Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

• Название: Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)
• Автор: Борис Парамонов
• Жанр: Публицистика

---

Как явствует хотя бы из заглавия обеих книг, рассадинская - шире по тематическому охвату: вся эпоха, многие люди. Сарнов пишет своего рода мемуарную монографию, хотя по пути о многом вспоминает помимо Эренбурга. Конечно, такие книги нужны: эпоха, что называется, исчезла с концами. Мы вот умрем - и люди вообще не будут знать, что это такое, знаменитые шестидесятые годы двадцатого века в России, в Советском Союзе. Ирония в том, что ничего так уж особенного в этой эпохе не было, плакать там особенно не о чем, титанов мысли и языка она не породила, а если кто и появлялся помасштабнее, так сразу за эти узкие - обуженные - рамки и выпирал. Разве можно сказать, что Солженицын или Сахаров шестидесятники? Или Бродский, вообще не признающий категорию времени?

С другой стороны, скрывать нечего, время было скорее приятное. Особенно если сравнить с тем, что медленно, но верно началось после 68-го года. Гнусно стало, душно и вот именно что невесело. А в шестидесятые было весело, хотя веселье было мелковатое: смехунчики, смехунчики, смеево, смеево, как писал Хлебников.

Надо сказать, что Станислав Рассадин хорошо понимает недостаточность, немасштабность этого времени, он вообще против хронологических игр, хотя первым их и начал. Требуется цитата:

"Поколения вообще если и складываются, то, скорей, в общей боли, в общем несчастье (...) А эйфория, на краткое время обуявшая многих, входивших в словесность в пятидесятые - шестидесятые, оказлась плохим крепежным материалом. "Шестидесятники" - это псевдоним времени, объединившего своими надеждами не людей одного поколения, но, допустим, старика Паустовского, фронтовика Окуджаву, дитя войны и сына репрессированных родителей Аксенова".

Не единство эпохи провозглашает Рассадин, а перелом времени, пришедшийся как раз на эти годы. В шестидесятых не получилось и не могло получиться того, на что рассчитывали если не сами партийные вожди, то многие из либеральной интеллигенции: что возможно в самом деле некое восстановление ленинских норм государственной и партийной жизни, социализм с человеческим лицом, как это стали называть позднее. Социализм с этим самым лицом действительно оказался возвожным, но не там и не тогда. А в СССР подобные настроения были вредными иллюзиями, что, в общем-то, более или менее все довольно быстро поняли.

С другой стороны: чем эти годы были, прямо можно сказать, хороши, так это появлением если не на первых местах, но во всеобщей видимости людей пристойных, интеллигентных, а иногда -и часто! - талантливых. Какой-то тон они задавали. Честно если сказать: тогда было лучше, чем сейчас. Сейчас, когда на виду и, как нынче говорят, во власти, всякая нечисть. Да кто в этой самой власти? Кто господа? Олигархи, что ли? Послушаем опять Рассадина, говорящего со слов приятельницы, как она обрадовалась, когда их с подругой машину остановили какие-то люди в коже, но вот чудо! - не ограбили и не изнасиловали:

"...вот те, для кого "мальчики в коже" - пыль в подножии пирамиды, венцом которой являются они сами: пресловутые "олигархи". Уж они-то - подлинные хозяева времени и своей судьбы? Куда там!

Опять же я не о том, что, как это ни существенно, криминалитет может их замочить, а президент - подвергнуть "разноудалению". Сама по себе повадка больно уж не хозяйская: деньги в офшоре или на тайных счетах, дети в Принстоне или Оксфорде, и мало уверенности, что вернутся в богоспасаемую отчизну,- словом, возникло общество, где и у хозяев самоощущение нашкодившего мошенника. (...) Беда - общая! - в том, что всё нынешнее время - ничейное. Ничье. Такая боевая ничья, когда в турнирном проигрыше все".

Можно ли сказать, что все эти гримасы эпохи компенсируются свободным творчеством Сорокина и Пелевина или бешеными прибытками - на самый что ни на есть американский масштаб - какого-нибудь Киркорова?

Самое удручающее, что я узнал из книги Рассадина, - это строчка нового михалковского текста к старому гимну: "Спасаема Богом, великая Русь". Если такое считается признаком богоизбранности и богоспасаемости, то какому же это богу молятся в нынешней России бывшие гебешники и сущие бандиты?

Рассадин достаточно много пишет и о другом парадоксальном феномене: вдруг проявившейся активной нелюбви нового поколения к шестидесятникам - как к реликтам, так и к эпохе в целом. Среди крикливых критиков встречаются люди и талантливые: Дмитрий Галковский, например. Стыдно признаться, но я не могу удержаться от смеха, вспоминая его статью о ныне умершем Аверинцеве (а я ведь покойника всемерно уважаю), где он написал, что кафедру всемирной литературы Аверинцеву не дадут, но дадут тумбочку этой самой литературы. Шестидесятники, естественно, такого отношения понять, тем более одобрить, не могут, и тут они, кажется, допускают серьезную ошибку. Они считают, что их невзлюбили за идеализм, и в самом деле порой простоватый, а дело совсем в другом. (Напомню и подчеркну, что я говорю о талантливых зоилах, а не о швали.) Честные шестидесятники не могут понять, что злая критика не всегда говорит об отношении к критикуемому явлении, но часто - о его стиле. Вот то, чего им, шестидесятникам, явно не хватало: соли, перца, яду. В то время это было понятно: перца, тем более яда цензура не пропустила бы; но они привыкли писать сглаженным языком, а плоские слова порождают и плоские мысли. Евтушенко вот до сих пор таким остался. Младенец кашку составляет, как писал Заболоцкий в стихотворении, озаглавленном "Незрелость". И вот такую кашку нам до сих пор составляют шестидесятники Рассадин и Сарнов. При этом ведь нельзя сказать, что книги неинтересные или что в них нет умных мыслей: сколько угодно! Но чтение это - никакое. "Младенец я и не окреп".

Скажу подробнее о Сарнове. Это человек, имеющий свои мысли и не боящийся их высказывать. Его книга о Зощенко очень хороша. Он правильно Зощенко понял: это не сатира, а новое мировоззрение, новая, если угодно, культура, победно вошедшая в мир, Зощенко не смеется над своими персонажами, а отождествляется с ними. Комический эффект - чисто художественный, а не оценочный элемент. В нынешней книге об Эренбурге Сарнов являет такое же свойство самостоятельного суждения применительно, скажем, к Евтушенко. Как он его не взлюбил, так и до сих пор не любит; сказать точнее - не высоко ценит, не поддался этому гипнозу. В обсуждаемой книге есть интересный эпизод, связанный со знаменитым "Бабьим Яром": описывается интеллигентское, до хрипоты обсуждение этой сенсации, когда Сарнов, этой сенсацией не обольстившись, продолжал говорить о проституции. И на это Виктор Шкловский отозвался незабываемым афоризмом: "Сарнов не понимает, что любовь и проституция в самой своей основе имеют нечто общее".

Кстати о проститутках. Персонаж Эренбурга говорит в одном романе: уважаю проституток, это порядочные женщины. Надо ли вспоминать о соответствующем апофеозе: Кабирии Феллини? Бывают такие амбивалентные состояния, когда человек не знает: врет он или правду говорит? И очень часто подобный феномен бытует как раз в сфере как бы общественной деятельности. Есть замечательный роман Синклера Льюиса, по которому сделан не менее замечательный фильм - "Элмер Гантри", о странствующем проповеднике: мы так и не понимаем, жулик он или действительно верующий. Он и сам не понимает.

Вот Эренбург был из этой породы. Я в него по этому поводу камня не кину, но вот Сарнов из кожи лезет вон, доказывая, что Эренбург не был циником и чего-то там не предал. Сарнову не может взять в толк, что, будучи циником, совсем не обязательно быть гадом. Это и есть подлинный случай Эренбурга. То, что он делал при Сталине (да ничего особенного и не делал: ну, врал, так ведь не расстреливал несчастных по темницам) - такая деятельность невозможна была без некоторой тайной идентификации с публично произносимым. Вот термин к случаю очень подходящий: стокгольмский синдром. Все знают, что это такое.

Кстати о Стокгольме. С этим городом связано пресловутое сталинское "движение за мир", в котором Эренбург играл чуть ли не первую скрипку. Было какое-то стокгольмское воззвание против ядерной войны; советские люди ходили его подписывать в жилконторы. И вот ирония судьбы, которую наконец-то Сарнов понял; вернее, ему объяснили, и ни кто-нибудь, а дочь Эренбурга. Сарнов:

"Что за рабство, черт подери! - возмущался я. Ведь Сталин уже сдох, никого уже не убивали и не сажали... Послал бы их к едрене фене со всей ихней борьбой за мир... Ушел бы в частную жизнь...

– Нет,- покачала головой Ирина. - Он не мог. Он не мог это сделать из-за Лиззлоты.

Если бы он "послал их к едрене фене" и ушел в частную жизнь, - продолжает Сарнов,- никто бы его, конечно, и пальцем не тронул. Но могло случиться так, что он стал бы "невыездным", и уже никогда в жизни не встретился бы со своей Лизлоттой".

Дальше выясняется, что эта Лиззлота - любимая женщина Эренбурга, любовь его последних лет, жившая как раз в Стокгольме. Я о ней, помнится, читал в американской книге Джошуа Рубенстайна.