Борис Штерн - Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II

• Название: Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II
• Автор: Борис Штерн
• Жанр: Юмористическая проза

Знаменитый киевский писатель Борис Штерн впервые за всю свою тридцатилетнюю литературную карьеру написал роман. Уже одно это должно привлечь к «Эфиопу» внимание публики. А внимание это, единожды привлеченное, роман более не отпустит. «Эфиоп» — это яркий, сочный, раскованный гротеск. Этот роман безудержно весел. Этот роман едок и саркастичен. Этот роман… В общем, это Борис Штерн, открывший новую — эпическую — грань своего литературного таланта.

Короче. Во время спешного отъезда остатков армии Врангеля из Крыма шкипер-эфиоп вывозит в страну Офир украинского хлопчика Сашко, планируя повторить успешный опыт царя Петра по смешению эфиопской и славянской крови. Усилия Петра, как известно, увенчались рождением Александра Сергеевича Пушкина. Результаты же повторного эксперимента превзошли все ожидания…

---

Это эссе С. Моэма на английском языке с примечанием «для англичан, изучающих русский язык и литературу» и с подстрочным русским переводом было найдено в архивах КГБ в том же несгораемом сейфе с «Делом» Акимушкииа — Нуразбекова. Оно было приобщено к «Делу», потому что С. Моэм внес в биографию Чехова необходимые дополнения в свете ранее не известных и абсолютно неожиданных документов из Фонда Чехова в Лондоне, которые имеют прямое отношение к «Делу». Подстрочник был выполнен штатным переводчиком КГБ вполне добросовестно, автор «Эфиопа» лишь сократил его и литературно обработал. Цитаты из книги С. Моэма в дальнейшем не оговариваются, примечания переводчика (для высших чипов КГБ, иногда излишне простоватые и подробные, но всегда уважительные к Чехову) даются петитом в квадратных скобках {…}.

Гонорар — Сомерсету Моэму.

ГЛАВА 9. Мотор!

Заблудился я в небе — что делать.

О. Мандельштам

Гайдамака очнулся голым и отмытым от блевоты в какой-то теплой ванне и услышал над собой такие разговоры:

«Люсь, жалко тебе, что ли, ему дать? — говорил майор Нуразбеков. — Смотри, какая красота в ванне плавает! Если по справедливости, если по Фрейду — надо дать. Доктор прописал, Владимир Апполинариевич. Он проверил у Командира мотор — мотор нормально работает».

«Да я же не отказываюсь. Я с Командиром всегда с удовольствием. Но пусть и он со своей стороны зоологией пошевелит, — отвечала Люська. — Он же не стоит, а плавает».

«Ну вот, начинается! — недовольно сказал генерал Акимушкин. — Не шевелится у него зоология. А у тебя все есть для этого, все приспособлено, чтоб у мужика шевелилось. Не он не хочет, а ты не умеешь. Уволю!»

— Чрм… чрм… — прочмокал Гайдамака.

— Стоп, он, кажется, пришел в себя.

Над Гайдамакой склонились Люська, Нуразбеков и Акимушкин.

— Чер… Чер…

— Что, Командир?

— Чертыхается. Давайте, Командир, материтесь, облегчите душу!

— Чрнмрц… — силился сказать Гайдамака.

— Что? Что он говорит? — спросил Акимушкип.

— Фтбл мтч чримрц дпм…

— Что? Что он говорит?

— Все в порядке, Командир, — ответил Нуразбеков. — Матч смерти уже закончился. Три-три. Блохин два гола забил.

— Дался ему этот футбол! — с досадой сказал Акимушкин.

— Ничего, хорошо. Футбол — это воля к жизни.

— Ну, Сашко?… Вставай, поднимайся, рабочий парод! — сказала Люська.

Гайдамаку чуть опять не стошнило.

— В какой вы реальности, Командир? — спросил майор Нуразбеков.

— На взлет! — пробормотал Гайдамака.

— Вот это разговор! — воскликнул майор Нуразбеков. — Передать по селектору: «Командир приказал: па взлет!» Когда взлетаем, Командир?

— В 21:43, когда Луна взойдет над морем, — пробормотал Гайдамака, абсолютно не соображая, что он говорит.

— Наконец-то! — вскричал генерал Акимушкин. — Где Семэн и Мыкола?! Тащите Командира в люкс!

Гайдамака чувствовал, как его бережно вынимают из ванны, надевают па него теплый махровый халат и то ли ведут, то ли несут по коридору.

— Чому ты такый дурный? — слышал он голоса, как из другого мира.

— Тому що багато думаю.

— Отставить разговорчики! — приказал генерал Акимушкин. — Ну, Люсьена Михайловна, теперь все в ваших руках.

Гайдамаку ввели в комнату с двумя скособоченными окошками, земляным полом, с ободранными обоями на стенах и уложили на дореволюционный кожаный диван с зеркальными прибамбасами. Он уставился на фотографии императрицы Марии Федоровны и Победоносцева.

— Опять потерял реальность… — сказал Нуразбеков.

— А теперь: пошли все вон! — приказала Люська.

И все, кроме Люськи, на цыпочках вышли из комнаты.

— Это ты, Люська? — неуверенно спросил Гайдамака.

— Садись, Командир, — сказала Люська.

— Мы где, Люська? В Севастополе, что ли?

— Садись. Снимай халат. Снимай, снимай. Потом ложись. Полежим. Поспишь. Потом поднимемся. Лететь надо.

Гайдамака сел, вылез из халата, опять лег. Люська перевернулась у него перед глазами, платье сползло с нее, как на американской авторучке, и ему открылся вид на Мадрид — она осталась в чем мать родила со всеми своими обнаженными украшениями.

— Ты что, командир, меня не помнишь? — спросила Люська, впиваясь коготками в его интимные подробности.

Гайдамака вздрогнул.

Он вспомнил Люську. «Траханьки», — говаривал Гайдамака в реальности (ОСЕФ) А. В той реальности он любил это дело, но велосипед — как конь, как женщина, как водка, как всякое серьезное дело — требовал полной отдачи, надо было выбирать: траханьки, водку или велосипед, а Гайдамака уже не тянул сразу па столько фронтов, завалы лбом об асфальт давали о себе знать. Он вспомнил, как Люська его спасла. Однажды ночью остановилось сердце. Он уже лежал бездыханный. Люська выбежала на балкон и вызвала без телефона «скорую помощь» — кричала на весь Гуляй-град: «Горим! Пожар!» Пожарники приехали минут через пять, на удивление трезвые, узнали Гайдамаку и спасли — сделали искусственное дыхание и (главное) налили сто пятьдесят.

— Помню. Вспоминаю… — сказал Гайдамака, напрягаясь всеми фибрами, чтобы помочь Люське.

— Не напрягайся, лежи спокойно. Все у тебя получится, уже получается. Смотри, какой красавец! А себя ты помнишь, Командир?

— Плохо помню, — пробормотал он.

— Провалы в памяти? Черные дыры?

— Да. Пил по-черному.

— Не вспоминай, лежи спокойно. Сейчас он за тебя все вспомнит, у него своя голова есть.

Люська гуляла коготками снизу-доверху, сверху-донизу но гайдамакиному громоотводу, заряжая его энергией {автор напоминает, что намерен оставаться в рамках приличия даже в самых пикантных ситуациях}, и он уже поднимался — поднимался слабо, мучительно, как утром в понедельник поднимается перепивший в праздники уважающий себя работник, которому пора на работу, которому сегодня обязательно надо быть на работе. Главное — не валяться, не разлагаться, а встать! И работать! Вставай, поднимайся, рабочий народ! Подъем! Мотор… Мотор работает. Тяга нормальная. Вставай!.. Встает!

Пошел, пошел…

Как вдруг по селектору раздался голос Акимушкина:

«Ну зачем вы такие методы применяете?»

Голос Нуразбекова ответил:

«Это кто меня спрашивает?! Это вы меня спрашиваете?! Вы же сами говорили, что этого африканского слона завалить надо! Доктор приписал, Владимир Апполинариевич: острые ощущения!»

«Да, я несу ответственность. Но зачем же его так спаивать?» «Да мало влили еще! Мало! Я же вам заказал молдавский коньяк! А вы — благородные напитки! У меня язык опух, я весь день — ля-ля и анекдоты рассказываю! У меня руки чесались дать ему в морду! Или член в дверях прищемить. Сразу бы вспомнил, в какой реальности находится!» «Экий вы садист…»

— Вот, сволочи, убить вас веником, не дают спокойно работать, — сказала возбужденная Люська, отрываясь от дела. — Эй там, заткнитесь! Отключите селектор. У него опять все опустилось. И телекамеры выключите, что за охота сексуальные сцены подсматривать? Что, слюни текут? Козлы! Я так не могу работать!

— Извините, Люсьена Михайловна. Работайте спокойно, — последовал ответ, и все отключились.

У Гайдамаки же опять все опустилось.

ГЛАВА 10. Эпилог

Иванов у Чехова застрелился, потому что пьесу нужно было как-то кончать, того требует современная эстетика, Еще немного — и драматурги избавятся от этого стеснения: им разрешат открыто признаться, что они не знают, как и чем кончать.

Л. Шестов «СОМЕРСЕТ МОЭМ. ВТОРОЕ ИЮЛЯ ЧЕТВЕРТОГО ГОДА»

Сейчас еду в «Русскую мысль» просить 500 рублей.

А. Чехов

Эта биография Чехова, написанная С. Моэмом, является хроникой блистательных чеховских побед — вопреки бедности, обременительным обязанностям, мрачной среде и слабому здоровью. Антон был третьим сыном в семье. Его отец, Павел Егорович, человек необразованный и глупый, был жесток и глубоко религиозен. {Необъективная оценка Моэма, другие биографы не столь категоричны.} Чехов вспоминал, что в пятилетнем возрасте отец приступил к его обучению — сек, бил, драл за уши. Ребенок просыпался с мыслью: будут ли его и сегодня бить? Игры и забавы запрещались. Полагалось ходить в церковь два раза в день, дома читать псалмы. С восьми лет Антон служил в отцовской лавке с вывеской: «ЧАЙ, САХАРЪ, КОФЕ, МЫЛО, КОЛБАСА И ДРУГИЕ КОЛОНИАЛЬНЫЕ ТОВАРЫ». Под этим названием лавка и вошла в русскую литературу в одном из его рассказов. Она открывалась в пять утра, даже зимой. Антон работал мальчиком па побегушках в холодной лавке, здоровье его страдало. Когда он поступил в гимназию, заниматься приходилось только до обеда, а потом до позднего вечера он опять сидел в лавке. Неудивительно, что в младших классах Антон дважды оставался па второй год. Одноклассникам он не очень запомнился. Так о нем и писали: никакими особенными способностями не отличался. По-русски это называется «ни то, ни се».