Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

• Название: Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)
• Автор: Борис Парамонов
• Жанр: Публицистика

---

Во-вторых, поражает это разнообразие прежней русской жизни, можно сказать, богатое ее разнообразие и разнообразное богатство, весомо подтверждаемое упоминанием провербиальной икры. В-третьих, всё это есть свидетельство о чеховской России, - так сказать, Таганрог как ее строительный атом. В-четвертых (будет еще и в-пятых) - в-четвертых, в этом количественном изобилии, в мельтешащем множестве проникновенный исследователь может обнаружить - и обнаруживает! - ключ к поэтике Чехова.

И таким исследователем был А.П.Чудаков. В теоретической книге о Чехове он пишет: "Чеховская художественная система прежде всего фиксирует незакономерное, необязательное - то есть собственно случайное, расширяя возможности искусства. Индивидуально-случайное в мире Чехова имеет самостоятельную бытийную ценность и равное право на воплощение наряду с остальным - существенным и мелким, вещным и духовным, обыденным и высоким.

Всё это создает ощущение невыверенной позиции литератора, она покоряет читателя своей безыскусственностью". Помнится, в одной работе Ролана Барта разбирается вопрос: как можно включить в структуралистский анализ всякого рода мелочи у Флобера, вроде упоминания каких-то часов под стеклянным колпаком: нечаянное - а вернее закономерное - свидетельство ограниченности структурализма.

Чудаков в работе о Чехове современнее, идет дальше - встраивает Чехова в наисовременнейшее, так называемое неклассическое мировоззрение, строго говоря, отрицающее системность или даже закономерность как таковые. Нельзя по этому случаю не привести нескольких слов из одной чеховской статьи Чудакова, посвященной очень специальному вопросу: о цензурных изъятиях в письмах Чехова в его даже научных изданиях; эти купюры касались эротической тематики. Чудаков писал:

"Можно ли удивляться, что не только в сознании читателей, но и по страницам биографических книг о Чехове многие десятилетия гуляет образ чинного, благопристойного господина с палочкой, не позволявшего себе соленого слова, несколько постноватого и болезненного, мало интересующегося женщинами". Чудаков приводит пример: из письма Щеголеву-Леонтьеву в одном издании были выброшены слова о публичных домах в Соболевом переулке. Чехов писал:

"Я люблю тех, кто там бывает, хотя сам бываю там так же редко, как и Вы. Не надо брезговать жизнью, какова бы она ни была". И Чудаков добавляет: "Нужды нет, что в последнем случае писатель высказывает также свое творческое кредо" - то есть вот эту внимательность к случайным, казалось бы, деталям, мелочам, "осколкам" жизни как художественный прием и элемент стиля. И, наконец, обещанное "в-пятых" - всё о той же идентификации исследователя с предметом его исследования.

Мне кажется, что она возникла у Чудакова не в процессе изучения Чехова, а была априорной установкой такового, причиной обращения к Чехову. Он увидел общность свою с Чеховым, похожесть на него, единство типа и чуть ли не индивидуальности - жизненное сходство. Здесь одно слово всё объясняет - Мелихово. Чехов значителен не только как писатель - он чрезвычайно интересен как человек, причем, человек в его историко-культурном складе.

Чехов был ярчайшим выражением появившегося в России во второй половине девятнадцатого века типа русского европейца из демократических низов. Это и обозначается словом "Мелихово": способность построить и культивировать, "окультурить" свою жизнь в ее непосредственном окружении, создать приватное гнездо, которое нестыдно показать людям. Строительный инстинкт, тяга ввысь, ко вторым и третьим этажам.

С такими частными качествами, как трудолюбие, аккуратность, внимательность к другим и себе, организованность, инициативность, умение найтись и устроиться. Оставить жизнь лучшей, чем ее застал. Автобиографическая книга А.П.Чудакова "Ложится мгла на старые ступени" - как раз об этом. И в ней мы встречаемся не только с автором, но и со средой, его воспитавшей. Вот эта та самая чеховская Россия, сохранившаяся в советской ссылке на границе Сибири и Казахстана - в некоем Чебачинске, куда почему-то было принято высылать главным образом высококультурную интеллигенцию. Чудаков пишет, что по плотности профессоров на квадратный километр это было самое культурное место в мире.

Содержание и интерес книги - в описании того, как все эти высокие интеллектуалы выжили в сталинской ссылке, лишенные почти всего необходимого: как научились управляться с лошадями, класть печи, косить траву, выращивать высокие урожаи на клочке земли и - слушайте! слушайте! - делать галстуки-бабочки из бархатного нутра старых готовален. Читая эту книгу, как-то провокационно вспоминаешь из Дневника Блока: мужик потому барина не любит, что барин всегда выше окажется, всегда лучше заживет.

Но это неверная ассоциация: в книге Чудакова и мужики есть: отправленные после лагеря в ссылку, и мужики эти хороши, хотя часто и пьяницы. Вот пример: "В толпе оказался Иван, муж Антоновой одноклассницы Веры Выродовой. Это был суровый, молчаливый мужчина. К Антону он расположился с первого его визита к молодоженам, во время которого Антон поведал им старый анекдот, рассказанный ему в детстве на уроке по-английски его учительницей Кошелевой-Вильсон - про ребенка какого-то лорда.

Этот бэби до семи лет, к горю родителей, не говорил. Но как-то за обедом вдруг сказал: "Этот бифштекс пережарен". Пораженные родители стали спрашивать, почему он немотствовал раньше. "До сих пор, - сказал маленький лорд, - меня всё устраивало". Лишнего Иван не говорил. Но зато с первыми звуками его голоса воцарялась мертвая тишина, и даже дремавший на вышитой подушке кот Федот открывал глаза. И не зря: семья узнавала, что завтра на шесть утра назначен выход за грибами...

Иван сам построил дом, отделал весь первый этаж внутри лиственничными панелями, прирезал к участку и вскопал большой кусок пустоши со стороны речки, срубил баню, которая хорошо держала пар (правда, почему-то была грязновата), ловил рыбу, ездил в степь охотиться за сайгаком и обеспечивал семью мясом на всю зиму, стрелял белок (шкурки уже лет пять копились на доху Вере).

Собрал целую библиотеку путешествий, но сам, будучи чебачинским уроженцем, не ездил никуда - не поехал даже на две недели в Москву, куда жена выбила себе командировку. О всех, кто живет в больших городах, говорил тихим, соболезнующим тоном, как о тяжелобольных. Озерами, лесами, степью, своим городом, своей жизнью был доволен и считал, что Чебачинск - лучшее место в мире, но прямо это не говорил, а только показывал мордой лица, как выражалась его дочь Алевтина".

Этот Иван - тот же Чехов минус литература. Это и есть Мелихово. Сам же Чудаков - вроде этого хозяйственного Ивана плюс профессиональное знание Чехова. Но вот что грустно: приезжая в Чебачинск позднее, герой книги Антон Стремоухов (прозрачная маска автора) обнаруживает упадок этого, во всех смыслах, культурного гнезда.

Теперь телевизор в каждом доме, но нет уже прежних умельцев, порушилась гармоническая связь человека и природы, уже не дома-пятистенки строят, а пятиэтажки-хрущобы из сомнительных материалов. Сталин загонял людей в угол, но они были еще прежними людьми, умевшими выжить, причем выжить достойно, в любом углу. Теперь ни Сталина нет, ни большевиков, а люди уже не те - не русские, а советские, даже при отсутствии этой самой советской власти.

Те, с кем жил автор в детстве, - это как бы персонажи Лескова по органичной красочности своей, один из оттенков которой - непременное чудачество, некая артистическая эксцентричность. Сама Россия утратила некие живые краски. Лесков, даже и Чехов уже неспособны были бы писать на этом материале, он требует болезненной фантазии от писателя: Петрушевская, Сорокин, Пелевин нынче вполне уместны. Уместен, так сказать, Достоевский - во всех его вариациях.

Недаром же, узнаем мы от Чудакова, в дни юбилея Достоевского на Семипалатинском мясном комбинате - самой большой в стране скотобойни - висел плакат с его словами: "Я реалист, но в высшем смысле". Дед Чудакова умирая говорил: "Они отобрали сад, дом, отца, братьев. Бога они отнять не смогли, ибо царство Божие внутри нас. Но они отняли Россию. И в мои последние дни нет у меня к ним христианского чувства. Неизбывный грех. Не могу в душе моей найти им прощения. Грех мой великий".

Кто скажет: можно ли простить - и кому? - этот грех: что Александр Павлович Чудаков погиб оттого, что на его лестнице вечером не горело электричество?

Матери и дети

В январском номере журнала Новый Мир появилась статья Михаила Эпштейна под названием "Эдипов комплекс советской цивилизации". Статья, как всегда у этого автора, захватывающе интересная, - о ней хочется говорить - и кое-что оспорить.

Название говорит за себя: что такое Эдипов комплекс, знают, кажется, все. Проблема возникает всё та же: правомочны ли мы особенности индивидуальной психологии экстраполировать на сверхличные, коллективные целостности? Тут приходится оперировать уже не фрейдистским, а юнгианским понятием коллективного бессознательного, и прямых параллелей с опытом индивидуальной души искать не следует. Душа России - термин сомнительный, научно не выделяемый: наука вообще не изучает целостностей ("вещей в себе", по старинной терминологии), - она доказательна в той мере, в какой умеет методологически выделить абстрактные соотношения и установить количественные в них соответствия. С другой стороны, психоанализ - что у Фрейда, что у Юнга - скорее понимающее, герменевтическое знание, гнозис, а не наука, близкое, скорее, к художественному постижению мира. Психоанализ или глубинная психология в выходе за рамки индивидуальной души находят резон в факте мифического сознания, реликты которого сопровождают человечество на всех этапах его культурно-цивилизационного существования. (Фрейд более научен, чем Юнг, потому что он абстрактнее Юнга - изучает изолированную сексуальность, то есть методологически корректнее). Как бы там ни было, тему, предложенную Михаилом Эпштейном, нельзя, да и не хочется обходить.