Мэри Рено - Последние капли вина

• Название: Последние капли вина
• Автор: Мэри Рено
• Жанр: Историческая проза

Мисс Мэри Рено родилась в 1905 г. в семье лондонского врача. Окончила колледж св. Хью в Оксфорде, затем работала медсестрой и одновременно начала писать. Ее первый роман "Цели любви" был опубликован в 1939 г. Появление романа "Последние капли вина" вызвало удивление и большой интерес, так как это было её первое произведение о древней Греции. До тех пор она черпала темы для своих книг из современной жизни. Среди самых известных её книг - романы "Возничий", "Король должен умереть", "Маска Аполлона". Мэри Рено стала членом Королевского литературного общества в 1959 г., а через два года - президентом ПЕН-клуба Южной Африки. Умерла 13 декабря 1983 г

---

Наша беседа свернула на Сократа и его друзей. Естественно, я завел разговор о Платоне, но тут же ощутил в воздухе мороз. Однако когда у меня нашлось время присмотреться и подумать, оказалось, что понять это не очень трудно.

Уверен, дело объяснялось не просто завистью. В Ксенофонте, мальчиком он был или взрослым мужем, я никогда не замечал ничего низкого или подлого. Он всегда был практичным человеком, благородным, чтящим богов, имеющим свой набор установленных нравственных норм, не ошибочных, но ограниченных. Покажи такому человеку ясное и простое благо - и он будет следовать ему через самые трудные пути и места. Сократ принял его таким, как он был тогда, полюбив за доброе сердце, и не дразнил его разум ни формальной логикой сверх того, что нужно человеку, дабы различить ложь, ни высотами мысли, куда ему не под силу воспарить. Ксенофонт любил Сократа; но, любя также упорядоченность и постоянство мыслей, привык думать, что Сократ, какого он знает, - это весь Сократ и есть. Но имелся в сократовой душе, я полагаю, храм одиночества, куда никто не приходил к нему с юных лет до старости, кроме его демона, предостерегавшего от зла, и бога, которому он молился. Больше ничья нога не ступала на этот порог. Ксенофонт давно уже решил, что Сократ предпочитает не затрагивать размышления о божественном, и когда понял, что обманывает себя, опечалился.

А что касается Платона, тот был достаточно чувствителен к неприязни и не умел легко отбрасывать ее. При появлении Ксенофонта он удалялся в свою крепость, которая выглядела высокомерием - да отчасти им и была. Не думаю, что его дружба с Федоном облегчала дело. Ксенофонт всегда демонстрировал Федону вежливость, но далее этого не заходил. Чувство благопристойности было в нем очень сильно; он так и не смог ни выбросить полностью из головы прошлое Федона, ни чувствовать себя легко в его присутствии. Зато Платон отметал все это в сторону с величием своей царственной крови: он предпочитал аристократию духа. Более того, как если бы всего сказанного было недостаточно, никто и никогда не видел, чтобы Ксенофонт ухаживал за юношей, а Платон - за женщиной, и такие крайности натуры, само собой, тоже вели к несогласию.

Дни проходили, и я видел, что отец мой сейчас счастливее, чем раньше. Тут и там приходилось мне слышать неприятные слова о Ферамене: что сначала он согласился на тиранию и насилие, а потом, когда почуял перемену ветра, порвал с тиранами, чтобы оказаться на стороне победителей. Злые языки дали ему кличку Старый Носок, намекая, что он подойдет на любую ногу. Я знал из его застольных разговоров, что он ценит собственную проницательность; но он с детства был добр ко мне, и я не верил его хулителям. Конечно, вожди олигархов называли его предателем, но с тех пор как эти персоны в большинстве своем прокрались в Декелею и приняли участие в спартанских набегах на Аттику, их осуждение стало звучать как похвала.

Лисий, когда только мог, отправлялся к себе в поместье. Уже несколько лет он его не видел, а управляющий, хоть и вполне честный человек, слишком многое делал по-своему. Моему отцу нравилось самому присматривать за тем, что осталось от нашей усадьбы, так что мне хватало времени прогуливаться с Сократом и ходить по Городу, выискивая новое.

Однажды я свернул в колоннаду у палестры Миккоса - посмотреть, на месте ли до сих пор мой прежний наставник по бегу. Но, войдя туда, услышал звуки кимвалов, флейты и лиры и обнаружил, что мальчики не упражняются, а разучивают танец в честь Аполлона. Близилось время отправлять священный корабль на Делос, дабы отпраздновать рождение бога. Я однажды и сам танцевал в его честь, и потому остался посмотреть. Как всегда кажется в таких случаях человеку, старшие мальчики выглядели намного моложе, чем в мои дни. Они только что выступили вперед, чтобы повторить свою часть танца, у некоторых в руках были корзинки, ковши для воды и всякие такие вещи, изображающие собой священные ритуальные предметы, у других - только что сорванные побеги вместо оливковых ветвей.

После звонкого удара кимвалов первая линия отступила назад, а сквозь нее вырвалась вперед вторая, чтобы повести танец в свою очередь, и в центре нее я заметил одного мальчика - до тех пор он был мне не виден. Так обычно начинает человек, собираясь описать кого-то; но когда я смотрел на папирус, готовясь писать, на стене возникла тень. Ну, лишь бы сказать что-нибудь, отмечу его глаза, синие скорее как ночное небо, а не как дневное, и чистый высокий лоб. Необходимо также упомянуть недостаток, который у него имелся: седые волосы, почти до белизны. Они стали такими после какой-то перенесенной им лихорадки - это я узнал позже, не помню уж, от кого.

Кажется, это была заключительная проба танца, ибо вместо флейтиста из гимнасия им играли настоящие музыканты, те самые, что будут сопровождать их танец перед богом. Я смотрел на лицо танцующего мальчика и видел, что оно наполнено музыкой. Наверное, он и сам играл на каком-то инструменте или пел. Легко было заметить, что он задает темп другим мальчикам - он ни разу не сбился с такта, а когда они танцевали, выстроившись в одну линию, он их вел. Однако ему не дали исполнить никакого отдельного танца в одиночку видно потому, что из-за своих волос он был недостаточно совершенным телесно, дабы угодить Аполлону. Но тогда, подумал я, они должны были вообще отставить его; ибо, когда он здесь, какой бог - или какой человек - заметит кого-то другого?

Потом появились маленькие мальчики, и старшие выстроились сзади, но на лице этого подростка я заметил то же выражение - спокойное, но искрящееся, - что было, когда он танцевал сам. Я подумал, что раньше они не танцевали под настоящую музыку, и теперь танец предстал перед ним, словно картина, увиденная при дневном свете после тусклых масляных ламп. Когда кто-то из товарищей обратился к нему, он вначале не услышал, потом ответил с улыбкой, но глаз не повернул - они по-прежнему следили за танцем.

Не знаю, сколько времени стоял я там и смотрел, опершись на колонну: время будто застыло для меня, как пруд, у которого глубина больше ширины. Потом, когда наступил перерыв для отдыха, один из музыкантов встал, словно хотел отлучиться; я проснулся и осознал ход событий, поняв, что разучивание танца скоро закончится и мальчик уйдет. В первый раз я оглядел колоннаду, надеясь найти кого-то знакомого, и недалеко от себя увидел Платона - он стоял один. Я поздоровался с ним и немного поговорил о танце. Потом, по возможности легко и ненавязчиво, начал спрашивать имена то одного, то другого мальчика, начав с тех, что танцевали отдельные партии. Он говорил мне, если знал; наконец я спросил:

– А тот седой подросток, что вел линию, его имя ты знаешь?

Он ответил:

– Его зовут Астер - Звезда.

Он говорил негромко, но мальчик, который до сих пор ни разу не глянул в мою сторону, поднял голову, услышав свое имя, и повернул к нам темные как море глаза. На этом мгновении моя память словно проваливается: я не знаю, улыбнулись ли они друг другу. Когда молния проскакивает между небом и морем, форма облака или волны неразличима, - так же было и с их радостью.

Я ушел и, шагая по Городу, думал, что сделал глупость - не досмотрел танец до конца, чтобы остался в памяти. Ибо человек может носить в себе куда больше, чем полагает; так, однажды во Фракии, когда в меня попала стрела и начали вырезать наконечник, я уставился на простую птичку на дереве - и до сих вижу каждое перышко… Но я ушел уже слишком далеко, чтобы возвращаться. Когда сосны, венчающие Ликабетт, коснулись меня своей тенью, я удивился, что привело меня сюда. А потом, немного выше на горе, там где камни не могут взрастить ничего, кроме редких мелких цветков, голос во мне сказал: "Познай самого себя". И я постиг истину, что человек не ощущает такого горя из-за потери того, чего никогда не имел, сколь оно ни превосходно; я горевал скорее о том, что когда-то было моим. И потому я не сел на камень, как собирался, а полез выше, на самую вершину горы, где на фоне неба стоял маленький алтарь. И там, вспоминая, чем обязаны мы богам и своей душе, через правду которой познаем их, я воздел руки к Зевсу Отцу и дал обет принести ему жертву, ибо он в должное время дал Сократу сыновей.

Немного позже мне пришло в голову, что надо пойти в Город и найти его; он, кажется, всегда знает, когда человек готов слушать, но не говорить. А потом я заметил с горы дорогу к усадьбе Лисия. Он не просил меня о помощи, но рабочих рук у него не хватало, и, наверное, он просто подумал, что мне больше хочется повидать друзей в Городе. А кроме того, всегда оставалась возможность, что отбившийся от своих отряд спартанцев проскользнет через посты Стражи. Я устыдился, что позволил ему уйти за город одному. И тогда я спустился в Город, одолжил у Ксенофонта лошадь и поехал делать то, что потребуется Лисию.

Глава двадцать вторая

Мы видели, как Алкивиада провозгласили на Пниксе верховным стратегом афинян - до него такое место занимал лишь Перикл; мы радостно приветствовали его, когда он стоял на каменной трибуне с венком из золотой оливы на светлых волосах, глядя вдаль над Городом, как возничий смотрит поверх своей упряжки. Мы видели, как были выброшены в море выдвинутые против него проклятия за неблагочестие, записанные на свинцовой табличке; мы шагали вместе с ним вдоль Священной Дороги, провожая Процессию мистерий в Элевсин, к царю Агису в зубы; в первый раз со дня падения Декелеи решился Город отправить ее сухопутным путем. В большом храме его принимали, как любимого сына Богини, - это мы тоже видели.