Борис Штерн - Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II

• Название: Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II
• Автор: Борис Штерн
• Жанр: Юмористическая проза

Знаменитый киевский писатель Борис Штерн впервые за всю свою тридцатилетнюю литературную карьеру написал роман. Уже одно это должно привлечь к «Эфиопу» внимание публики. А внимание это, единожды привлеченное, роман более не отпустит. «Эфиоп» — это яркий, сочный, раскованный гротеск. Этот роман безудержно весел. Этот роман едок и саркастичен. Этот роман… В общем, это Борис Штерн, открывший новую — эпическую — грань своего литературного таланта.

Короче. Во время спешного отъезда остатков армии Врангеля из Крыма шкипер-эфиоп вывозит в страну Офир украинского хлопчика Сашко, планируя повторить успешный опыт царя Петра по смешению эфиопской и славянской крови. Усилия Петра, как известно, увенчались рождением Александра Сергеевича Пушкина. Результаты же повторного эксперимента превзошли все ожидания…

---

Гайдамаке повезло — он наблюдал львиный коитус поздней весной под Килиманджаро. Каждую ночь гора содрогалась от львиных ревов и рыков, совсем не похожих на визги майских, котов на Украине. Во тьме светились желто-зеленые глаза. Однажды утром Сашко увидел у водопоя старого ободранного льва. Несчастный зверь дрожал, еле стоял на ногах, шумно лакал, вонял, кости ходили под кожей, без ветра качался, чуть не свалился в ручей. Рядом молодые гордые львы, полные сил после бессонной ночи, посматривали на старца свысока, даже как бы не замечали, даже брезгливо лениво вставали и уступали дорогу, чтобы не заразиться от старого льва старостью и бессилием; но Сашко знал, что наблюдать надо именно за стариком, в реальности все обстоит наоборот — этот старик и есть главный любовный производитель, он никого не подпускает к красивой львице. Дело происходило на полянке в лесу. У львицы началась течка, она ненасытна, она мурлычет, катается в траве и требует, требует, давай, давай еще, еще, еще, и старый лев не смеет отказать, он, дрожа взбирается к ней на спину и начинает пилить, пилить, пилить — Две недели такого Гулага и, кажется, старому льву конец, но он не уступает красавицу-львицу молодым львам, которые стерегут по краям поляны каждое его движение, но как бы не видят счастливых молодоженов, а смотрят вдаль и ждут — когда же этот старый хрыч сдохнет? Старый лев на скорости мчится к водопою, лакает водички и бегом возвращается к ненасытной львице, которую молодежь не смеет в его отсутствие не то что тронуть, а даже подойти и понюхать. Но горе старому льву, если он не справится с супружескими обязанностями, если львица останется недовольна — молодые загонят, загрызут, зацарапают, в лучшем случае выгонят к чертовой матери!

В 9 утра Сашко вышел из палатки и увидел абсолютно голого и безоружного белого человека с черной шкиперской бородой и с большим Кюхельбекером, который (белый человек) удирал от львиного прайда. Сашко побежал в палатку за винчестером. Когда выскочил наружу, львы возвращались на свою солнечную полянку, а голый человек с веткой шел за ними и угрожающе размахивал веткой над головой.

— Что вы делаете? — крикнул ему Сашко. — Вы кто? Сумасшедший, что ли?

Этот сумасшедший дразнил львов во время львиных любовных игр. Несколько львов опять лениво затрусили за ним, делая вид, что догоняют. Мужик так боялся львов, что, казалось, испытывал себя — выходил безоружно, смело дразнил их и удирал в страхе. Львы смотрели на эту голую обезьяну и чего-то недопонимали. Обезьяны, в общем-то, им не мешали, по эта голая обезьяна чего-то хотела от них. Непонятно. У львов были свои дела, у обезьян свои.

— Вы кто? — опять крикнул Сашко. — Русский? Или американец?

Сащко не мог понять. Он выстрелил в воздух. Львы обернулись и посмотрели на него. Потом пошли прочь. С одетой обезьяной с ружьем никто не хотел связываться.

Представились. Звали этого холеного янки Эрнесто Хемингуэй. Он зачем-то зашел за кустик, натянул штаны, вынул бутылку и в половину десятого утра в слепящем зное радушно стал настаивать, чтобы Гайдамака выпил с ним стаканчик чистого виски. Пришлось согласиться. Выпили. Виски оказалось чистым самогоном. Запахло «Интернационалом», но Гайдамака сдержался.

Хемингуэй Гайдамаке понравился. Эриесто был профессиональным боксером и литератором, а здесь под Килиманджаро он тренировался, готовясь к финальному бою с великим Львом. Гайдамака не сразу понял, о каком Льве идет речь. Этим Львом оказался Лев Толстой. Американец хотел избавиться от страха перед Львом и не придумал лучшего способа, чем дразнить львов в брачный период.

— А ты кто? — спросил Эрнесто.

— Я человек. Просто человек. Я здесь живу.

— Местный? Почему же ты белый?

— Я не белый. Я негр.

— Рассказывай.

— Я негр-альбииос. Вы тоже негр. Все белые — негры, но негры-альбиносы.

Эриесто задумался. Мысль ему понравилась.

— Я это запомню, — сказал он. — Но у альбиносов красные глаза, а у тебя голубые.

— Они выцвели. Разве имеет значение, какого цвета у меня глаза или кожа?

— Для меня — нет. Я не расист.

Хемингуэй считал себя специалистом по львам. Он говорил Сашку:

— Встречаясь со львами, тиграми и леопардами, я на себе проверил, как важно: а) держать высоко голову и смотреть льву в глаза, когда дело дошло до прямой конфронтации, и б) присесть или пригнуться, застыть и опустить взгляд, если не хочешь вызвать страх или агрессивные реакции. С голодным львом лучше не связываться, но если лев уже насытился, приматы вполне могут отогнать его от добычи, крича и размахивая ветками. Львы нападают на антилоп, и человек поэтому не должен выглядеть антилопой. Я видел, как одинокий пастух, крича и стуча посохом по кустам и деревьям, заставил нескольких львов уйти от только что убитого домашнего буйвола. Вряд ли, чтобы Лев Толстой был из львов исключением. Он бы тоже ушел, не сопротивляясь насилию.

— Ты — дурак, — сказал Гайдамака.

— Что ты сказал? — спросил Хемингуэй, становясь в боксерскую стойку, вместо того чтобы сразу ударить.

— Ты — белый, ты не знаешь львов, — сказал Гайдамака.

— Ты тоже белый, — сказал Хемингуэй, опуская кулаки.

— Я — черный, — сказал Гайдамака. — Львов нельзя дразнить, львов можно дразнить, — львов никогда не знаешь. Но Лев Толстой — вегетарианец. Поэтому он всегда голоден. Голодный лев очень опасен. Вегетарианец — это очень опасно. Вегетарианца нельзя дразнить.

— Вегетарианца нельзя дразнить, это очень опасно, — с удовольствием повторил Хемингуэй. — Thank you.[58] Я это запомню.

ГЛАВА 4. Обед в доме с химерами (продолжение)

Вчера я обедал у Лаврова. У Лаврова приятно обедать. Выпили по пяти рюмок водки. Чисто московская помесь культурности с патриархальностью.

А. Чехов

ПЛЮС СОРОК ПО ЦЕЛЬСИЮ

Гайдамака вернулся из второго хождения в туалет уже без блевотных позывов, но с головной болью. Летопись «От» не давала ему покоя. Он готов был поклясться, что с ним все это происходило — все, о чем писал в летописи отец Павло. Но он не помнил! «Ох, где был я вчера, не найти днем с огнем», — вспоминал он слова поэта.

— Дочитали?… Ну, тогда выпьем за успех нашего безнадежного предприятия! — провозгласил тост майор Нуразбеков, поднимая рюмку. — Не чокаемся, а то чокнутыми станем.

Обед наконец-то успешно начался.

Майор Нуразбеков подмигнул Гайдамаке и, как и положено хлебосольному хозяину, у которого собрались стеснительные гости, подал пример: смакуя, выпил первым, выдернул пальцами шпротинку из дровяного штабеля и отправил в рот; пальцы же облизал и промакнул какой-то очередной компрометирующей бумагой, так и не объяснив, за успех какого безнадежного предприятия они пьют.

Гайдамака не стал терять времени. Он быстренько хлопнул рюмку «Климента Ворошилова Высшего Качества», вкуса и крепости не ощутил, закусывать не стал (опыт, опасно — как бы опять срачка не напала), а принялся дожидаться, когда пройдет головная боль. Она проходила. Тут же захотелось выпить еще — оказалось, что такой коньяк можно и не закусывать, недаром его генсеки пьют. Этот «Клим Ворошилов», пожалуй, будет получше «Наполеона», решил Гайдамака. Но попросить налить по второй постеснялся и опять не в лад стал размышлять о трехстах рублях в «Архипелаге ГУЛАГе», хотя помнил, что здесь, в органах безопасности, опасно вообще о чем-либо думать, а тем более размышлять, а тем более об «Архипелаге ГУЛАГе». Но — думать «ни о чем» себе не прикажешь. Теперь вопрос стоял так: товарищ майор, как выяснилось, знает о трехстах рублях; по знает ли он об «Архипелаге ГУЛАГе»?

Вот вопрос вопросов: успеет или не успеет Андрюха отдать деньги Элке до того, как?

До чего: как?

До того, как кагебисты нагрянут к нему в дом с обыском, а потом — в Элкину бухгалтерию, сверять угольный «дебет-кредит».

Им что, больше делать нечего?

И в Андрюхе ли спасение? Вообще, в спасении ли дело? Зачем спасаться? Надо ли спасаться?… (Ну, положим, из органов всегда надо спасаться.)

Чего добиваются от него этот странный майор, эта блядовитая Люська и этот страшный Николай Николаевич со своим развратным обедом?

Вопросы, вопросы…

«Придет время — сам скажет, — решил Гайдамака. — Но лучше бы знать заранее».

А сейчас надо бы поесть и набраться сил для дальнейшего (знать бы, чего «дальнейшего»?), но есть и хотелось и не хотелось. Хотелось выпить еще. Что-то он «Климента Ворошилова» не распробовал.

Все же Гайдамака решился немного поесть и начал обед со сметаны.

Люська по-птичьи высербала коньячок и отправилась с ключом и с тележкой в женский туалет (процесс посещения Люськой туалета скромно опускаем), а оттуда — в тайные подвалы КГБ за обеденным инструментом, за мороженым и черт знает за чем еще.