Павел Мельников-Печерский - На горах. Книга первая

• Название: На горах. Книга первая
• Автор: Павел Мельников-Печерский
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1976

---

— А потом? — спросил Смолокуров.

— А потом буду работы искать, — сказал Хлябин. — Еще в Астрахани проведал от земляков, что сродников, кои меня знали, ни единого вживе не осталось, хозяйка моя померла, детки тоже примерли, домом владеют племянники — значит, я как есть отрезанный ломоть. Придется где-нибудь на стороне кормиться.

— Хочешь ко мне? — спросил Марко Данилыч.

— Не оставьте вашей добротой, явите милость, — низко кланяясь, радостно промолвил Терентий. — Век бы служил вам верой и правдой. В неволе к работе привык, останетесь довольны… Только не знаю, как же насчет воли-то?

— Я сам об ней стану хлопотать, — вставая со скамьи и выпрямляясь во весь рост, сказал Смолокуров. — Скорее, чем ты, выхлопочу. А тебя пошлю на Унжу, лесные дачи там я купил, при рубке будешь находиться.

— Всячески буду стараться заслужить вам, Марко Данилыч, не оставьте, Христа ради, при моей бедности, — сказал Терентий Михайлов.

— Насчет жалованья потолкуем завтра, теперь уж поздно. Да и тебе с дороги-то отдохнуть пора, — сказал Марко Данилыч, направляясь из сада вместе с Хлябиным. — Все будет сделано… Не забуду, что братнину участь ты облегчил. Не оставлю… Ступай с богом да кликни Корнея, в горницы бы ко мне шел… Вот еще что: крепко-накрепко помни мой приказ. Ни здесь, ни в деревне у сродников, ни на Унже и слова одного про Мокея Данилыча не моги вымолвить. Ранней болтовней, пожалуй, все дело испортишь. Про свои похожденья что хочешь болтай, а про братанича и поминать не смей. Слышишь?

— Слушаю, Марко Данилыч, исполню ваше приказанье, — ответил Хлябин. — Мне что? Зачем лишнее болтать?

— Ступай же со Христом. Спроси там у стряпки поужинать, да и ложись с богом спать, — сказал Марко Данилыч. — Водку пьешь?

— При случае употребляем, — сладко улыбаясь, ответил Хлябин.

— Пришлю стаканчик на сон грядущий, — молвил Смолокуров. — Прощай. Не забудь же кликнуть Корнея, сейчас бы шел, — промолвил он, входя по ступеням заднего крыльца.

***

Пришел Марко Данилыч в душную горницу и тяжело опустился на кресло возле постели… «Ровно во сне, — размышлял он. — Больше двадцати годов ни слуху, ни духу, и вдруг вживе… Что за притча такая?.. На разум не вспадало, во снах не снилось… Знать бы это годика через три, как пропал на море Мокеюшка, то-то бы радости было… А теперь… Главное, Дуня-то у меня при чем останется?.. Еще женится, пожалуй, на Дарье Сергевне, детей народят… А жаль Дарью Сергевну, не чует сердечная, что он вживе!.. Как бы не узнала?.. Поскорей надо отсюда Корнея в Астрахань. А Терентья на Унжу. Не то, наливши зенки, спьяну-то кому-нибудь и наболтают… А Субханкулова отыщу непременно…».

Вошел Корней. Не успел он положить уставного начала, как Марко Данилыч на него напустился:

— Тебя-то зачем нелегкая сюда принесла? Ты-то зачем, покинувши дела, помчался с этим проходимцем? Слушал я его, насказал сказок с три короба, только мало я веры даю им. Ты-то, спрашиваю я, ты-то зачем пожаловал? В такое горячее время… Теперь, пожалуй, там у нас все дело станет.

— Насчет этого нечего беспокоиться. Все дело в должном ходу, и всему будет хорошее совершенье, — с обычной грубостью ответил Корней. — А насчет Терентья, будучи в Астрахани, я так рассудил: слышу — на каждом базаре он всякому встречному и поперечному рассказывает про свои похожденья и ни разу не обойдется без того, чтобы Мокея Данилыча не помянуть. Думаю: «Как об этом посудит хозяин? Порадуется али задумает дело-то замять? На то его воля, а мне надо ему послужить, чтобы лишней болтовни не было».

Пуще всего того я опасался, чтобы Хлябина речи не дошли до Онисима Самойлыча, пакости бы он из того какой не сделал. Оттого и вздумал я Терентья спровадить подальше от Астрахани и обещал свезти его на родину. А он тому и рад. Сам я для того поехал, чтобы дорогой он поменьше болтал. Глаз с него все время не спускал. Хорошо аль худо сделано?

— Хорошо, — помолчавши немного, сказал Марко Данилыч.

— То-то и есть, а то орать без пути да ругаться, — ворчал Корней. — И у нас голова-то не навозом набита, а мы тоже кой-что смекаем. Так-то, Марко Данилыч, — добавил он с наглой улыбкой.

— Ладно, ладно, — сказал Марко Данилыч. — Смотри только никому ни гу-гу, да и за выходцем приглядывай, не болтал бы. К себе его беру, на Унжу…

— Что ж? Дело не худое, — молвил Корней. — Отсюдова подальше будет.

— А насчет выкупа подумаю, — продолжал Марко Данилыч. — Надо будет у Макарья с этим Субханкуловым повидаться… Ну, что в Астрахани? Что зятья доронинские? Орошин что?

Обо всем стал Корней подробно хозяину докладывать, и просидели они далёко за полночь. Марко Данилыч остался Корнеем во всем доволен.

Через день Корней сплыл на Низ, а Хлябин к сродникам пошел. Воротился он с горькими жалобами, что нерадостно, неласково его встретили. Понятно: лишний рот за обедом, а дом чуть ли не самый бедный по всей вотчине. Терентий, однако ж, не горевал, место готово. Скоро на Унжу поехал.

Глава двадцать четвертая

В духов день Марко Данилыч, с семьей и с Марьей Ивановной, утром за чаем сидел. Весна была, радовалась вся живая тварь, настали праздники, и люди тоже стали веселы, а у Марка Данилыча не тем пахло. Все сидели сумрачны, все молчали, каждый свою думу думал. Как ни силился Смолокуров отделаться от тягостных мыслей, пленный брат, в непосильной работе, не сходил у него с ума. Но чуть только взглянет на Дунюшку, ровно искра стрекнет у него в голове: «Его избавить — ее обездолить!..» Борьба застывшей любви к брату с горячей любовью к дочери совсем одолела его.

Дарья Сергевна сидела мрачная и злобно молчала, искоса поглядывая на ненавистную Марью Ивановну. Сколько ни сидела она в каморке, сколько ни подслушивала, не могла понять хорошенько, о чем говорит барышня с Дуней. Всем было тоскливо.

Первый заговорил, наконец, Марко Данилыч, нельзя ж было хозяину при такой гостье молчать. Однако разговор не вязался. Марья Ивановна была задумчива и в рассеянье иногда отвечала невпопад. Жаловалась на нездоровье, говорила, что голова у ней разболелась.

Марко Данилыч стал беспокоиться, за лекарем хотел посылать, но Марья Ивановна наотрез отказалась от всякого леченья.

— В саду долго вчера сидели, — сказал Марко Данилыч, — а было сыровато. Дело ваше нежное, господское, много ли вам надо, чтобы простудиться.

— Нет, это бывает со мной, — молвила Марья Ивановна, взявшись руками за голову. — Здоровьем-то ведь я не богата. Пойду лучше прилягу. Умеешь делать горчичники, Дунюшка?

— Умею, — ответила Дуня.

— Сделай мне, пожалуйста, — сказала Марья Ивановна. — Прощайте, Марко Данилыч. Обойдется, бог даст, и без доктора.

В Дуниной комнате Марья Ивановна прилегла на диване. В самом деле, она чувствовала себя не совсем хорошо. Дуня уселась возле нее на скамеечке и полными любви взорами уныло глядела на больную наставницу.

Марья Ивановна в эти дни возбудила в душе Дуни сильное, ничем неудержимое стремление к таинственной вере, которую она называла единою истинной. Взросшая на строгом соблюденье внешних обрядов, привыкшая только в них одних видеть веру, молодая впечатлительная девушка, начитавшись мистических книг, теперь равнодушно стала смотреть на всякую внешность. Дарья Сергевна еще до приезда Марьи Ивановны с ужасом стала замечать, что Дуня иной раз даже спать ложится, не помолившись. Не раз журила ее за то, и Дуня не оправдывалась, ссылаясь на забывчивость. С приездом Марьи Ивановны стала она еще равнодушнее к обрядам, хоть та сама не раз говорила ей, что должна непременно их соблюдать, не навести бы домашних на мысль, что хочет она идти «путем тайной веры к духовному свету».

И то говорила Марья Ивановна, что в церковных обрядах ничего худого нет, что они даже спасительны для тех, кто не может постигнуть «сокровенной тайны», открытой только невеликому числу избранных.

— Обещали вы, душечка Марья Ивановна, рассказать мне о «живом слове», — сказала Дуня, сидя на скамеечке возле Марьи Ивановны. — Или, может быть, вам тяжело теперь говорить?

— Изволь, мой друг — ответила Марья Ивановна. — Расскажу кое-что, насколько ты сможешь понять. Помнишь ли, говорила я тебе про людей, просветленных благодатью, озаренных неприступным духовным светом. Своей жизнью и стремленьем к духовному получают они блаженство еще здесь на земле. Сам бог вселяется в них, и что они ни говорят, что ни приказывают, должно исполнять без рассужденья, потому что они не свое говорят, а вещают волю божию. Их речь и есть «живое слово». Перед тем, как говорить, они приходят в восторг неописанный, а потом читают в душе каждого, узнают чужие мысли и поступки, как бы скрытно они ни были сделаны, и тогда начинают обличать и пророчествовать… Увидишь таких.

Задумалась Дуня, ни слова не молвила в ответ. Разгорелась у ней душа, и чувствовала она неодолимое желанье как можно скорей увидать этих чудных людей и услышать живое их слово.