Владимир Дудинцев - Белые одежды

• Название: Белые одежды
• Автор: Владимир Дудинцев
• Жанр: Советская классическая проза

Остросюжетное произведение, основанное на документальном повествовании о противоборстве в советской науке 1940–1950-х годов истинных ученых-генетиков с невежественными конъюнктурщиками — сторонниками «академика-агронома» Т. Д. Лысенко, уверявшего, что при должном уходе из ржи может вырасти пшеница; о том, как первые в атмосфере полного господства вторых и с неожиданной поддержкой отдельных представителей разных социальных слоев продолжают тайком свои опыты, надев вынужденную личину конформизма и тем самым объяснив феномен тотального лицемерия, «двойного» бытия людей советского социума.

За этот роман в 1988 году писатель был удостоен Государственной премии СССР.

---

— Он высадился на острове, где жили воинственные папуасы. И лег на берегу спать. Без оружия. И этим покорил туземцев.

— Значит, я воинственный папуас? — она напряженно засмеялась и поднесла близко к очкам часы. — И вы хотите меня покорить?

— Как Миклухо-Маклай. Вы можете таиться, а я буду открытым. Лягу на берегу спать, несмотря на вашу подозрительную деятельность. Может быть...

— Хорошо, папуасы уже вас простили и покорены. Я бегу, ложитесь спать, спокойной ночи.

И, махнув ему рукой, она побежала в арку. Вскоре близко зарычала пружиной и хлопнула дверь подъезда.

Федор Иванович остался стоять перед запретной чертой. Она представляла собой границу между новым асфальтом тротуара и более низким и старым асфальтом двора. Он не мог оторвать глаз от этой границы.

Ему хотелось пересечь ее и броситься вдогонку за Еленой Владимировной. Но он тут же понял, что она уже далеко, ее уже не догнать.

Медленным тягучим шагом он побрел от арки к центру города. Пройдя два квартала, он спохватился и почти бегом вернулся назад. Да, окна поэта были по-прежнему темными. Даже чернее, чем другие темные окна дома. Федор Иванович, забыв о запрете пересекать черту, ринулся в арку, вбежал в подъезд поэта, и тяжелая дверная створка, зарычав, резко хлопнула за ним. Все сильнее чувствуя какое-то новое волнение, почти ужас, он одним духом взбежал по лестнице на четвертый этаж и остановился перед черной дверью с бронзовыми кнопками. Глубоко вдавив красную горошину звонка, он стал ждать. За дверью не слышно было ни звука. Он опять позвонил, держал палец на кнопке с минуту. Тишина за дверью пугала его. Приложив ухо к холодной искусственной коже, он затаился. Ему показалось, что за дверью кто-то ходит, он даже различил что-то похожее на человеческие голоса. Еще раз нажал кнопку и еле услышал где-то вдали серебристую нитку звонка. Он три раза раздельно ударил в дверь тяжелым кулаком. Подождал и еще ударил несколько раз.

— Вы чего здесь дверь ломаете? — раздался над ним глухой воющий голос. Повеяло водкой. Он оглянулся. Позади него стоял громадный мужик в белой майке, обтянувшей колоссальную жирную крапчатую тушу. За его спиной была открыта другая дверь — это был сосед Кондакова.

— Чего, говорю, здесь... Чего разоряешься? — недобро спросил он. — Не видишь, человека нету дома?

— Мне срочно нужен поэт Кондаков.

— Утром приходи, получишь своего поета. Весь подъезд поднимаете своим стуком. То старик стучит, то молодой...

Федор Иванович понял, что ему здесь делать нечего. Легонько сбежал по лестнице — на третий этаж, на второй... Оглянулся. Кудлатая башка смотрела на него сверху, светясь любопытством и смехом.

— Давай, давай! Чего тут... размышляешь...

Выйдя из арки, Федор Иванович остановился. Потрогал лоб: ему показалось, что у него начался жар.

— Ты чего остановился? — послышался где-то вверху над ним дымчатый бабий голос. Федор Иванович поднял голову. На балконе за спасательным кругом маячило голое пузо Кондакова, угадывался халат. — Иди, иди, куда шел!

— К тебе я шел! — крикнул Федор Иванович и побежал в арку, влетел в подъезд.

— А я и не поднимал. Как я в самолете оказался — сам не ней всю кожу.

Но дверь была открыта. Завернутый в свой малиновый халат, добродушно улыбаясь, в прихожей стоял Кондаков. За его спиной с ухмылочкой двигался его нечесаный сосед в белой манке.

— Заходи, Федя, — Кеша пропустил его в первую комнату. Здесь горел яркий свет, на столе среди стаканов и бутылок была шахматная доска, уставленная фигурами.

Федор Иванович бросился к двери во вторую комнату, но Кондаков уже стоял у него на пути.

— Ты с ума сошел, Федя! Туда нельзя.

Федор Иванович хотел было отодвинуть поэта, но Кеша шире расставил ноги.

— Только через мой труп. Вернее, через твой труп.

И взглянул на своего соседа в майке. Тот прошел между ними к столу, нечаянно оттолкнув Федора Ивановича, и, сказав «извиняюсь», налил себе полстакана какого-то вина и выпил.

— Ревнуешь? — мягко спросил Кондаков. — Счастливый человек! А я уже давно забыл, что такое ревность, — он махнул рукой. — Старею. Одни деловые отношения. Выпей, Федя.

Федор Иванович страшным быком уставился на него.

— Почему это ты... Кто тебе сказал, что я ревную?

— Смотри-ка! Он, правда, ревнует! — Кондаков захохотал. — Дурачок, у меня никого нет! Пусть я плюну тебе в глаза, если вру! Не веришь? Ну иди, посмотри, кто там у меня. Убедись.

Он даже втолкнул его во вторую комнату. Федор Иванович увидел в желтом полумраке знакомую скомканную постель, бутылки и стаканы на полу.

— Разрешаю и под кровать, — сказал поэт, глядя на пего с веселым интересом. — Валяй!

Федор Иванович покраснел. Потоптался, не находя себе места, и вышел в первую комнату.

— Чудак! Мы в шахматы весь вечер режемся! Вот с твоим тезкой, с Федей. Третью партию только что начали.

— Мой тезка... Его же здесь не было! — Федор Иванович, совсем сбитый с толку, рассеянно посмотрел на шахматы. Посмотрел внимательнее, и кровь с сильны напором прилила к корням его волос. Оба черных слона стояли на черных полях! Оба короля и белый ферзь были под двойным боем. Фигуры стояли неправильно — их расставили второпях кое-как вовсе не для игры.

Федор Иванович почувствовал, что сейчас упадет. Посмотрел на Кондакова с тоской и молча вышел на лестницу, запрыгал по ступенькам вниз. Две нечесаные головы показались наверху над перилами, смотрели ему вслед. «Тезка» смотрел весело. Кондаков — с острым, воспаленным вниманием.

На следующий день он пришел в институт с опозданием — чтобы не встретиться с Еленой Владимировной. Неразбериха, которая поселилась в нем после вчерашних встреч с нею и с поэтом, заставила его сжаться и уйти в глубокую тень, чтобы там, выждав, постепенно прийти в себя. Сам он не был уже способен внести ясность в свои дела, все должно было прийти извне. Но так как ничто извне не приходило, он и на следующий день скрывался, и так прошла целая неделя. А потом он сообразил, что такое поведение может привлечь внимание, что оно может быть истолковано не лучшим для него образом. Поэтому он изменил линию и как ни в чем не бывало появился утром в комнате за фанерной перегородкой. Здесь за четырьмя тесно стоящими столами собрался почти весь состав проблемной лаборатории — по двое за каждым столом. Все листали журналы, приводили в порядок свои записи за лето. Федор Иванович зашел к ним, как бы мимоходом, и поставил на ближайший стол пухлый портфель. Елена Владимировна за дальним столом повернула к нему сияющее лицо и поздоровалась, задержав на нем взгляд, полный счастья. Потом отвернулась — видимо, обиженная холодностью его взгляда, и больше Федор Иванович не видел ее лица, только темный лапоток на затылке, сплетенный из кос.

— Как там с планом на следующий год? — спросил Ходеряхин.

— Академик готовит нам особую программу, — сказал Федор Иванович. — К зиме получим. Пока — всем приводить в порядок материалы. Он сказал, что вся ваша работа пойдет в дело.

— И тех и других? — спросил Краснов.

— И тех и других, — ответил Федор Иванович, любуясь косо бегущими прозрачными волнами волос на его лысоватой голове.

Ходеряхин поднялся, чтобы выйти в коридор, и, достав по пути пачку сигарет, протянул начальнику.

— Федор Иванович, не закурите?

— Я не курю, — спокойно сказал Федор Иванович.

— Надолго?

— Навсегда.

Елена Владимировна вспыхнула и полуобернулась. И тут же пресекла это движение.

— Что это с вами случилось? — не отставал удивленный Ходеряхин.

— Почувствовал, что в жизни это — совсем ненужная, лишняя вещь, — ответил Федор Иванович. — Я сегодня решил выбросить все свои запасы. Потом сообразил: надо принести сюда, может, кому понравится. Я сам их набиваю. С донником.

И запустив руки в портфель, он выложил на стол горку своих длинных папирос. Все курильщики подошли, взяли по папиросе. Шамкова, держа папиросу между двумя бледными пальцами, закурила и опустила голову, вникая во вкус табака.

— Я беру себе половину, — заявила Анна Богумиловна.

— Еще принесу, — сказал Федор Иванович. — У меня почти годовой запас.

— А что, бросить курить так трудно? — послышался голос Елены Владимировны.

— Детка, невозможно! — гаркнула Побияхо. — Кошмар! Адские муки. Как тебе попонятней объяснить... Это все равно, что бросить любить.

— Бросить любить легче, — сказала Шамкова.

— Пра-а-авда? — пропела радостно Елена Владимировна, наклоняя голову вправо и влево. — Неужели легче!

— Я видел бросавших, — сказал Ходеряхин. — И сам бросал. А таких, кто не начал снова, не видел.

— Да-а-а? — пропела Елена Владимировна.

В полдень они встретились в дальнем конце длинного сводчатого коридора.

— Миклухо-Маклай, вы правда бросили курить? — спросила она, потянув его за локоть.

— Правда.