Николай Панов - Голубое и черное

• Название: Голубое и черное
• Автор: Николай Панов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1963

Цикл повестей «Орлы капитана Людова» посвящен приключениям и подвигам разведчиков-североморцев.

Действие повести «Голубое и черное» начинается в наше время, в нью-йоркском порту и перебрасывается в сопки Заполярья, в суровую действительность первых месяцев Великой Отечественной войны. Напряженный, полный необычайных событий сюжет построен на раскрытии тайны гибели американского судна «Бьюти оф Чикаго», шедшего из США к советским берегам и потерпевшего крушение в океане.

---

Желтоватые, с пестрыми искорками глаза Агеева вдруг зажглись особым интересом.

А как же это по-английски будет, товарищ краснофлотец? — спросил боцман.

А он не по-английски, по-русски бредил, если хочешь знать! — отпарировал Бородин. И вдруг осекся, окинул присутствующих недоуменным взглядом: — А ведь чудно, ребята! Как он мог по-русски говорить? И ведь точно так пробормотал, Люська, как ты вспомнила, правда!

Значит, так и сказал: «Берег, им машу»? — спросил Агеев. — А больше ничего не говорил?

Нет, больше ничего! — сказала Люся.

Боцман вдруг повернулся, почти выбежал из кубрика.

Валентин Георгиевич шагал по комнате взад и вперед, сгорбившись, как обычно, потупив серое от усталости лицо.

Разрешите обратиться, товарищ политрук? — постучавшись, Агеев застыл у порога в положении «смирно».

Обращайтесь, старшина, — рассеянно откликнулся Людов.

Товарищ политрук, Джексон перед смертью о координатах говорил.

О координатах? — Людов остановился как вкопанный. Блеснули и погасли стекла устремленных на боцмана очков.

— Точно. Медсестра Тренева вспомнила. Пробормотал перед смертью: «Берег, им машу». Сказал, ясное дело, по-английски, а по-английски «координаты» будет «берингс».

А что он еще сказал, Сергей Никитич, повторите! — Людов подошел вплотную, с неожиданной силой сжал руку разведчика.

А еще сказал «им машу», — усмехнулся недоуменно Агеев. — Вот что это значит — не соображу…

«Им машу»! — впалые глаза Людова просияли. — А помните, радист говорил — приподнимался он, словно дотянуться хотел до чего-то! Ин май шу, боцман! Пойдемте!

Он стремительно пересек коридор, вошел туда, где каменело на сером брезенте носилок неподвижное тело со строгим, точно вырубленным из базальта лицом. Выступали из-под простыни матросские ботинки на толстых, изношенных подошвах.

— Помните, Сергей Никитич, он этот ботинок чинил? — Людов показал на каблук, желтевший свежеобрезанной кожей. — И новые гвозди на каблуке…

Неловкими от нетерпения пальцами он распутывал узел сапожного шнурка.

— Позвольте, товарищ командир, — сказал Агеев. Расшнуровал ботинок, передал Людову.

Они вышли в коридор, вернулись в канцелярию, Людов положил на стол тяжелый ботинок.

— Может быть, оторвете каблук. У вас это выйдет побыстрее. — Обычное спокойствие уже вернулось к нему.

Агеев вынул из ножен кинжал, ввел острие между слоями недавно обрезанной кожи.

Во внутренней поверхности каблука была плоская выемка.

Из выемки выпал сложенный клочок бумаги.

— «Беринге ин май шу». Координаты в моем ботинке! Вот что он сказал, Сергей Никитич!

Людов развернул бумажку — вырванный из книги печатный листок. На полях листка трудным, крупным почерком было выведено несколько цифр, под цифрами короткая фраза.

Смотрите, боцман, вам и книги в руки, как моряку!

Координаты, точно! — Боцман читал обозначение широты и долготы, шевелил губами, соображая.

Будет это чуть мористее Корсхольма. Там, чтобы не соврать, группа скал, осушка, уходят скалы под воду во время прилива. Там, видно, и засела «Красотка».

Проверим это, Сергей Никитич, и уточним…

Из кармана шинели Валентин Георгиевич вынул большую, многократно сложенную карту Баренцева моря, развернул на столе. Запестрели просторы безбрежной воды, прорезанной зубчатыми, извилистыми линиями берегов, усыпанной, как дробью, множеством цифр и знаков.

Вот это место, товарищ командир, — положил палец на карту Агеев.

Расположен этот пункт в непосредственной близости от оккупированных противником берегов, — сказал задумчиво Людов.

Агеев кивнул.

Людов сложил карту, спрятал в карман шинели. Вынул из кармана кителя потертый бумажник, вложил в бумажник драгоценные координаты.

— Сейчас будем радировать адмиралу, доложу о вашей находке. Думаю, неотложнейшая задача теперь — разведать, в каком состоянии «Красотка», есть ли реальная возможность снять ее с камней, привести в наши воды.

Он стремительно прошел к радиорубке. Из-за двери доносились заглушенные выстрелы разрядов, обрывки музыки, постукивание шифрованных передач.

У передатчика сидел только что заступивший на вахту Бородин. Поднялся навстречу Людову.

Товарищ политрук, уточнил я. Концерт Чайковского передается по второй программе, в двадцать три ноль-ноль по московскому времени.

Спасибо, товарищ Бородин. Сейчас, к сожалению, не до Чайковского. Срочно вызовите дежурного по штабу…

Агеев остался в комнате один.

Вот, стало быть, как повертывается дело. Вынул из кармана штанов, стал посасывать новенькую трубку с наборным мундштуком — эбонитовым, со стеклянной прокладкой. Не чувствовал вкуса табака. Да и не мог почувствовать: не раскуривал еще трубку ни разу, и неизвестно, скоро ли удастся раскурить.

А страшно хочется затянуться хоть раз после всех трудов и волнений. Провел пальцем по мундштуку. Двенадцать зарубок. Пока только двенадцать врагов удалось уничтожить со времени клятвы в полуэкипаже.

Двенадцать врагов! Он, мирный человек, моряк дальних плаваний, стал беспощадным истребителем в дни этой небывалой войны. Мучительно-четко встали в памяти переживания последнего боевого похода.

Вот лежат они рядом с сержантом на ледяных камнях, совсем близко от землянки вражеского опорного пункта. Возле землянки топчется часовой, долговязый, в короткой шинели. В лунном свете не видно лица врага — только четкий силуэт на синем снеговом фоне. Вот часовой насторожился, пугливо повел головой в кепи с длинным козырьком, похожим на клюв. А может быть, не насторожился, а съежился от холода, мерзнет в своей подбитой рыбьим мехом шинельке?

К нему подходят вплотную квадраты и треугольники теней от окрестных скал. Мертвенно-спокойно светит летящая в черном небе луна. Почувствовал ли он приближение собственной смерти? Мог ли предполагать, что здесь, среди норвежских гор, лежат, в трех шагах от него, два русских разведчика, похожих на плоские сугробы в своих полотняных маскхалатах.

Несколько раз хотелось податься вперед: нестерпимо лежать, видя врага так близко, чувствуя под пальцами теплую рукоятку кинжала, и каждый раз рука Кувардина сжимала его руку, заставляла замереть снова.

Фашист перестал всматриваться, двинулся вокруг землянки. Затянул даже какую-то унылую песню. До сих пор звучит в ушах этот глуховатый, испуганный голос. Зашла за тучу луна. И вот Кувардин сам пополз к землянке. Песня оборвалась, часовой будто всхлипнул, упал на колени, замер, уткнувшись головой в снег.

И вот они уже возле стенки, сложенной из каменных плит. У сержанта шанцевый инструмент — короткая саперная лопата.

— Трут! — командует шепотом Кувардин.

Подрыт снег под камнями, уложена в отверстие тяжелая толовая шашка, сержант принайтовил к ней конец бикфордова шнура.

Он работает с яростной быстротой. Совсем близко, отделенные от них лишь каменной стенкой, спят солдаты опорного пункта.

Боцман помнил, как, волнуясь, разжигая трут, забыл заслонить пламя спички от ветра. Мягкая снежинка влетела в сложенные лодочкой ладони. Спичка погасла, осветив на мгновение стиснутые губы сержанта.

Зажал коробок между колен, зажег трут, затлевшийся чуть видной малиновой точкой. Передал трут сержанту. По шнуру, потрескивая, побежал огонек.

— За мной! — слышится шепот Кувардина. Бежали уже не таясь, прыгая с камня на камень.

Упали плашмя за дальней скалой, смотрели на светящиеся стрелки ручных трофейных часов. Не выйдет ли кто из землянки, не затопчет ли в последнее мгновение огонь? Но дрогнули скалы, заревел воздух, взвился дымный свет. Осколки камней просвистели мимо.

Стало быть, можешь делать зарубки, — сказал Кувардин, когда, пробежав десяток миль на хорошо смазанных лыжах по горным снегам, сделали привал в неглубокой ложбине. Сержант все еще был во власти свирепого азарта. — Что не радуешься, моряк?

Я радуюсь, — хмуро откликнулся тогда, вспоминая тихий всхлип часового, скорчившийся на камнях силуэт. И вдруг не удержался, высказал затаенные мысли: — Уж очень ты злой, товарищ сержант. Все-таки люди живые были…

Я не злой, я справедливый, — сказал тогда Кувардин. — У меня душа обуглилась на этой войне.

И не забыть никогда, как вдруг задрожали жесткие губы, острые глаза по-детски заблестели слезами.

— А ты знаешь, что гады мою родную деревню сожгли дотла и с тех пор ни слуху ни духу от женушки нет? Покою не буду знать, пока хоть один фашист на свете остался… И ты разве зря давал клятву, боцман?

И вот снова, как давеча, в сопках Норвегии, вспомнился заливаемый волнами «Туман», душное пламя от фашистских снарядов, поднявшийся к небу высокий темный нос тонущего корабля.

Вспомнились окровавленные лица друзей моряков, мертвый командир в изодранной осколками шинели, разорванный флаг «Тумана», тяжелое тело Пети Никонова, которого так и не донес до борта живым…