Алексей Чапыгин - Гулящие люди

• Название: Гулящие люди
• Автор: Алексей Чапыгин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1984

А. П. Чапыгин (1870—1937) – один из основоположников советского исторического романа.

В романе «Гулящие люди» отражены события, предшествовавшие крестьянскому восстанию под руководством Степана Разина. Заканчивается книга эпизодами разгрома восстания после гибели Разина. В центре романа судьба Сеньки, стрелецкого сына, бунтаря и народного «водителя». Главный объект изображения – народ, поднявшийся на борьбу за волю, могучая сила освободительной народной стихии.

Писатель точно, с большим знанием дела описал Москву последних допетровских десятилетий.

Прочитав в 1934 году рукопись романа «Гулящие люди», А. М. Горький сказал: «Книга будет хорошая и – надолго». Время подтвердило справедливость этих слов. Роман близок нам своим народным содержанием, гуманистической направленностью. Непреходяще художественное обаяние книги.

---

Тут же у стола возились два малыша русых, лет трех. Они поочередно залезали на колени к Чикмазу, теребили его сивую пышную бороду. Чикмаз не мешал ребятишкам возиться с бородой. Он был хмур и хмелен: видимо, какая-та упорная дума гнездилась в голове бывшего есаула. Кроме малышей и мух, в избе никого не было, но в хате чисто вымыто, и на полу лежали тканые половики.

К одному из сумрачных окошек были в угол придвинуты широкие скамьи, на них два бумажника, а сверху перина, покрытая синей набойкой. Много подушек в голубых наволочках, на двух низких окнах запоны, тоже синие набойчатые. Над головой Чикмаза образ Спаса на красках, с басмой по краям, и венец на образе серебряный, лампада медная на цепочках.

Сенька, пригнувшись, постоял у порога, оглядывая жилье Чикмаза.

– Кой есть человек ты? – мрачно глянув, спросил Чикмаз.

– Ближний твой – у атамана на Яике вместях были… – сказал Сенька.

– Дальше што?

– Забыл? Напомню – перед его уходом в Кизылбаши.

– Садись! Пью я – пей ты. Сенька шагнул ближе, сел.

– Разин называл тебя Григорьем, я тоже Григорий.

– Ш-ш-ш, гость! Об атамане слов не надо! – Чикмаз вынул из ящика стола ковш. Из большой ендовы черпая для Сеньки водку, продолжал: – Быто – пито, булатной иглой много шито, а ныне забыто.

– Забыты худые, смирные, слезно-покорные; я и ты, Григорий, не таковы – мы на чет вписаны дьяками Разбойного приказу.

– Григорья кинь! Иван я – не Григорей… а таже каркать брось.

Он пошевелил мокрыми усами, видимо желая улыбнуться, понизив голос, прибавил, подымая ковшик с водкой:

– Пей! Мы хитрее… Сенька молчал, пил, выжидая.

– Нас боярин Иван Богданович шапкой-невидимкой кроет да думной дьяк Ларивон Иванов… во, хто! Посулы им за ту шапку: боярину дано, от Фефилки Колокольника шапка лисья, горлатная да перстень с камнем. От Митьки Яранца принят пансырь, юшлан – пластины наведены золотом. Ивашка Красуля саблю дал оправную с большим камением, князь Семена Льво ва – шубу, камкой крыту, соболью. От меня дано – скажу потом! Записаны мы под того царского родственника Милославского боярина в вечные холопы и к ему во двор в «деловые люди». Много нас! Иные боярином уж в работу посланы по вотчинам. Я поручусь, Гришка, и ты впишись, а нынче не думай, пей!

– Пьем, Иван! – они чокнулись. Сенька подумал, ответил:

– Ведомо тебе, боярин нам и малой обиды не простит… ты же чинил им великую – головы рубил.

– Быто – булатной иглой шито!

Сенька встал, потому что он долго и трудно думал, по привычке давней; когда он был в затруднении, ставил правую ногу на скамью, упирал локтем в колено, а пястью руки в подбородок, глядел всегда в окно, будто в нем хоронились его мысли. Теперь встал так и заговорил.

– Дела наши, Иван, сам знаешь, в правде атамановой, а та правда прямая: смерть боярам! Так и Степан Тимофеевич думал и… знать мы должны ежеденно – от бояр нам, кроме жесточи, искать нечего!

– Сними копыто со скамли! Сядь и пей.

Сенька сел, выпил, погрыз жесткую рыбу, заговорил снова:

– Пришел я к тебе, Иван, за великим делом: прошу тебя, уйдем в горы к вольным кумыкам или лезгинам. С гор видно далеко, увидим, как дальше служить правде атамановой.

– Поди, не держу, коли мне не веришь! Пьем еще.

– Выпьем, Иван! Тебе я верю. Не верил, то и не искал бы тебя, но боярину, будь он того добрее, – не верю!

Вечернее солнце красными пятнами, неведомо откуда прокравшись, упало на полу и на стенах у кровати. Ребятишки полезли на кровать ловить солнце, но оно скоро исчезло, а ребятишки, обнявшись, растянулись на кровати и, повозясь немного, уснули. Чикмаз молча пил, и Сенька молчал. Медленно выпив свой ковш, Чикмаз одной рукой обтер усы, другой, длинной и могучей, повел в сторону кровати:

– Видишь?

– Ребят? Вижу!

– С ними я радость познал, с этой радостью не расстанусь ввек!… Лгать не люблю! Говоришь верно – в горах, как нынче татарина Батыршу в степях ищут – черт найдет… Но в горы я не пойду – огруз! Путь обскажу, иди один.

– Нет, Иван! Без тебя идти – погибнуть дело прямое…

– Пьем, а я не пойду! Диво – не огадился, а женился – обабился, сижу и сидеть буду, аки в крепости. Куда мне от них? Душа изноет – и радости конец!

Сенька встал.

– Сиди! Свой ты.

– Дай руку, Иван!

– Не сидишь? Прощай!

– Да, прощай! Помни, Иван Чикмаз, пока бояра живы да род их подпирает царя, висеть тебе на дыбе и не видать радости в детях! Не видать и жены, которую познал и полюбил. Не идешь со мной – берегись, пойдешь на дыбу!

– Уйди, ворон окаянной, не каркай! – закричал Чикмаз, вскочил за столом и изо всей силы ударил кулаком в стол. На столе расплескалась водка, ковши упали на пол. Дети проснулись, заплакали.

– Я тебя не боюсь, а ребят напрасно пугаешь! – сказал Сенька, шагнув к порогу.

– Уйди, сатана! – ревел Чикмаз. – Ежели я на дыбе буду – приходи тогда, не бойсь, не оговорю-у!

– Приду! – ответил гулящий и ушел.

В кремле, против Троицкого монастыря, в воеводском доме, после смещенного Милославского сидел воевода князь Яков Никитич Одоевский. Было темно в Астрахани и душно. В воеводской верхней горнице распахнуты окна, в окнах на рамах натянута бумажная сатынь[405] замест запон, оттого что одолевали комары.

На столе перед воеводой, на ковровой скатерти горели, оплывая салом, четыре свечи. В глубоких поддонах шандалов сало, оплывая, воняло и не стыло, воевода не замечал запаха, не замечал и слуги, тихо шагавшего по коврам. Слуга время от времени съемцами снимал нагар свечей. На изрубленной саблей стене, с отвороченными кусками обивки голубого бархата, поблескивал серебряный шарик с шипами воеводского буздугана, а рядом блестела золоченая рукоять сабли князя. Воевода сидел перед развернутой книгой[406]. Толстые листы книги бесшумно ложились вперед, назад, но воевода остановил свой взгляд на странице, где стояло писанное крупно дьяками:

«Глава вторая. О государской чести и как его государское здоровье оберегать!»

Одоевский вздохнул, сказал про себя: «Вот, Иван Богданыч, тут тебе петля сказана, ежели ты словами приятеля не вразумишься».

Воевода закрыл книгу, разогнулся, провел рукой по черным волосам с малой проседью, без надобности отряхнул жидкую недлинную бороду. Костлявой рукой взял колоколец, стоявший близ, позвонил.

Вошел тот же слуга.

– Тихон, справь братину с романеей да с поварни чего принеси, – устало приказал воевода.

– Сполним, князь Яков Микитич!

Так же неслышно вошли в горницу четверо слуг – один перовой метелкой опахнул ковровую скатерть, другой постлал, не касаясь книги, белую хамовую скатерку, третий поставил серебряную братину с вином и большой кубок. Четвертый снял нагар со свечей.

– Кубок поставьте еще.

– Слышим, князь!

– Когда приедет прежний воевода, его коня заведите в конюшню – на дворе муха ест.

– Исполним…

Милославский, войдя в горницу, помолился темным образам иконостаса, поставил у дверей гибкую трость – она ему служила и плетью, – поклонился Одоевскому низко, но не трогая пальцами пола. Колпак красного бархата, сплошь сверкавший малым камением, из руки не выпускал, пока хозяин не сказал гостю:

– Садись, Иван Богданыч!

Тогда Милославский, небрежно сунув на лавку колпак, не сводя острых глаз с Одоевского, шагнул к столу и сел. Был он высок, сутуловат, усат и волосом черен.

– Благодарствую, Яков Никитич, как здоров воеводакнязь?

– Ништо, здоров… устал много. Вонь здешняя тоже тягостна. – Помолчал, прибавил: – Будем пить и о делах судить.

– Поговорим, князь Яков… поговорим.

Одоевский налил кубки, покосился к дверям – слуги стояли не шелохнувшись. Воевода махнул им рукой. Слуги ушли.

– Пей, Иван Богданыч, и я за твое здоровье выпью.

– За здоровье князя и воеводы!

– Закуси пряженинки.

– Краше будет коврижкой заесть. Вижу, князь Яков Никитич, ты хозяин матерый на воеводстве.

– Как приметил?

– На стене буздуган турецкой, он и подобает истинному воеводе.

– Власть мою, боярин, без булавы знают, а кто не знает – будет знать! Жезл военачалия наш родовой, Одоевских, родителя Никиты благословение. Ну, пьем еще!

– С кем другим – с тобой, князь Яков, всегда готов и пить и жить. Позвал дружески, говорить буду по душе,

– Незачем лгать мне, князь Иван!

– Не лгу я, нет!

– Лгешь, князь Иван Богданыч, потому, что есть у меня отписка головы московских стрельцов…

– Кая та отписка, князь Яков?

– Слово в слово не помню, а что удержалось в голове моей – скажу. В сводные воеводы ты со мной не пожелал идти?

– Не пожелал, князь Яков Никитич! Обида моя на то, что город взял я, а ты с товарищи присланы к расправным делам.

– Не от себя явились, по указу великого государя. Так вот скажу отписку: «Боярин и воевода князь Яков Одоевский приказал голове московских стрельцов Давыдку Баранчееву дело великого государя, и он, Давыдка, указу великого государя ослушался и приказу воеводы князя Одоевского не послушал же, сказал: „Слушать ему не велел того указу боярин Иван Богданович Милославский, а сказал ему: он-де того Федьку сего числа не пошлет, пошлет, когда увидит у боярина Одоевского статьи, которые присланы с Москвы“. И вот, боярин Иван Богданыч, буду я тебе мало честь из этой книги…