А. Сахаров (редактор) - Петр III

• Название: Петр III
• Автор: А. Сахаров (редактор)
• Издательство: АРМАДА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-87994-060-8

За 186 дней своего царствования Пётр III издал 192 указа, из них указы о дворянской вольности, отмене Тайной канцелярии и прекращении преследований иноверцев свидетельствовали о незлобивом характере правителя. Но воспоминания современников о Петре противоречивы, по-разному изображён «третий император» и авторами этой книги. Кульминацией каждого повествования является «трагедия в Ропше» – убийство императора и предшествующие этому драматические события дворцового переворота 1762 года.

В данный том вошли следующие произведения:

Г. Самаров «На троне великого деда»

Э. М. Скобелев «Свидетель»

---

В переулке стояла жёлтая четырёхместная карета с опущенными шторами. Сопровождающий, забежав вперёд, ловко распахнул передо мной дверцы и помог ступить на медную подножку. И тотчас меня подхватили под мышки. Не успел я сообразить, что происходит, руки мои с чудовищной силой были заломлены за спину, на голову наброшен плотный войлочный мешок. Даже ноги были стянуты верёвкой, так что я сделался совершенно беспомощным.

Щёлкнул бич, лошади рванули, понукаемые кучером, карета запрыгала по ухабам и рытвинам, потом затарахтела по булыжнику.

Я почти задыхался под колпаком. Но не кричал – сие было бы бесполезно.

Непростительная доверчивость привела меня в западню! Отчего забыл я, что в городе полно грабителей, убивающих нередко за копейки? Отчего упустил из виду, что негодяи могли выслеживать жертву у канцелярии, выплачивающей деньги? Но поздно, поздно было терзаться! Оставалось не робея ждать своей участи…

Меня обыскали – отобрали бумаги, шпагу и полученные деньги.

Ехали мы довольно долго, более часа, и, по моим предположениям, выехали вовсе за город. Наконец карета остановилась. Послышались голоса. С меня сняли колпак, отпустили верёвку на ногах и велели выходить. Я оказался во дворе мрачного каменного дома за каменною же оградою аршин в пять высотою. Передо мною стоял полицейский офицер с тремя дюжими солдатами.

– Что всё сие значит? – спросил я офицера, испытывая безграничную досаду.

– Только то, господин Тимков, что вы в руках правосудия и заарестованы как государственный преступник, умышлявший против устоев трона.

– Непозволительные глупости, – сказал я. – Нет и не может быть никаких улик!

– Посмотрим, посмотрим. – Офицер подвёл меня к железной двери, солдаты отомкнули её со скрипом, и я очутился в мрачной каморе с узенькими, зарешечёнными под потолком окнами.

Дверь закрылась. Прогремел ключ, щёлкнул засов. Потекли томительные минуты. Привыкнув к полумраку, я нашёл в узилище[76] железную, вмурованную в пол кровать а также стол и стул.

Душераздирающие вопли доносились до моего слуха. Вероятно, за стеною была пыточная. Я различал густые неразборчивые голоса, что-то стучало, гремело, шлёпалось…

Жажда расслабляла измученное тело. Как было нелепо – угодить в темницу именно теперь, когда в положении моём проблеснул луч солнца! Лиза, Лиза не выходила из помыслов моих…

Я прилёг на железную кровать, пытаясь вообразить, за что меня схватили. Первой мыслью было: а не донёс ли на меня князь Матвеев? Разумеется, я тотчас отверг сие нелепейшее допущение. Отверг и все прочие, так что решил более уже не мучить себя и сделал попытку заснуть, впрочем, безуспешно, понеже крики и стогны истязаемых нагоняли тоску и уныние.

Наконец я услыхал шаги. В сопровождении солдата в узилище вошёл некий полицейский чин.

– Вот вам, сударь, свеча, бумага и карандаш, – на ломаном русском языке сказал он. – Вы имеете возможность перечислить лиц, которые могли бы удостоверить вашу политическую благонамеренность и ревность в служении Российской империи. Вы имеете дело с особной комиссией, которая подотчётна лишь государю.

– Насколько я знаю, Тайная комиссия упразднена. – сказал я.

– Разумеется, сударь, – был ответ. – Но трон не может быть оставлен вовсе без защиты; мы сокрушали и сокрушаем наиболее опасных врагов трона… Итак, потрудитесь указать всех, кто мог бы замолвить за вас слово. В противном случае мы прибегнем к помощи мастеров, извлекающих слова из обвиняемых несколько необычными способами!

Он поставил свечу на стол и удалился.

Мысли мои паки запрыгали, пытаясь угадать, чего от меня хотят.

Глядя на стену, я приметил, что она затёрта свежею побелкою – ах, вот откуда источается странный запах! Что же они затирали? Взяв свечу, я стал осматривать стену, пядь за пядью. Как заворожённый, прошёл вдоль всей стены, а потом встал на стул и сразу же натолкнулся на кровавое пятно и надпись – кровью же – очевидно, сделанную пальцем: «Царь Пётр – слуга немцев!»

Почему не забелили надпись? Или, точнее, почему забелили так, чтобы она проступала?..

Исследуя стену далее, почти под самым окном прочитал я тонкие, как паутина, едва приметные буквицы, нацарапанные чем-то острым: «Они погубят Россию!» Пожалуй, будь моё зрение чуть послабее, я бы не разглядел надписи вовсе, но я остроглаз. Недаром в армии командиры просили меня: «Посмотри-ка, Тимков, что за люди идут повдоль дороги, неприятельские ли то солдаты или крестьяне? Что-то размывчато, в подзорную трубу никак не разглядеть!» И я нередко разглядывал…

Обе надписи перекликались, но первую начертали умышленно, тогда как вторая, вероятно, оставалась незамеченною и при свете самого яркого дня.

Что-то было нечисто, и чувство побуждало меня к предосторожности. Перечисляя людей, могущих аттестовать меня с самой выгодной стороны, я назвал своих старших командиров в армии, а также некоторых офицеров, бывших со мной в плену. Упомянул капитана Изотова, указав, что ехал с ним оказией из Кенигсберга и жил в его дому в Петербурге, но умолчал о князе Матвееве.

Едва догорела моя свеча, в узилище вновь вошёл полицейский офицер. Он подал ковш воды, отобрал исписанный лист и, отёршись платком, устало сказал:

– Сударь, обстоятельства ваши гораздо хуже, чем я предполагал. Сведано, что вы из чистопородных немцев и, будучи в армии, сносились с неприятельскими лазутчиками. Прошу устных пояснений относительно сих пунктов!

Слова усилили мои подозрения, понеже ошеломлённость прошла, и я был настороже. Зная отменно о симпатиях государя к немцам и слыхав о зачине мирных переговоров, я не сомневался, что изыскивать поджигателей в пользу пруссаков по крайней мере нелепо.

О, в добрый час получил я наставления от князя Матвеева! Хотя объяснения наши были чрезвычайно коротки, всё же он вооружил меня терпением, величайшей из доблестей всякого воина.

Я решил, что лучше всего выиграю дело, коли представлюсь застигнутым врасплох арестом.

– Кто вы – немец или русский? – настаивал полицейский.

– Не ведаю подлинно ли я немец или русский. Никогда не вдавался пространно в сию материю, не видя в том нужды. И тот и другой могут одинако хорошо или одинако скверно служить государю.

– В таком случае назовите имя прусского полковника, которого вы своевольно отпустили неподалёку от Форстенвальде в Бранденбурге, хотя долг обязывал вас донести по начальству о пленении неприятельского офицера!

Я отвечал, что подобного случая за собой не упомню.

– Напрасно полагаете, что ложь пойдёт вам на пользу, – нахмурясь, заметил допроситель. – Злочинец схвачен наконец в Петербурге при попытке совершить очередное преступление. Подумайте, не карает ли Господь лжесвидетелей?

Закончив зловещую речь, полицейский вновь исчез.

За кого они меня принимали? Я не допускал, что камергер схвачен. И всё же чем чёрт не шутит? Подожду, решил я. Даже и за минуту до смерти не следует торопиться.

Вскоре на меня надели цепь и, проведя по длинному коридору, ввели в ярко освещённое узилище. На кровати, скованный цепью, небритый и осунувшийся, сидел… камергер.

– Вам известен сей человек?

– Такового не припоминаю за всю свою жизнь.

– А вы, господин Хольберг? Вам знаком офицер?

– Знаком. Именно он отпустил меня при обстоятельствах, которые я уже описал, – отвечал камергер, не сводя с меня глаз.

– Нет, – поразившись про себя, отвечал я решительно, – господин определённо путает, и меня напрасно обносят подозрениями!

Хольберг встал, звеня цепями.

– Прошу всех удалиться, – попросил он. – Поручик, растрогавший меня благородным поведением, просто не понимает, что отпирательство грозит ему смертию. Но я, сделавший условием признаний его полную непричастность к делу, попробую убедить его с глазу на глаз в выгодах чистосердечного раскаяния!

Все тотчас вышли. Господин Хольберг, приблизясь ко и громогласно умоляя рассказать о том, как всё было, сделал отрицательное движение головой и даже подмигнул: мол, ни в чём не признавайся!..

Меня привели в пыточную, где невозможно было дышать от смрада. В полумраке я разглядел голого человека с бородой, висевшего на крючьях. Несчастный, конечно, был давно мёртв. «Будь что будет», – сказал я сам себе, с тоской всё же подумав о том, что награждён крепким здоровьем лишь затем, чтобы продлились мои страдания.

Меня повалили на станок, растягивавший кости в суставах. Я был уже привязан, и палач, крутя ворот, готовился к разъятию моих членов. Боль пригасила сознание. Как во сне я услыхал голос. «Уберите Тимкова до утра, камергер полностью сознался!..»

Очнувшись в прежней своей тюрьме, я пытался понять, что же произошло. Принимал разные допущения и не находил в событиях логики. Однако я не делал никакого заключения: тут могла действовать иная совсем логика – логика коварных обстоятельств.