Александр Червинский - Шишкин лес

• Название: Шишкин лес
• Автор: Александр Червинский
• Издательство: Амфора
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-94278-583-X

А. Червинский — известный драматург, автор сценариев к таким известным фильмам, как «Корона Российской империи, или Снова неуловимые», «Афганский излом» и многим другим.

В этом романе, изначально задуманном как киносценарий, происходят странные и очень интересные вещи. Но самое интересное, что в процессе чтения нас не оставляет чувство, будто описанные события нам уже известны, что они уже произошли в действительности с одним весьма известным в России семейством. Порой автор кажется безжалостным к своим героям, но он действует жестко только потому, что жалость мешает уважать равных.

«Шишкин Лес» — история четырех поколений семьи Николкиных, во многом прозрачно совпадающая с историей другой, известной всей России семьи. Остросюжетная канва держит читателя в постоянном напряжении, драматургия полна неожиданных извивов, типажи и коллизии вызывают редкое нынче желание сопереживать. Поистине, это самый русский роман в нашей литературе за последнее время, хоть автор его и живет в Нью-Йорке.

---

Александр Червинский Шишкин лес (роман)

Поселок Шишкин Лес по Старо-Калужской дороге под Москвой существует с незапамятных времен, но дома Николкиных там нет. Семья Николкиных со всеми их предками и потомками, соседями и знакомыми — авторский вымысел Сходство со многими судьбами тут, может быть, и угадывается, но сходство это чисто внешнее. Всякие буквальные совпадения непреднамеренны и случайны.

Часть первая

1

Сверху мне видно, как в чернильно-темном озере отражается мой самолет, одномоторный «ЯК-18».

Разворачивается подо мной многоцветный подмосковный пейзаж. Август, но лес уже желтеет. Церковь белая. Кладбище зеленое. На лугу стог с длинной фиолетовой тенью. На траве загорает девушка в купальнике. Она смотрит на самолет и машет мне рукой. И тут что-то грохает, и мотор умолкает.

Все произошло так быстро, что я даже не успел испугаться. Я только понял: сейчас самолет разобьется и я умру, а надо еще успеть додумать какую-то мысль. Обязательно надо успеть додумать. Ведь я думал о чем-то страшно важном. Только бы вспомнить о чем. Ага. Вспомнил. Кто я? Об этом я думал. Кто я? Вообще, что такое я?..

Самолет круто пикирует и исчезает за лесом. Взрыв. Багровое зарево. Поднимается к небу густой черный дым.

Вот и все. Меня нет.

А полет продолжается. Пока я не додумаю, о чем думал, полет продолжается. Пока не додумаю, время остановилось.

Черный дым на месте катастрофы остался позади, и полет продолжается.

Над лесом. Над излучиной реки.

За рекой деревня. Картофельное поле. Мусорная свалка.

О чем же я думал? Ну да, конечно, — кто я? Что такое это мое я? Черт знает сколько лет живу на свете и не понимаю самой простой вещи — где кончаюсь я и начинается все остальное. Где граница между мной и этой деревней, этой картошкой, этим лесом и этой мусорной свалкой?

Полет продолжается. Подо мною щит с рекламой французской косметики. За ним новенькие особняки богатых, настоящие замки с башенками и блестящими на солнце медными крышами. За ними железная дорога, станция электрички с палатками и рынком, стеклянные ряды парников, старый дачный поселок, высоченные сосны, а вот и наш дом.

Где граница между мной и Шишкиным Лесом? Этот дом — наш уже больше ста лет. Значит, этот дом тоже в какой-то степени я. А рядом дом Левко, особняк за кирпичным забором с железными воротами. Они тоже живут здесь с незапамятных времен. Выходит, наши соседи Левко — это тоже немножко я.

Дом Левко, огромный, каменный, построен на месте старого недавно. А наш дом все тот же, что сто лет назад, только оброс верандами, балкончиками и мансардами.

Вот все наши сидят за столом в просторной закопченной кухне с дубовыми шкафами и полками, заставленными в разные времена и разными поколениями керамикой, пыльными заграничными бутылками, медью и гжелью. Озабоченно молчат. Ждут меня.

Между моим я и моей семьей уж точно нет никакой границы. Генетика, в конце концов. В каждой их клеточке живу я. Но не только, конечно, генетика. Я их люблю. И опять непонятно — эта любовь родилась вместе со мной и умрет вместе со мной? Или была до меня и будет после?

Эта пожилая красивая женщина в кухонном переднике — моя жена Нина. У нас уже взрослый сын. И даже внук. Сейчас Нина стоит у плиты, помешивает что-то в кастрюльке и молчит. Она всегда молчит или говорит какие-нибудь самые простые вещи. Например: «Доброе утро». Или: «Надо забрать вещи из химчистки». Или: «Обед готов». Но скоро она узнает, что со мной случилось, и начнется черт знает что.

А этот довольно толстый рыжий старик — мой папа, Степан Сергеевич Николкин. Он знаменитый писатель. Ему восемьдесят пять лет, но все зовут его Степа.

Степа насыпает сушеную рябину в десятилитровую бутыль.

— Ну разве это дело? — говорит Степа. — Опять в доме водки нет. А вот президент в гости п-п-приедет и скажет: налейте-ка мне, Степа, вашей рябиновой. А рябиновой-то и нет. Всю в-в-вылакали.

Папа заикается и косит под маразматика, но очень крепок и в совершенно ясном уме. Вы все в детстве читали его книжку «Наша история». Помните, как там у него: «В русской истории встречаются и хорошие люди, и дурные. Но сама наша история не хороша и не дурна. Это, ребята, просто наша история. И другой у нас нет».

А это мой внук Петька. Вгрызается в грушу, размазывая ее по физиономии.

— Извини, П-п-петр, — обращается к нему Степа, — но руками грушу не едят.

— А почему?

— А п-потому, что едят ее ножом и вилкой.

— А почему?

— Да уж такое у нас семейство, — терпеливо объясняет Степа. — Посмотри, как ест твой папаша.

Петькин папаша — это мой единственный сын Константин, Котя, бородатый, с серьгой в ухе интеллектуал. Он ест, глядя в книгу.

— Видишь, он ест ножом и вилкой, — продолжает Степа. — И твой дедушка всегда так ест. Ножом и вилкой.

Это он обо мне.

— И я тоже так ем. Ножом и вилкой, — развивает свою мысль Степа. — И мой п-папаша, твой, соответственно, прапрадедушка, тоже груши ел не руками, а ножом и вилкой. И его папаша...

— Степа, а ты когда умрешь? — прерывает его Петька.

— А п-почему тебя это в-в-волнует?

— Мама сказала.

— Что она сказала?

— Что ты нас всех переживешь.

— Петька, замолчи! — вопит его мама.

Жену моего сына зовут Таня. Волосы ее выкрашены в зеленый цвет. У Коти серьга в ухе, а у этой — в ноздре.

— Не говорила я этого! — вопит Таня.

— Говорила, говорила! — настаивает Петька.

— Котя, вели своему ребенку замолчать! Ты же все-таки отец!

Котя мычит и пожимает плечами.

— Товарищи, я даже случайно такого брякнуть не могла! Петька перепутал. Это вообще не я сказала! Я Степу тут вообще больше всех уважаю. Я вообще считаю, что он живой классик.

— Я понимаю, что я всем под-д-днадоел, — вздыхает Степа, — но я не собираюсь жить вечно. Не бойся, Петька, я умру раньше тебя.

— Когда? — живо интересуется Петька.

— Петька, ну ты вообще! — вопит Таня.

Она всегда так разговаривает — слишком громко. Бедный, бедный мой Котя.

— Петька хоть не темнит, — говорит Степа, — а вы все темните.

— Мы никто не темним! — кричит Таня.

— Вы же сюда не случайно все сегодня приехали. Зачем вы п-п-приехали? — спрашивает Степа.

— Мы хотим кое о чем поговорить с тобой и дядей Лешей, — говорит Маша.

Маша — моя племянница, дочь моей покойной сестры Ани. Маше тридцать пять лет. Она принципиально не употребляет косметики, носит просторное холщовое платье, распущенные волосы и простые деревянные бусы. Начинала она как художница, теперь торгует картинами.

— О чем же вы хотите поговорить? — спрашивает Степа.

— А вот пойдем, я тебе покажу, — говорит Маша.

— Что?

— Пойдем. Пойдем.

И уходит из кухни в гостиную. Степа идет за ней. Следом торопится Петька.

Мебель в гостиной, как и везде в нашем доме, старинная, изящная и не куплена в антикварном магазине, а стояла тут всегда. Все стены увешаны фотографиями, театральными эскизами, картинами и рисунками разных времен и эпох прошедшего века. Степа живет здесь постоянно, хотя у него есть городская квартира, и он иногда ночует в Москве. У всех наших есть свои квартиры и дачи, но когда-то мы все жили в Шишкином Лесу. Все дети выросли здесь.

— Вот, пожалуйста, хотя бы это окно, — показывает Маша и толкает оконную решетку. — Вот эта решетка. Она вообще не запирается. И, сколько я себя помню, не запиралась. В один прекрасный день сюда влезут и все сопрут. Ты, Степа, хоть представляешь себе, сколько все эти вещи стоят?

— Я с этой точки зрения никогда об этом не думал, — морщится Степа. — Для меня это просто наша п-память. И чего вдруг сопрут? Все революции и войны этот дом выстоял — и не сперли, а тут вдруг сопрут.

— Но тут одна только живопись стоит четыре миллиона триста пятьдесят тысяч долларов.

— Ну, это ты з-з-загнула, — удивляется Степа.

— Нет, я точно подсчитала. Я все-таки профессионал. Здесь же Добужинский висит, Бакст, Сомов, я уже не говорю о Полонском. И эта дача не приспособлена для хранения музейных ценностей. А ценности эти могут вдруг срочно понадобиться. Раз сложилась такая ситуация.

— К-к-какая еще ситуация?

— Антон, объясни.

Антон — мой племянник, сын моего брата Макса, — курит в дверях веранды, элегантный плейбой в костюме от Армани и крупным изумрудом в перстне. Восточное ответвление нашей семьи. Мама у Антона красавица туркменка, и жена туркменка, а дети уже совсем туркмены. Когда Макс сбежал в Англию, Антоша остался без отца. Сейчас ему тридцать лет, и он уже крупный предприниматель. Умница. А мой Котя охламон.

— Это касается дяди Леши, — говорит Антон.

Дядя Леша — это я. Это они из-за меня все сегодня в Шишкин Лес приехали. Как будто знали, что случится.

— Нам надо кое-что вместе обсудить, — говорит Степе Антон. — Тем более что отец приехал из Лондона.

Отец Антона, мой брат Макс, театральный режиссер, сидит у камина с компьютером на коленях. Ему шестьдесят лет, но он загорелый, подтянутый, вечно молодой. Я на четыре года моложе его, а выгляжу старше.