Альберто Моравиа - Я и Он

• Название: Я и Он
• Автор: Альберто Моравиа
• Жанр: Эротика

Предлагаемый читателю роман известного итальянского писателя XX века Альберто Моравиа `Я и Он` после своего первого выхода в свет вызвал настоящую бурю в обществе. `Двадцать лет назад этот роман шокировал соотечественников автора, – писала газета `Известия` в 1995 году. – Ситуация почти гоголевская: некая часть тела (но не нос) начинает самостоятельную жизнь и ведет диалог с героем на эротические темы. Теперь роман итальянца А.Моравиа `Я и Он` нынешнее российское общество ничем не смутит. А ценители настоящей литературы смогут насладиться чудесной прозой`. Газета `Московская правда` вторит: `…мы знаем Моравиа как мастера, изображающего интимные переживания героя столь филигранно, что `скандальное неприличие` не перевешивает, а помогает разобраться в сложнейших отношениях человека с самим собой. `Я и Он` – это роман чувств и ощущений. Читать его не только интересно и весело, но и полезно. Женщинам – даже в большей степени, чем мужчинам. Моравиа умудрился точно и корректно сказать о том, о чем так ни муж, ни любовник не скажет своей половине

---

Слушаю «его» и в кои-то веки соглашаюсь. Верно, к Мафальде нужен подход, даже если в конечном счете все выльется в безудержный порыв звериной страсти. Однако в тот самый момент, когда, убедившись в справедливости «его» подсказки, я собираюсь перейти от слов к делу, меня отвлекает спор, разгоревшийся тем временем за столом. Отскакивая от одного сотрапезника к другому, словно потрепанный мяч от усталых и безвольных игроков, идет обычный треп, слышанный мною тысячу раз, о последнем нашумевшем фильме, причинах его успеха, о том, почему он стоил так дорого или так дешево, о его продюсере, об актерах, режиссере, авторе сценария и прочее, и прочее. Я сказал, что меня отвлек возникший за столом спор, но это мягко сказано. Следовало бы сказать, «возмутил», «вызвал отвращение». И в этом нет ничего удивительного: всякий раз, когда я слышу вот такие разговоры об искусстве, меня охватывает неописуемый гнев. Искусство есть высший результат сублимации. Чтобы добиться этого результата, я пошел на эксперимент, перевернувший всю мою жизнь, а эта свора сплетников, подхалимов и мошенников говорит об искусстве как о «продукте»! Воистину, это уже крайняя степень ущербности, неосознанной, непроизвольной, наивной. Воистину, покуда не перевелись такие людишки, у кино нет надежд. После разговоров о прибыли речь, естественно, заходит о технике. Что ж, все логично: киноприбыль возможна благодаря технике, ибо, по их мнению, искусство – это не что иное, как одна из разновидностей техники. Техника! Поговорим о технике! Какое оправдание для «ущемленца»! Какое алиби! Какой реванш! Какое утешение! У них еще кольца в носу торчат, а они все тешатся надеждой спастись с помощью техники! Сами по себе они гнилые «ущемленцы», но, на их счастье, техника всегда у них под рукой, а разные ее ухищрения кажутся куда важнее сублимации! Похотливые, зато техники! Разноперые, зато техники! Чахлые, зато техники! Меня так и подмывает податься вперед, опершись о стол, и высказать все, что я о них думаю. «Довольно ломать комедию! – хочется мне крикнуть.- Все ваши фильмы – не более чем дешевые убогие фокусы. Не пора ли наконец признаться, что вы попросту ни на что не способны? Что все вы никчемушники на последней стадии бесплодия и импотенции?» Но, как всегда, мне недостает смелости. На самом деле только «сверхвозвышенец» смог бы высказаться столь бесстрашно и независимо, ни малейшим образом не заботясь о последствиях. Я же «униженец», как и они, и, как они, думаю о вреде и неприятностях, которые принесет мне эта откровенность. Между нами одна существенная разница: у меня ущербность вызывает ужас, а они барахтаются в ней, как головастики в пруду.

Тем не менее я все равно уже втянут в эту игру. До слуха долетает следующий тошнотворный разговор: – Вот уж не подумал бы по названию, что картину ожидает подобный успех. «Женщина без свойств» – я бы за такое название гроша ломаного не дал.

– Однако прокат моментально его заглотил.

– Еще бы, ведь там есть сцена, где она раздевается за прозрачной занавеской… – Женщина без свойств. Знаешь, что это напоминает? Даму без камелий..

– «Женщина без свойств» – название для тихого киноомута, а в тихом киноомуте как известно, черти водятся. Зритель это почуял и… – Точно. Зритель не ошибается. Он безошибочно чувствует, когда… – Ну, не скажи. Я утверждаю, что это название вялое, непривлекательное. И потом, что вообще означает: «Женщина без свойств»? Ничего, ровным счетом ничего. У женщин отродясь не было никаких свойств, все эти женские свойства – выдумки разных дуралеев… Тут уж я не могу не вмешаться по двум причинам: вопервых, как тщеславный самоучка-«ущемленец», во-вторых, как возмущенный претендент на раскрепощение: – Надеюсь, я не скажу ничего нового, напомнив вам, что название фильма – «Женщина без свойств» – перекликается с куда более известным названием романа Музиля.

Даю голову на отсечение, что никто из них не читал «Человека без свойств», зато все наверняка о нем слышали. И ну шпынять меня колкостями, словно смельчака, решившего пощеголять своей культурой, не давая мне при этом никакой возможности доказать, что я единственный за этим столом, кто хоть что-то знает о романе Музиля. Со всех сторон раздаются примерно такие реплики: «Благодарим за ценную информацию»; или: «А то без тебя мы бы не догадались». Но выделяется среди всех, как всегда, мой архивраг Кутика. Невообразимо растягивая рот в издевательской ухмылке, он восклицает: – Нет, ну это уже ни в какие ворота не лезет! Нас снова усаживают за парты. Это в нашем-то возрасте! И кто?! Лекцию нам, видите ли, взялся прочесть о том, что есть-де такой романец под названием «Человек без свойств», а написал его некий писатель по имени Музиль. И для чего только у каждого-из нас по одному, а то и по два диплома? Для чего, интересно знать, мы корпели лучшие годы над книгами? Зачем нужно было идти на такие жертвы ради собственного образования, чтобы потом первый встречный обращался с тобой, как с неучем? И все это со смешком и ужимками, напоминающими зубчатый ковш экскаватора, когда тот зачерпывает огромный кусок грунта и, захлопнувшись, переносит его в другое место. Я знаю, как мне следовало бы себя вести: не только не реагировать, но и не проявлять никаких эмоций. Но как «ущемленец», подвергшийся нападению такого же, если не большего «ущемленца», я заранее чувствую, что не смогу сохранить хладнокровие, как бы мне того ни хотелось. Меня обуревает неудержимая ненависть. При этом я совершенно ясно сознаю: провоцируя меня таким вульгарным образом, Кутика ждет, что я затею с ним перепалку для всеобщего увеселения; возможно, еще больше этого ждет Протти, раскомплексованный тиранишка закомплексованного двора, науськивающий нас друг на друга и приговаривающий: «Удар ниже пояса, Кутика. А ну-ка, Рико, защищайся!» К счастью, когда вопреки своей воле я уже собираюсь наброситься на Кутику, в дело встревает «он»: «- Как, я тут, можно сказать, в полной боевой готовности, а ты идешь на попятный, чтобы потрепаться об этом твоем Музиле?» И то сказать: как ни крути, а ущербности от этого не убавится; уж лучше оставаться с «ним», чем выставлять себя на посмешище ради нелепой культурной дуэли с Кутикой. С притворным испугом я восклицаю, подняв руки: – Мир, мир, мир, сдаюсь, я проиграл! Все что угодно, только не литературный спор, меня куда больше прельщает арбуз.

Слегка разочарованный стол постепенно отвлекается от меня и Кутики. А я, уделив несколько минут арбузу, наконец поворачиваюсь к Мафальде.

Опершись локтем о стол, она поддерживает ладонью подбородок. Вторая ладонь опущена, ее не видно. Неподвижный взгляд устремился куда-то в пустоту; она, конечно, никуда не смотрит и ничего не видит; полностью отрешенный вид, наверное, ей скучно.

Спрашиваю у «него»: «- Что мне делать?» «Он» тут же отвечает: «- Скажи ей то, о чем ты только что подумал.

– Я подумал, что ей скучно.

– Так вот, скажи ей это, а потом сразу же возьми за руку. Только не резко и не грубо. По старинке, по старинке».

«Он» прав, в сущности, «он» всегда прав. С некоторым усилием я поворачиваюсь боком, чтобы заглянуть в неподвижные, отрешенные глаза Мафальды. Этот маневр поражает ее по крайней мере своей нарочитой искусственностью. Не давая ей опомниться, я спрашиваю: – Вам скучно? – Очень.

Мгновенно соображаю, что главное сделано. Это «очень», чуть слышно произнесенное подувядшими, обиженными губами, равнозначно призыву к действию. Протягиваю под столом руку, наугад направляю ее в сторону Мафальды, опускаю, касаюсь колен, взбираюсь к утробе и наконец дотрагиваюсь до тыльной стороны ее ладони. Не мешкая хватаю и сжимаю ее.

Тут меня ждет сюрприз. Вопреки моим и «его» предположениям Мафальда не принимает сближения. С непредвиденной силой она начинает выкручивать ладонь, пытаясь вырвать ее из моей руки. Она тянет ее на себя, сгибает, выворачивает, упирается пальцами в мою ладонь и впивается в нее острыми ногтями. Такое впечатление, что сжимаешь в руке большущего краба, прыткого и строптивого. Однако ясно, что Мафальда не хочет скандала и открытого отказа. Пытаясь высвободить руку, она держится при этом чинно и внимательно, как и полагается держаться хозяйке дома за столом с гостями.Борьба ее и моих рук продолжается еще какое-то время. Затем, когда я уже меньше всего этого жду, Мафальда сдается. Она поворачивает ко мне лицо старой болонки или пожилой тигровой кошки с раскосыми, окруженными сетью морщин глазами и спрашивает чрезмерно певучим голосом: – А вам весело? – Нет.

Одновременно чувствую, что ее ладонь полностью расслабилась и теперь безвольно покоится в моей. «Он» торжествующе восклицает: «- Пора! Положись на меня».

С этими словами «он» бесцеремонно отпихивает меня, уверенный в себе, властный, неистовый. Нехотя уступаю «ему» место и пассивно наблюдаю за эротическим дуэтом между «ним» и Мафальдой.

Ну и фрукт! Только что заливал мне про ухаживание «по старинке». Как же, по старинке! Все происходит так, будто мы не за столом в саду на вилле Протти в присутствии двадцати человек, а прямо на земле, посреди какой-нибудь свалки на окраине. Будто Мафальда – не Леда Лиди, звезда тридцатых годов, а обычная дешевая потаскушка. Обмякшая рука Мафальды покорно опущена; «он» тянет ее к себе. Мафальда сопротивляется; «он» силой осуществляет переход сцепленных рук с коленей Мафальды на мои колени. Мафальда делает робкую попытку воспротивиться этому маневру; «он» неумолимо подавляет ее и кладет ладонь прямо на себя. Мафальда упорно держит ладонь раскрытой; «он» заставляет ее согнуть пальцы. Только теперь Мафальда наконец-то решается сжать «его»; тогда «он», совершенно уверившись в себе, начинает расти и надуваться, становится до неловкости твердокаменным, ничуть не заботясь обо мне и о моем весьма щекотливом положении. Да уж, нечего сказать: по старинке! И тут я замечаю молниеносное изменение в выражении лица и позе Мафальды. Она попеременно стреляет вытаращеными глазками то на меня, то на гостей. Грудь ее вздымается тяжело и трепетно. Время от времени она испускает глубокий и шумный вздох, словно вот-вот потеряет сознание.