А. Сахаров (редактор) - Петр III

• Название: Петр III
• Автор: А. Сахаров (редактор)
• Издательство: АРМАДА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-87994-060-8

За 186 дней своего царствования Пётр III издал 192 указа, из них указы о дворянской вольности, отмене Тайной канцелярии и прекращении преследований иноверцев свидетельствовали о незлобивом характере правителя. Но воспоминания современников о Петре противоречивы, по-разному изображён «третий император» и авторами этой книги. Кульминацией каждого повествования является «трагедия в Ропше» – убийство императора и предшествующие этому драматические события дворцового переворота 1762 года.

В данный том вошли следующие произведения:

Г. Самаров «На троне великого деда»

Э. М. Скобелев «Свидетель»

---

– Да здравствует государыня императрица Екатерина Алексеевна!

– Я тоже думаю, что всё потеряно, – сказал фельдмаршал Миних, обращаясь к Гудовичу, – но тем не менее мы должны испробовать последнее средство.

Он спустился в каюту вместе с Гудовичем и Бломштедтом.

Пётр Фёдорович лежал на диване; он стонал, закрыв лицо руками; около него на коленах стояла графиня Елизавета Романовна; вокруг рыдали дамы. Это была картина безутешного отчаяния.

– Кронштадт потерян, ваше императорское величество, – сказал фельдмаршал Миних, – и я боюсь, что во всей России нет места, на которое вы могли бы с твёрдостью опереться. Но эта яхта пригодна и для открытого моря; позвольте нам продолжать путь, чтобы высадиться на берег в Курляндии или Пруссии; оттуда вы можете отправиться к своим армиям, которые стоят в Померании и Силезии, и если они, в чём я не сомневаюсь, при виде вас пойдут за вами, то вы можете с торжеством вернуться в Петербург; во всяком же случае тогда ваша особа будет в полной безопасности, и вы сможете вернуться к себе в Голштинию, если дела примут особенно плохой оборот.

Пётр Фёдорович обернулся, но казалось, что он не вникает в сущность сказанных ему слов; лицо его выражало полнейшее непонимание и безнадёжный страх.

Судно на всех парусах летело вперёд, подгоняемое попутным, теперь ещё более усилившимся ветром; качка в каюте давала себя знать более, чем на палубе, волны с беспощадным шумом и рёвом разбивались о яхту.

– Ради Бога! – воскликнула графиня Воронцова, глаза которой были полны ужаса, а лицо приняло желтовато-зелёный оттенок, присущий лицам, страдающим морской болезнью. – Ради Бога, что вы затеяли? Неужели в подобную бурю мы должны предпринять поездку, которая может продлиться ещё целые дни? Нет! Нет! Лучше тюрьма, лучше Сибирь, чем эта ужасная, холодная могила! Мы хотим в Ораниенбаум; может быть, дело не будет так плохо, как мы думаем… Гвардия образумится, императрицу схватят… Наконец ведь у нас ещё остаётся Голштиния.

Все дамы, которые чувствовали себя совершенно разбитыми и измученными после всего случившегося, окончательно потеряли голову, когда началась сильная качка; они сильно страдали от неё и присоединили свои вопли и мольбы к голосу Воронцовой.

– Да, – сказал Пётр Фёдорович, – да, мы хотим ехать обратно в Ораниенбаум; я отправлю к государыне посланного, мы войдём с ней в соглашение, она не рискнёт идти дальше.

– Ваше императорское величество, вы ведь видели, – воскликнул Гудович, – на что осмеливаются заговорщики, если они направили пушки Кронштадтской крепости на ваш корабль.

Яхта затрещала под ударом огромной волны и сильно накренилась набок; послышались шум и рёв волн, перекатывавшихся через палубу; дамы снова закричали и заплакали.

– Настало время, когда необходимо действовать решительно, – сказал Миних. – Умоляю вас, ваше императорское величество, дайте приказ выйти в открытое море! При скорости, с которой мы теперь идём, мы можем очень быстро достигнуть Курляндии.

– Нет, нет! – закричал Пётр Фёдорович, испуганно озираясь кругом и с детским упрямством топая ногами. – Нет, нет! Мне надоело море, я хочу в Ораниенбаум, мы только теряем время… Я отправлю посланного к императрице, помирюсь с ней… Я отдам в её руки Романовну, пусть Екатерина делает с ней всё, что хочет… Скорей, скорей в Ораниенбаум!

И он снова упал в подушки.

Воронцова бросила на него взгляд, полный ненависти и презрения, но сейчас же забилась в конвульсивных движениях, и телесная болезнь вытеснила все другие ощущения.

Миних скрестил руки и с состраданием посмотрел на распростёртого государя. Гудович заскрежетал зубами и отвернулся. Бломштедт закрыл лицо руками, для того чтобы скрыть бежавшие из его глаз слёзы.

Яхта, подгоняемая ветром, скрипела, трещала, продолжала свой путь и менее чем через полчаса вошла в ораниенбаумский канал.

Голштинские отряды собрались на императорской пристани. Пётр Фёдорович, дрожа и шатаясь, сошёл с яхты.

Генерал Леветцов выступил вперёд и умолял государя стать во главе полка и идти навстречу императрице.

– Мы все готовы положить жизнь за ваше величество, – сказал он. – Своею верностью мы пристыдим русские полки, и они вспомнят свой долг по отношению к своему государю.

– Это – последнее средство, ваше императорское величество, – сказал фельдмаршал. – Только ваше присутствие может побудить гвардию вернуться к исполнению своего долга; в худшем же случае вы падёте достойным образом.

– Нет, – содрогаясь, воскликнул Пётр Фёдорович, – нет, я не хочу пасть, я не хочу проливать кровь… Всё это – лишь недоразумение… оно разъяснится.

Он побежал в свои комнаты, где им овладело лихорадочное беспокойство. Около получаса он пробыл один и дрожащей рукой исписал лист бумаги, затем велел позвать свою ближайшую свиту.

– Я обещал императрице, что примирюсь с ней, – сказал он, – я назову её соправительницей, это удовлетворит её честолюбие.

Миних пожал плечами. Гудович опустил руку на эфес своей шпаги.

Император приказал находившемуся в его распоряжении камергеру Измайлову отвезти письмо императрице, а затем велел подать кушанья и, окружённый мрачными, молчаливыми приближёнными, с почти животным аппетитом стал истреблять еду, но при этом не пил крепких напитков, как имел обыкновение делать всегда.

Графиня Воронцова прошла в свои комнаты и, как труп, лежала на постели. Она, казалось, была равнодушна ко всему на свете; всякая надежда покинула её. Остальные дамы и придворные кавалеры испуганно метались по парку и залам дворца.

Окрестные жители приносили всё более и более ужасные известия: государыня во главе двадцатитысячной армии ступила в Петергоф, и можно было каждую минуту ожидать, что она пойдёт на Ораниенбаум.

Мариетта мрачно ходила по комнатам дворца, её щёки горели, глаза сверкали зловещим огнём. Все помещения дворца были открыты и свидетельствовали о полной растерянности, господствовавшей в нём.

– Какое несчастье! – тихо сказала она сама себе. – О, если бы я могла влить в этого императора хоть одну каплю своей крови! – сказала она, содрогаясь и стискивая зубы. – Всё потеряно… Меня привела сюда несчастная звезда, для того чтобы я разделила участь всех этих несчастных.

Она вошла в комнату, всю увешанную различным редчайшим оружием, и с насмешливой улыбкой оглянулась вокруг.

– Оружие для такого мямли!.. Если бы моя рука была настолько сильна, чтобы употребить его в дело, то судьба всего света приняла бы совсем иное направление.

Её взор упал на небольшой флорентийский кинжал, лежавший на консоли.[30] Его рукоятка и ножны были осыпаны драгоценными камнями. Мрачный огонь загорелся в глазах Мариетты.

– Спасти ничего нельзя, – сказала она, – мы погибли, но я, по крайней мере, не хочу умереть, не отмстив. Лукреции Борджиа[31] была нужна лишь эта прелестная вещица для того, чтобы губить своих врагов, я же чувствую в себе частичку её духа… Пусть хоть он один будет наказан за свою гнусную измену, и как раз в тот миг, когда он думает, что достиг своей блестящей цели.

Она вынула кинжал из ножен, попробовала рукой остроту его клинка, скрыла оружие в складках своей шали и вышла в парк, где отдельными группами собрались испуганные придворные. Они окружили нескольких крестьян, которые сообщали им ещё более, чем до сих пор, грозные известия.

Тем временем Пётр Фёдорович, томимый сильнейшим беспокойством и быстрой сменой самых разнообразных настроений, сидел у себя в спальне, куда были допущены только фельдмаршал Миних, Гудович и Бломштедт. Он то впадал в тупое равнодушие ко всему на свете, то предавался порывам внезапной ярости, заочно осыпая свою супругу страшнейшими проклятиями и жесточайшими угрозами; но вскоре вспышка гнева снова сменялась у него приступом малодушия, и государь, изливаясь в слезах и жалобах, собирался уже молить императрицу о сострадании, причём все попытки побудить его к какому-нибудь действию оставались напрасными.

Проходил час за часом, а камергер Измайлов всё ещё не возвращался. Император внезапно вскочил, сошёл вниз к конюшням и приказал оседлать для себя самого ретивого коня.

– Оставайтесь все тут, – крикнул он своим приближённым, которые последовали за ним, – я хочу бежать один. По направлению к польской границе никто не задержит меня; когда же я миную её, то по крайней мере вырвусь из-под власти взбунтовавшихся изменников. Я обращусь за помощью к польскому королю, я пообещаю ему одну из провинций моего государства, и он поможет мне проучить тех негодяев.

Действительно, Пётр Фёдорович прыгнул в седло и помчался во весь дух.

Некоторые голштинские солдаты, видевшие это, кинулись за ним, может быть, думая, что он решился наконец вести их в бой. Они потрясали оружием; раздались крики.

– Да здравствует император, да здравствует наш герцог!