу и выбежал из дому. Бдение у смертного одра Хилери считал самой тягостной из своих многообразных обязанностей, и, когда он выскочил из такси у подъезда больницы, на его морщинистом лице читалось подлинное смятение. Такая малышка! И он ничем ей не поможет, разве что пробормочет несколько молитв да подержит её за руку. Родители преступно запустили болезнь, оперировать поздно. Их стоило бы упрятать в тюрьму, но прежде нужно засадить туда всю британскую нацию, которая до последней минуты не позволяет ущемить свою независимость, а когда наконец позволит, уже бывает поздно!

– Сюда, сэр! – сказала сиделка.

В приёмном покое, сверкающем белизной и порядком, Хилери увидел распростёртую под белой простынёй фигурку с окаменевшим и помертвевшим лицом. Он сел рядом, подыскивая слова, которые могли бы скрасить последние минуты ребёнка.

"Молиться не буду, – решил он. – Слишком молода".

Глаза девочки, поборов вызванное морфием оцепенение, испуганно забегали по комнате и наконец остановились – сперва на белой фигуре сиделки, затем на халате врача. Хилери предостерегающе поднял руку и попросил:

– Вы не оставите меня с ней на минутку? Доктор и сестра вышли в соседнюю палату.

– Лу! – тихонько окликнул Хилери, Звук его голоса отвлёк девочку и рассеял её испуг. Глаза её перестали блуждать, – она поймала улыбку священника.

– Здесь чисто, хорошо, правда? Лу, что ты больше всего любишь?

С бескровных запёкшихся губ слетел чуть слышный ответ: "Кино".

– Тут показывают его каждый день, два раза в день. Ты подумай только! Теперь закрой глазки и как следует усни, а когда проснёшься, начнётся кино. Закрой глазки! Я тебе кое-что расскажу. Ничего здесь с тобой не случится, – я же рядом, видишь?

Ему показалось, что ребёнок закрыл глаза, но внезапно боль снова пронизала девочку. Она захныкала, потом вскрикнула.

– Боже милостивый! – тихо простонал Хилери. – Доктор, ещё укол, скорее!

Врач впрыснул морфий.

– Оставьте нас опять вдвоём.

Врач выскользнул из комнаты, и улыбка Хилери медленно притянула к себе взгляд девочки. Он притронулся пальцами к исхудалой ручонке:

– Ну, слушай, Лу.

Шёл плотник берегом морским плечом к плечу с моржом

И горевал, зачем там всё усеяно песком.

"Коль семь служанок, – молвил морж, – семь мётел взяли б враз,

Они бы берег привели в порядок хоть сейчас".

"Навряд ли!" – плотник возразил, смахнув слезинку с глаз.

Хилери все читал и читал "Алису в Стране Чудес". И под его шёпот глаза девочки закрылись и ручонка её похолодела.

Почувствовав, как холод леденит руку и ему, Хилери мысленно воскликнул: "А теперь, господи, если ты существуешь, покажи ей кино!"