Томас Диш - Концлагерь

• Название: Концлагерь
• Автор: Томас Диш
• Жанр: Научная Фантастика

Две захватывающие экстраполяции тончайшего стилиста американской фантастики, одного из столпов «новой волны». Где бы действие ни происходило — в лагере, над заключенными которого проводят бесчеловечные эксперименты, или в задыхающемся от перенаселенности Ныо-Иорке близкого будущего, — но с неизменным мастерством, бескомпромиссным психологизмом Диш изображает переплетение человеческих отношений во всем их многообразии, щедро сдабривая и без того крепкий коктейль бессчетными аллюзиями, как общекультурными, так и весьма экзотическими.

Рекомендуется самому широкому кругу истинных гурманов.

---

Но вина — лишь малая доля всего комплекса моих ощущений.

Изумления и трепета гораздо больше. Так звездочет вдруг видит, изумлен, / В кругу светил нежданный метеор. Утреннюю звезду. Люцифер, князь тьмы. Искуситель.

8 июня

Zu viel, zu viel![9] Весь день — в сплошных беседах. Мозг мой — как пластинка на 33 оборота, запущенная на 78. Из десятка здешних заключенных я встретил пока всего троих-четверых; в своей среде они ошеломляют еще даже на порядок сильнее, чем поодиночке.

Отзвуки всех этих многочисленных встреч по-прежнему резонируют у меня в голове, словно воспоминания о музыке после оперы.

День начался рано: охранник принес мне приглашение (чернила на кар гонке еще не высохли) навестить Джорджа в изоляторе медпункта, по сравнению с которым меркнет любое другое лечебное учреждение, даже кристофер-реновский госпиталь в Челси. Койка его — ну прямо с картины Тьеполо. А цветы „Таможенника“ Руссо. Говорили мы в основном о Рильке, в работах которого Джорджа привлекает не столько искусство стихосложения, сколько еретические воззрения. Что-то он даже сам переводил. Эксцентрическая просодия. Высказывать мнение я воздержался. Обсудили, как он представляет себе постановку „Фауста“, с чего плавно перешли к более масштабному проекту образцового театра. Театр будут строить прямо здесь, во глубине руд. (Никаких сомнений, лагерь Архимед — под землей).

Что касается остальных, не помню толком ни имен, ни о чем говорили. Только один, Мюррей Как-бишь-его, молодой человек, утонченный сверх всякой меры, ну вылитая фарфоровая кукла, мне определенно не понравился, каковая неприязнь оказалась взаимной (впрочем, не исключено, это я себе льщу; вероятнее всего, он вообще меня не замечал). Он с жаром задавал тон в обсуждении какой-то алхимической дребедени. В моем пересказе: „Два петуха спариваются в темноте; их потомство составляют курочки с драконьими хвостами. Каковые через семью семь дней сжигаются, а пепел их растирают в ступках освященного свинца“. На что говорю: фи! Но как ревностно относятся они к этой своей белиберде! Кстати, позже подтвердилось, что это все Мордехай воду мутит.

Больше всех мне понравился Барри Мид. У меня всегда улучшается настроение, если встречаю кого-нибудь толще, чем я сам. Мид страшный киноман, и в два, когда Джорджу на тихий час вкололи снотворного (бедняга Джордж совсем плох, но кого ни спрашиваю, у каждого, похоже, своя версия недомогания), он отвел меня на три уровня ниже в маленький кинозал, где прокрутил собственного производства монтаж из политических речей Макнамары и визжащих женщин, позаимствованных из старых фильмов ужасов. Смешно до истерики. Барри, само спокойствие, все извинялся за неуловимые нюансы ошибки.

4.30. Джордж проснулся, но предпочел мне книжку по математике. Начинает появляться ощущение, как у ребенка, приехавшего на каникулы к бездетным родственникам, что развлекают меня строго по графику. Потом опеку надо мной взял тип, которого представили просто как „Епископа“. Подозреваю, прозвищем тот обязан своему щегольскому одеянию. Он подробно разъяснил мне сложившийся здесь табель о рангах: что Мордехай, в силу своей харизмы, безусловный царь просвещенной анархии. Епископ прибыл в лагерь Архимед не из гарнизонной тюрьмы, а из армейской психлечебницы, где два года лежал с полной амнезией. Он захватывающе, с прибаутками, да так, что мороз по коже, изложил свои многочисленные попытки самоубийства. Как-то он выпил целую кварту свинцовых белил. Бр-р.

Потом он в пух и прах разгромил меня в шахматы.

Еще позже Мюррей Как-бишь-его играл электронную музыку.

(Собственного сочинения? Кто-то говорил да, кто-то — нет). В моем маниакальном состоянии звучало очень даже ничего.

И еще. И еще. Оссу на Пелион.

Повторяю, слишком много. Явный перебор. И чем все кончится?

Зачем появился на свет монстр столь грандиозный? До встречи в следующем выпуске.

9 июня

Ну и денек — как раз из тех, когда явственно чувствуешь, что энтропия побеждает. Сегодня с утра напоминаю сам себе маску из папье-маше: пусто скалюсь и морщинисто жмурюсь. Возможно, истина — истинная истина — не столько в том, что маска пуста, сколько в том, что мне недосуг взглянуть за нее, на нистагмическое мельканье образов образов образов, проецируемых „ид“ на неисправные рецепторы „суперэго“. Сегодня я плох, глуп и наголову разбит Я болен.

Приходили посетители — Мордехай, Мид, записка от Джорджа В., - но я предпочитаю ютиться в одиночестве под предлогом того, что я не я. Кто тогда?

Слишком долго не грели меня лучи животворного солнца. Вот в чем незадача.

И я не могу довести до конца простейшую логическую цепочку.

Кгх-м.

10 июня

Спасибо, гораздо лучше. Да, самочувствие вполне на уровне.

Опять можно с чистой совестью глядеть на солнечную сторону поражения.

Факты:

Очередные посиделки у Ха-Ха. Успел привыкнуть к штукатурной бледности заключенных вкупе с охранниками, так что заслуга ультрафиолетовых ламп, словно хлеб пшеничный подрумяненный (в смысле, хвастовская физиономия), сильнее чем когда бы то ни было казалась преступлением против естественного порядка вещей. Если это здоровье, то готов скликать на свою голову всяческие недуги!

Поболтали о том о сем, пятом-десятом. Он похвалил за „фактичность“ (sic!) мой дневник в целом, за исключением вчерашней записи — слишком субъективной. Если вдруг опять накатит субъективность, надо будет только слово сказать, и охранник принесет транквилизатор.

Нельзя же позволить, чтобы бесценные дни пропадали втуне, правда?

И тэ дэ, и тэ пэ — промасленные кулачки и клапана банальности шатались и качались вверх-вниз, туда-сюда, по предсказуемым круговым траекториям, — а потом он спросил:

— Значит, Зигфриду уже видели?

— Зигфрида? — переспросил я, думая»; — что, может, так он зовет Мордехая.

- Ну… — подмигнул он, -..доктора Баск?

— Зигфриду? — снова переспросил я, еще сильнее озадаченный. — В смысле?

— Ну, как линия Зигфрида. Неприступная. Не будь я уверен, что она ледышка, я бы никогда и не подумал вербовать ее в наш проект.

Сами согласитесь, в подобной ситуации женщины совершенно ни к селу ни к городу, когда работать приходится с кучей изголодавшихся «джи-ай»[10] — в числе которых к тому же немало цветных. Но Зигфрида — совсем другое дело.

— Такое впечатление, — предположил я, — будто у вас имеется в данном вопросе определенный личный опыт.

— ЖВК…[11] — проговорил Хааст, тряся головой. — Некоторые бабы там просто ненасытные. Другие же… Он доверительно перегнулся через стол. — Не пишите этого в дневник, Саккетти, — короче, она еще целка.

— Да не может быть! — протестующе воскликнул я.

— Не поймите меня не правильно — работник она первоклассный. В своем деле ей нет равных, и, собственно, дело для нее превыше всего. Психологи же, сами понимаете, склонны, как правило, к сентиментальности — им нравится людям помогать. Но только не Баск. Если с чем у нее и напряженно, так разве что с воображением.

И кругозор несколько ограничен. Слишком… как бы это сказать… традиционен. Не поймите меня превратно — науку я уважаю ничуть не меньше…

Я закивал, да-да, не понимая его превратно.

— Без науки у нас не было бы ни радиации, ни компьютеров, ни кребиоцена, и на Луну не летали б. Но наука — это лишь один способ видения мира. Разумеется, я не позволяю Зигфриде что-то говорить прямо ребятишкам… — (так Хааст называет своих подопытных кроликов), -..но, по-моему, они все равно ощущают ее враждебность. Слава Богу, это никоим образом не остужает их энтузиазм.

Самое главное — это даже Баск понимает — дать им полную творческую свободу. Они должны отрешиться от замшелых стереотипов, проложить новые тропы, прорваться в неведомое!

— Но чего именно, — поинтересовался я, — не одобряет доктор Баск?

Он снова доверительно перегнулся через стол, морща извилистые загорелые складки в углах глаз.

— Ну что ж, Саккетти, почему бы вам не узнать это и от меня. Все равно в самом скором времени кто-нибудь из ребятишек да расколется. Мордехай собирается осуществить «магнум опус»!

— Серьезно? — переспросил я, смакуя хаастову доверчивость.

Он поморщился, чувствительный к первым же ноткам скептицизма, как папоротник к солнечному свету.

— Да, серьезно! Я прекрасно понимаю, Саккетти, что вы сейчас думаете. Думаете вы то же самое, что старина Зигфрид — что Мордехай водит меня за нос. Парит мне мозги, как говорится.

— Такая возможность не исключена, — признал я. Потом, прикладывая к ране бальзам:

— Вы же сами просили, чтоб я был искренен как только можно.

— Да да, конечно. — Он со вздохом откинулся на спинку стула, и сеть морщинок разгладилась, мелкая рябь на глади слабоумия — Ваше отношение, продолжил он, — ничуть меня не удивляет. Прочитав изложение беседы с Мордехаем, я должен был понять… У большинства-то первая реакция всегда одинаковая. Все думают, будто алхимия — это вроде черной магии. Никто не понимает, что это наука, точно такая же, как любая другая. Собственно, это самая первая на свете наука — и единственная, которая не боится, даже в наши времена, принимать в расчет все факты. Саккетти, вы материалист?