Борис Штерн - Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I

• Название: Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I
• Автор: Борис Штерн
• Жанр: Юмористическая проза

Знаменитый киевский писатель Борис Штерн впервые за всю свою тридцатилетнюю литературную карьеру написал роман. Уже одно это должно привлечь к «Эфиопу» внимание публики. А внимание это, единожды привлеченное, роман более не отпустит. «Эфиоп» — это яркий, сочный, раскованный гротеск. Этот роман безудержно весел. Этот роман едок и саркастичен. Этот роман… В общем, это Борис Штерн, открывший новую — эпическую — грань своего литературного таланта.

Короче. Во время спешного отъезда остатков армии Врангеля из Крыма шкипер-эфиоп вывозит в страну Офир украинского хлопчика Сашко, планируя повторить успешный опыт царя Петра по смешению эфиопской и славянской крови. Усилия Петра, как известно, увенчались рождением Александра Сергеевича Пушкина. Результаты же повторного эксперимента превзошли все ожидания…

---

Гумилев доставал из-за уха огнеупорную иглу купидона, затачивал ее на оселке из лунного камня, макал в походную чернильницу и, трясясь на спине мула, записывал этот офирский фольклор в толстую амбарную книгу. К концу путешествия Гумилев был в ужасном виде: платье изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и была медно-красного цвета, левый глаз воспалился от солнца, нога болела, потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом, к тому же у Гумилёва случился острый приступ ишиаса, поясницу ломило, его скрючило в букву «Г», — на заставах Гамилькар снимал его с мула, растирал поясницу купидоиьим ядом и опять усаживал в седло.

Но вот через восемь дней они въезжали в столицу Офира Амбре-Эдем, и Гумилев записал:

Восемь дней от Харрара я вел караваи сквозь библейские Лунные горы, и седых на деревьях стрелял обезьян, засыпал средь корней сикоморы.

На девятую ночь я увидел с горы — этот миг никогда не забуду — там внизу, в отдаленной равнине, костры, точно красные звезды, повсюду.

ГЛАВА 16 ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Водит пальцем по мерзкой книге

И, гнусавя надо мной, как над усопшим монах,

Читает мне жизнь какого-то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх.

С. Есенин.

Черный человек Гайдамака между тем вернулся домой (отец Павло на своем инвалидном мотороллере сильно отстал), обнаружил настежь открытую дверь и стал в дверях вспоминать: закрывал ли он дверь перед своим поспешным исходом в Киево-Печерскую лавру? Мог и не закрыть, все равно красть нечего, кроме Люськиного дивана и мельхиоровых спортивных кубков.

Он вошел в комнату и остолбенел. Люськи дома продолжало не быть, дивана тоже не было (наверно, Люська забрала, он разрешил), зато на полу на его стеганом одеяле лежал курчавый красивый негр и читал вверх ногами газету «ЯАКСДАРГЙЯЛУГ АДВАРП» («ГУЛЯЙГРАДСКАЯ ПРАВДА»).

На растерянный вопрос Гайдамаки: «Это что еще за такое?!» негритос глянул на него перевернутыми глазами с перевернутой на затылок головы, вскочил, заулыбался до ушей и предъявил новенький красный советский паспорт, где в пятой графе черным по белому было сказано, что этот негр по имени Алехандро Гайдамакайя является эфиопским фалашем с местом рождения в городе Логоне, паспорт выдан вчера Гуляйградским РОВД, подписан Шепиловым; и на чистом русском языке стал рассказывать Сашку удивительную историю о том, как он (негр) шел по мосту из Аддис-Абебы в ТельАвив и заблудился: любой мост, как и всякая палка, имеет два конца, — объяснял негр, — этот же мост имеет три — невидимым третьим трансцендентальным своим концом этот мост упирается прямо в Гайдамакино окно; негр влез, никого не было, вот он и прилег отдохнуть, но он сейчас уйдет. Все в этом рассказе было поразительно, в особенности то, что имя-фамилия негра тоже были Сашко Гайдамака, и то, что негр этот был точной копией Сашка, вот только черной, негативной копией.

Сашко вспомнил наказ отца Павла и возлюбил этого негра как самого себя, потому что Сашко, как и все маргиналы, был культурно-неустойчив — мог и негров полюбить, если ему скажут, что так надо. Скажешь ему: «Хинди-русси-пхайпхай!», и он согласно кивает: «Пхай-пхай, а как же!», или: «Русский с китайцем братья навек» — вот и хорошо, вот и близкие родственники.

Негр тем временем заторопился. Он был в военной тропической форме «листопад» — высокие ботинки, шорты с бахромой, рубашка с короткими рукавами. Закинул на плечи рюкзачок, сунул паспорт в нагрудный карман рубашки, надел маскировочную шляпу-панаму, пожал Гайдамаке руку, сказал: «Ну, бывай! Люське привет!» — и полез в окно.

Тут и отец Павло подоспел и тоже застыл в дверях.

Негр вылез в окно, отнял руки от подоконника, но не упал вниз с шестого этажа на ржавую свалку под домом, а крепко на чем-то стоял ногами. Подмигнул отцу Павлу, сделал ручкой «до свиданья», повернулся и пошел по воздуху в ТельАвив.

— Видел? — прошептал Гайдамака.

— От, — выдохнул отец Павло.

Они подошли к окну. Негр поднимался над Финским заливом в сторону Кронштадта — невидимый мост, вроде радуги, наверно, растянулся над заливом крутой дугой. По мосту — то есть по воздуху — ходили удивленные вороны и чайки и клевали какие-то крошки. Облака висели низко. Было хмуро, но не туманно. Пятнистая форма негра маскировала его в сизом небе. Негр уходил, уменьшался, вошел в облака и исчез.

Вороны и чайки закричали, закаркали и взлетели.

— Счас я попробую! — загорелся Гайдамака и полез в окно.

Его неприятно кольнуло, что негр передал Люське привет.

Люська была придурковатая и дерганая — могла уже сговориться ехать с этим негром в Израиль.

— От! — Отец Павло дал ему подзатыльник, стащил с подоконника и провел следующий эксперимент: взял в углу топор и бросил вниз из окна. Злополучный топор полетел с шестого этажа и упал на ржавую свалку. Моста уже не было.

Гайдамака почесал в затылке, а отец Павло осмотрел окно.

Сбоку на подоконнике стоял пыльный кактус. Двойная застекленная рама была любовно украшена резными наличниками, которые Гайдамака сам вырезал топором — он любил вырезать по дереву всякие узоры.

— Живи у меня, — сказал Гайдамака. — Живи, сколько хочешь. Я один боюсь. Пропишем тебя в Гуляе, у меня тут в милиции знакомый Шепилов.

Отец Павло не отказался, но и не дал согласия.

— Будем вместе пить, — стал уговаривать Гайдамака. — Тикай от этих хохлов.

— Так ты же сам хохол, от, но только русскоязычный, — сказал отец Павло.

— Точно! — невпопад ответил Гайдамака. — Женим тебя на хохлушке. Хохлушки у нас очень даже ничего себе, цветочки садят, борщи варят.

— Галушки всякие, — задумался пои.

— Вареники, — напомнил Гайдамака и решил. — Женим тебя на Элке, соседке, Кустодиевой!

— Идем за водкой, иодуматы трэба, от, — уклончиво сказал отец Павло. Что-то ему не хотелось жениться, от.

Ушли, оставив окно открытым, чтобы негры, если таковые опять появятся, могли войти.

ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ 16 Национальный музей Офир

СССР, Гуляй-град, XX век.

Обрезная доска, стекло, резьба по дереву.

Примечание: автор, не желая загромождать роман всякими архитектоническими (от мудреного термина «архитектоника» [Этот термин означает всего-навсего взаимосвязь всех литературных штуковин друг с другом. Например: после третьей главы должна следовать четвертая, но не наоборот. Или: начал с пролога, кончай эпилогом. ]) излишествами, все же не смог отказать себе в удовольствии графически изобразить знаменитое окно в Европу.

ГЛАВА 17

…когда потребуют поэта…

А. Пушкин

ГРАФФИТИ НА ОКНЕ В ЕВРОПУ (Россия)

Сашко Гайдамака

БЕЛАЯ ГОРЯЧКА

Допустим, брошу.
Белая горячка дней через пять признает пораженье.
Из нежно промываемых извилин уйдут кошмары скорбной чередой: пальба из танков,
Горби, перестройка, культ личности,
Октябрьское восстанье, потом — отмена крепостного права и Пушкин, и Крещение Руси…
Но тут заголосит дверной звонок.
Открою.
И, сердито сдвинув брови, войдут четыре человека в штатском.
Захлопнут дверь, отрежут телефон и скажут: "Зверь!
Ты о других подумал?
Ну хоть о нас — плодах твоей горячки?"
И, с дребезгом поставив ящик водки, достанут чисто вымытый стакан.[43]

ГЛАВА 18 ВИЛЬГЕЛЬМ КЮХЕЛЬБЕКЕР

То, что мы называем фантазией и что мы так ценим в великих поэтах есть в сущности разнузданное, если даже хотите, развращенное воображение.

Л. Шестов. Апофеоз беспочвенности

Столицей Офира был древнейший Ambre-Edem.[44] Гамилькар и Гумилев (Гумилев под именем herr'a Klaus'a Stefan'a |Chkforzopfa[45]) поселились в столичном отеле с электрической вывеской «Hotel d'Ambre-Edem»,[46] вырубленном в цельной ранитной скале. На прохладной гранитной веранде отеля за ужином из тушеного купидона c легким пальмовым вином Гамилькар, по совету Гумилева, прежде чем приступить к Пушкину, решил потренироваться на переводе «Луки Мудищева». Сейчас он отыскивал рифму к специфическому слову «елда»:

Весь род Мудищевых был древний,
И предки бедного Луки
Имели вотчины, деревни
И пребольшие елдаки.
Один Мудищев был Порфирий,
При Иоанне службу нес
И, поднимая хреном гири,
Порой смешил царя до слез.
Второй Мудищев звался Саввой —
Он при Петре известен стал
За то, что в битве под Полтавой
Елдою пушки прочищал.
Царю же неугодных слуг
Он убивал елдой, как мух.
При матушке Екатерине,
Благодаря своей елдине,
Отличен был Мудищев Лев,
Как граф и генерал-аншеф.

Для перевода это был тяжелый кусок. Хотя почти все слова были просты и понятны, перевод стопорился из-за двух ключевых слов — «хрен» и «елда». Слово «хрен» по Далю обозначало растение и едкую приправу для пищи, и Гамилькар никак не мог понять, как этой приправой можно поднимать гири; а слова «елда» в словаре вообще не было, приходилось только догадываться, что оно означает. Гамилькар завернулся в простыню и отправился среди ночи к Гумилеву за консультацией. Тот не cпал, а крутился у огромного, поистине царского зеркала в золотой литой раме с купидонами и зачем-то силился разглядеть в зеркале свою поясницу.