Александр Бушков - Россия, которой не было – 4. Блеск и кровь гвардейского столетия

• Название: Россия, которой не было – 4. Блеск и кровь гвардейского столетия
• Автор: Александр Бушков
• Жанр: История
• Год: 2005
• ISBN: 5-224-04891-5, 5-85197-211-4

История для Александра Бушкова не есть нечто застывшее, окостеневшее. Автор с присущей ему дерзкой фантазией продолжает разгадывать исторические загадки.

Есть период в истории России – 1725–1825 годы, который с полным правом можно назвать Гвардейское Столетие. Потому что от гвардии в те годы зависело очень многое – в том числе, остаться очередному самодержцу на троне или пасть, быть ему живым, или...

Государи и государыни восседали на тронах, думая, что они правят. Но совсем рядом все эти сто лет была другая сила, не имевшая прав и полномочий вмешиваться в государственные дела. Однако эта сила по имени Гвардия решала судьбу трона.

---

Сохранилась собственноручно написанная инструкция Миниха драгунскому поручику Левицкому, где в полном соответствии с незатейливыми нравами текущего столетия говорится: «Понеже из Швеции послан в турецкую сторону с некоторою важною комиссиею и с писмами маеор Инклер, который едет не своим, но под именем называемого Гагберха, которого ради высочайших Ея императорского величества интересов всемерно потребно зело тайным образом в Польше перенять и со всеми имеющимися при нем письмами. Ежели по вопросам о нем где уведаете, то тотчас ехать в то место и искать с ним случая компанию свесть или иным каким образом его видеть, а потом наблюдать, не можно ль ево или на пути, или в каком другом скрытном месте, где б поляков не было, постичь. Ежели такой случай найдется, то старатца его умертвить или в воде утопить, а писма прежде без остатка отобрать».

Между прочим, дипкурьер, путешествующий по чужому паспорту и под чужой фамилией, – уже не дипкурьер, а разведчик. Несколько иная категория и несколько иные правила добровольно принятой на себя игры…

Тогда, осенью 1738 года, не получилось. Но на следующий год к поручику Левицкому присоединились капитан Кутлер и поручик Веселовский. Прочитав инструкцию, они цинично ухмыльнулись, сели на коней и поскакали в Европу (хотя какая из Польши, если присмотреться, Европа? Смех один…).

Что там у них произошло, в точности неизвестно. Однако Синклер с тех самых пор числится безвестно пропавшим, а его бумаги каким-то образом оказались в Петербурге… Швеция устроила истерику, но улик не было…

При воцарении Елизаветы недоброжелатели Миниха убедили императрицу отдать фельдмаршала под суд, но он и там не дрогнул. Когда следователи надоели ему долгими и нудными вопросами, Железный Дровосек им бросил презрительно:

– Да пишите вы сами, что хотите…

Ну, они и понаписали, от всей своей гнилой фантазии! И Елизавету-то Миних собирался арестовать заодно с Бироном, и со взятием Данцига протянул за взятку… Светлейший князь Никита Трубецкой, нынешний прокурор, а некогда подчиненный Миниха (уличенный фельдмаршалом в лютом казнокрадстве), настырно зудел:

– Признаешь ли себя виновным?

Миниху это надоело, и он рявкнул:

– Признаю! Виновен, что тебя, вора, не повесил еще в крымскую кампанию!

Это было! Трубецкой заткнулся, а многочисленные свидетели невольно прыснули в чернильницы…

Миниха приговорили к четвертованию. Тогда еще никто не знал, что Елизавета намеревается отменить смертную казнь, но все – и судьи, и осужденные, и зрители – привыкли накрепко, что живыми с плахи не возвращаются…

И вот их ведут – Остермана, графа Левенвольде, прочих. Все до одного заросли дикой бородой, одеты неряшливо, Остерман бухнулся в обморок при виде палача…

А вот он – Миних. Единственный из всех чисто выбрит, в парадном мундире. Идет строевым шагом. Раздает солдатам и палачам кольца с пальцев, а драгоценные табакерки швыряет в толпу. Кладет голову на плаху. Услышав помилование, правда, разрыдался – нервы не выдержали. Но потом, в тюремной камере, перед отправкой в ссылку, становится прежним. Сохранились воспоминания советника полиции князя Шаховского, пришедшего объявить приговор и рассадить ссыльных по кибиткам.

Граф Остерман и Головкин «громко стенают», жалуясь на недуги. Граф Левенвольде, бывший обер-гофмаршал, известный раньше спесивец, расклеился совершенно: «…увидел человека, обнимающего мои колени весьма в робком виде». Все трое – заросшие, в грязной одежде, сломленные. А вот и Миних: «Как только в оную казарму двери передо мной отворены были, то он, стоя у другой стены возле окна, ко входу спиною, в тот миг поворотясь в смелом виде с такими быстро растворенными глазами, с какими я его имел случай неоднократно в опасных с неприятелем сражениях порохом окуриваемого видеть, шел ко мне навстречу и, приближаясь, смело смотрел на меня, ожидая, что я начну…»

По злой иронии судьбы, в Пелыме за Полярным кругом Миних оказался в том самом доме, который спроектировал для Бирона. В ссылке он трудился не покладая рук: огородничал, косил, ловил рыбу, разводил кур, открыл для местных детей школу, где учил их математике, геометрии, инженерному делу, древней истории и даже латыни. Сочинял «проекты о переустройстве России» – в Петербурге их не читали…

Как водилось в ту пору, Елизавета соизволила сослать фельдмаршала «навечно». А всей «вечности» получилось – двадцать лет. Петр III вернул из ссылок всех, в том числе и Миниха. Встречать собрались многочисленные потомки, внуки-правнуки и прочая разросшаяся родня. Ожидали увидеть дряхлую развалину, но из кибитки выпрыгнул бодрый крепкий мужик. И с ходу занялся придворными юными красотками – отнюдь не платонически. Сохранились амурные письма Миниха некоей замужней даме: «Нет на вашем божественном теле даже пятнышка, которое я не покрыл бы, любуясь ими, самыми горячими вожделенными поцелуями»…

Это написано в восемьдесят лет! По отзывам знающих людей, другие письма по соображениям приличий и вовсе цитировать нельзя…

Миних до последней минуты был верен Петру III. И если тот следовал бы его советам, еще неизвестно, в какую сторону круто поворотилось бы дышло истории российской (о сем – погодя).

– Вы хотели против меня сражаться? – спросила потом Екатерина.

– Точно так, – ответил старик. – Я хотел жизнью своей пожертвовать за государя, который возвратил мне свободу.

Екатерина его не тронула. При ней Миних еще пять лет заведовал портами на Балтике и Ладожским каналом. И умер в восемьдесят пять, полное впечатление – посреди бега. Военная энциклопедия 1912 года, не склонная хвалить зря и пустословить, отводит ему две страницы большого формата.

Всмотритесь в это лицо. Это – потомок двужильных немецких мужиков, русский генерал и русский инженер, дуэлянт и вояка, ценитель женщин и смельчак. Суть эпохи определяет еще и оружие – так вот, характеру Миниха наиболее полно соответствует та самая офицерская шпага аннинского времени: широкая и тяжелая, больше похожая на палаш, с литым бронзовым эфесом и рукоятью в тяжелой проволоке. Боевые шпаги последующих царствований красивее, но ими можно только пырять. Зато аннинской – уж приложишь, так приложишь, любая башка пополам.

Именно такую шпагу приличествует поднять «подвысь», эфесом у лица, отдавая последние почести человеку, взломавшему Крым и многочисленные крепости, чтобы на широком жутком лезвии явилась миру глубокая гравировка: ВИВАТЪ АННА ВЕЛИКАЯ.

Прощай, фельдмаршал!

Но мы определенно забежали вперед…

Веселая царица была Елисавет…

Правительница Анна Леопольдовна и ее муж по своей полной незначительности, даже ничтожности, попросту не заслуживают отдельной главы. О них совершенно нечего сказать – разве что упомянуть мимоходом, что означенная Анна обрела сомнительную славу первой документально отмеченной в российской истории лесбиянки, при вскоре последовавшем перевороте прилапанной, как говорят поляки, в постели с фавориткой Юлианой Менгден. И все. Брауншвейгская фамилия – скопище бесцветных личностей. Но по порядку, по порядку…

Приехав во дворец, Миних со свойственной ему прямотой в суровых делах ставит вопрос ребром: не станет ли Анна Леопольдовна возражать, если ее сделают правительницей вместо Бирона?

Лесбиюшка, конечно, не возражает, еще бы! Она только лепечет: вы мол, майн герр, поскорее все это делайте, а я, женщина слабая и беззащитная, и знать ничего не знаю, что вы там ажитируете…

Учить ученого – только портить! Миних, глазом не моргнув, едет ужинать к означенному Бирону и уплетает герцогские вкусности, не поперхнувшись. Курляндский временщик, очевидно, что-то такое читает в этих глазах, потому что ни с того ни с сего интересуется:

– Не случалось ли вам, фельдмаршал, предпринимать во время баталий ваших ночные штурмы?

Быть может, он что-то такое задумал и зондировал? Миних отвечает безмятежно:

– Всегда действовал по обстоятельствам, любезный герцог, по обстоятельствам… Благодарствуйте за угощение, час уже поздний, поеду домой почивать…

Но едет он не домой, а в Зимний дворец, где стоят на карауле преображенцы. Берет восемьдесят гвардейцев и направляется с ними ко дворцу регента. Входит в спальню, как к себе домой. Бирон и его жена, узрев этакую неожиданность, начинают орать благим матом:

– Караул!

Что в ту эпоху означало не крик испуга, а конкретный призыв к караулу. Миних безмятежно отвечает:

– Не беспокойтесь, любезный герцог, караульных я много привел… Вам хватит.

Бирон – прятаться под кровать! Адъютант фельдмаршала Манштейн (между прочим, предок того фельдмаршала Манштейна) – ему в рыло! А гвардейцы – добавки! За все хорошее!

И готово дело. Братца регента, Густава Бирона, столь же энергично и в два счета арестовал тот же Манштейн. Другой адъютант Миниха, капитан Кёнигсфельс, столь же непринужденно берет за шкирку кабинет-министра Бестужева-Рюмина, наиболее близкого к Бирону человека, повязанного общими делами. Все совершилось столь молниеносно, что Бестужев понятия не имеет об аресте регента и, полагая в наивности своей, что это Бирон прислал за ним гвардейцев, смиренно вопрошает: господа мои, чем же это я регента прогневил? Ему вежливо отвечают: