Борис Штерн - Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I

• Название: Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I
• Автор: Борис Штерн
• Жанр: Юмористическая проза

Знаменитый киевский писатель Борис Штерн впервые за всю свою тридцатилетнюю литературную карьеру написал роман. Уже одно это должно привлечь к «Эфиопу» внимание публики. А внимание это, единожды привлеченное, роман более не отпустит. «Эфиоп» — это яркий, сочный, раскованный гротеск. Этот роман безудержно весел. Этот роман едок и саркастичен. Этот роман… В общем, это Борис Штерн, открывший новую — эпическую — грань своего литературного таланта.

Короче. Во время спешного отъезда остатков армии Врангеля из Крыма шкипер-эфиоп вывозит в страну Офир украинского хлопчика Сашко, планируя повторить успешный опыт царя Петра по смешению эфиопской и славянской крови. Усилия Петра, как известно, увенчались рождением Александра Сергеевича Пушкина. Результаты же повторного эксперимента превзошли все ожидания…

---

— Жюль Верна, что ли?

— Не помню, забыл, — задумался Вышинский. — Тебе лучше знать, ты у нас но этому делу… Точно — Жюль Верна!

— На фиг тебе Жюль Верн сдался, Андрей Януарьевич? — удивился Гайдамака. — Ты же книг не читаешь, кроме Процессуального кодекса!

— Кодекса я тоже не читаю, — со вздохом признался Андрей Януарьевич. — Ленив я и нелюбознателен. Впрочем, ленивые люди достойны всяческого уважения, потому что они не делают умышленного зла, по могут иногда — даже часто — умышленно сделать добро, чтобы их оставили в покое.

Вышинского понесло, а Гайдамака вежливо слушал, пропуская слова из одного уха в другое.

— Скептик может возразить: с таким же успехом ленивый человек может сделать зло, лишь бы от него отстали; но это не так — дело в том, что «зло и добро» дефиниции философские, в действительности разделить человеческие поступки иа «злые и добрые» невозможно — любой активный, созидающий, неугомонный человек, делающий добрые дела, «сеющий разумное доброе вечное», непреодолимо творит зло, зло, зло — чем больше сеет доброго, тем больше всходы зла, дорога в ад вымощена не только благими намерениями, но и благими поступками, — пример русской интеллигенции перед глазами; ленивый же человек, не делающий ничего, способен на одноразовый конкретный добрый поступок под флагом «Нате вам, только отстаньте!» — например, одолжить трояк — сто, тысячу, миллион, — судя по коэффициенту инфляции, — замолвить доброе словечко, помочь в мелочах — т. е. сделать минимальное изменение действительности в пользу рядом стоящего человека, не имеющее Великих Последствий, — накопление таких осторожных мелких ленивых изменений в положительную сторону есть постепенная эволюция человечества к цивилизации. Природа медленна и ленива, она не делает зла.

— Так зачем же тебе «Таинственный остров», Андрей Януарьевич?

— Да этот остров жена заказала, Антонина. Прочитала Антонина на старости лет «Детей капитана Гранта» и требует продолжения. Совсем моя старуха сказилась. Дом — полная торба, а ей все мало: надоело, говорит, обогащаться, пора о душе подумать. Даешь, говорит, домашнюю библиотеку! Не хочу на день рождения золотые часы с браслеткой, а хочу «Таинственный остров». Пойди туда, не знаю куда, и без «Таинственного острова» не возвращайся. А где я тот остров возьму? На книжную базу звонил — нету. А ехать на черный рынок в моем сане — сам понимаешь, неудобно.

ГЛАВА 5. Поэт Волошин и электрик Валенса

Стихи в больших количествах — вещь невыносимая.

А. Чехов

Гамилькар самовольно отправился в Бахчисарай, во-первых, взглянуть на знаменитый пушкинский Бахчисарайский фонтан, прицениться и, может быть, купить эту реликвию, чтобы перенести ее в родной Офир как национальный памятник; во-вторых, по «Делу». Дело случая: генерал Акимушкин, проезжая мимо, подкинул его в своем автомобиле к подножию Сапун-горы, дальше Гамилькар пошел пешком. Встречные лошади от него шарахались, мужики крестились, бабы драпали. На Бахчисарайском рынке он стал наводить справки о Бахчисарайском фонтане, и местные филера тут же приняли, негра за большевистского шпиона и чуть не застрелили при задержании. Его посадили в камеру смертников — ту, что почище, к какому-то заросшему толстяку, похожему на Карла Маркса и на этом основании заподозренному врангелевскими контрразведчиками в большевизме. Но смертник оказался всего лишь очередным русским поэтом:

— Maximilian Volochin,[10] русский поэт серебряного века, — так представился он. — Вот, суки, посадили за то, что я их суками обозвал. Diables![11]

— Зачем же вы их так некультурно обозвали?

— Представляете: из-за Пушкина! Ночью вломились ко мне в дом из контрразведки, принесли какие-то тексты — делай, мол, экспертизу: Пушкин это написал или не Пушкин? Тут гражданская война, а они к Пушкину priebalis'b![12] Ну, я их к тому же подальше послал, они меня и забрали с собой. А вас за что?

— Я тут по «Делу», — сдержанно ответил Гамилькар, удивляясь такому изобилию поэтов в России, — куда ни плюнь: кто-нибудь поминает Пушкина и с завыванием декламирует свои или чужие стихи, — но тут же не выдержал и сам прочитал наизусть пушкинскую «Телегу жизни»: — Хоть тяжело подчас в ней бремя…

(И так далее, до «ыбенамать».)

— Не «ыбенамать», а ебенамать! — с восторгом поправил Максимильян Волошин и принялся давать африканцу ценные советы: — Ыбена-матрена, если вы так любите Пушкина, тогда бойтесь Нуразбекова, следователя. Не дразните его, не читайте при нем стихи, он ненавидит поэтов. Он говорит: «Кость у поэтов белая, это ясно, а вот кровь у поэтов какая — красная или голубая?» Ненавидит, но интересуется Пушкиным. Опять сует мне на экспертизу какие-то стишки — Пушкин их написал или не Пушкин? Соглашайтесь с ним, кивайте, признавайтесь во всем. Человек-сволочь. Монстр, азиат косоглазый. Кто он такой — не пойму, я, кажется, видел его в позапрошлом году в питерской чека в кабинете у товарища Блюмкина, убийцы германского посла Мирбаха. А вот сейчас этот Нуразбеков у Врангеля… Не пойму, кому он служит. И нашим и вашим? Вроде интеллигентный человек, но очень уж сильно бьет, сука. Все о Пушкине расспрашивает — ни хрена не пойму; зачем ему Пушкин? Я его спросил: скажите, невинных вы выпускаете или расстреливаете? А он мне за это — в морду. У него всегда руки чешутся. Вон, электрику Валенсе два зуба выбил…

— Тли, — раздался голос сверху.

— Три, — перевел Максимильян Волошин.

Оказывается, в камере находился еще один арестованный — электрик Валенса. Он лежал на верхних парах лицом к стене и гвоздем по штукатурке бездушно выцарапывал граффити — кривыми польскими буквами известное русское:

A POCHLI WY VSE

— Он кто, этот электрик? Красный большевик? Подпольщик? — шепотом спросил Гамилькар.

— Поляк он. Большевики его под Варшавой в плен взяли, когда он выкручивал лампочку Ильича в штабе Тухачевского. Потом белые его освободили и назначили главным электриком.

— За что ж его так? Опять лампочку выкрутил?

— За то, что весь Бахчисарай без воды оставил.

— Взорвал водокачку? — ужаснулся Гамилькар.

— Ага. Но не взорвал, а спалил по пьянке. Вчера вместе с токарем сожгли водокачку. Совсем охренели. Напились и на весь Бахчисарай орали Баркова:

Наутро там нашли три трупа — Матрена, распростершись ниц, вдова, раздолбана до пупа, Лука Мудищев без петлиц и девять пар вязальных спиц.

— Нуразбеков токаря сегодня утром расстрелял, а электрика пообещал вечером.

Электрик Валенса на нарах тихо заплакал.

Слово за слово, и у них уже нашелся общий знакомый — оказалось, что этот Максимильян Волошин хорошо знал Николая Гумилева.

— Где он сейчас? — в волнении спросил Гамилькар.

— Кто, Nikola?[13] Боюсь, расстрелян в петроградской ЧК. У него на базаре при обыске обнаружили сразу два фальшивых паспорта и увели в ЧК с мешком селедки.

— На имя Шкфорцопфа?

— Скворцова. Похоже. Один паспорт был германским. Он играл в нелегальщину.

— Вы хорошо знали, его?

— Более чем, — вздохнул Максимильян Волошин. — Мы были друзьями. Более того: в лучшие времена этого серебряного века мы даже дрались с Николя на дуэли из-за — представьте себе! — несгораемой птицы Fenicse, асбестовые перья которой — будто бы перья которой! — Николя привез из будто бы библейской страны Ofire. После петербургских зим Коля совершенно дурел, прямо-таки ohoueval, рвался из России, даже доставал у каких-то нелегалов фальшивые паспорта. Ему нужно было обязательно попасть в Эдем! Я ему сказал: «Коля, какой Эдем, какой Офир, какой рай земной?! Публика, конечно, дура, и ее можно и нужно дурить до бесконечности, но мистификация коллег по поэтическому цеху должна иметь свои пределы. Все же не где-нибудь, а в серебряном веке живем».

Но по— настоящему Николя обиделся даже не из-за недоверия коллеги по цеху к несуществующему Офиру — тоже мне, Земля Санникова! — и не к любовному порошку из асбестовых игло-перьев дикого купидона, который (порошок) Николя обещался привезти из Офира (у Волошина в то время были проблемы с потенцией, но это психическое), а за стишки, которые напел ему Максимильян Волошин: «Коля-Коля-Николай, сиди дома, не гуляй». Из-за этой песенки (ее даже не Волошин сочинил), Николя прям-таки взбеленился и запустил в голову Максимильяна подвернувшуюся под руку железную рыцарскую перчатку (дом Николя всегда был переполнен странными, неожиданными предметами).

— Местом дуэли была выбрана, конечно, Черная речка в Петербурге, потому что там дрался Пушкин с Дантесом, — шепотом рассказывал большевистский подпольщик. — Николя прибыл к Черной речке с секундантами и врачом в точно назначенное время, прямой, как струганая доска, и торжественный, как всегда. Но со мной случилась беда — я оставил своего извозчика, пробирался к Черной речке пешком, огибал какие-то заборы и потерял в глубоком снегу калошу. Знаете, что такое калоши? Такие сверху черные, внутри красные, засунешь — приятно. Купил перед самой дуэлью. Знаете, сколько калоши стоят? Для меня это была настоящая трагедия, как пропажа шинели для Акакия Акакиевича. Смешно, конечно, но так бывает. Без калоши я ни за что не соглашался идти к барьеру и упорно искал ее вместе со своими секундантами на виду у Николя. Но безуспешно. Николя устал ждать, озяб, плюнул в снег, пошел к нам и тоже принял участие в поисках моей калоши…