Алексей Чапыгин - Разин Степан

• Название: Разин Степан
• Автор: Алексей Чапыгин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

«Разин Степан» Алексея Чапыгина принадлежит к числу классических романов. Автор его — замечательный художник слова — считается одним из основоположников советской исторической романистики. «Изумительное проникновение в дух и плоть эпохи» — так писал М.Горький о «Разине Степане». В этом монументальном произведении ярко отражена эпоха великой крестьянской войны, возглавленной Разиным.

---

Царь, подбирая полы своего пространного парчового наряда, медленно стал выходить из-за стола.

4

Лазунка перешел за Москворецкий мост.

— В Кремль, на Иванову? Там народ гудит обо всем.

Оглянулся боярский сын, увидал знакомую баню — сруб еще более покосился, окна, заткнутые вениками, почти сравнялись с землей.

— Здесь меня батько Степан боем сабли встретил, теперь же иное… Соскучал, поди, обо мне! За лиходельницу бабу заступился тогда и в пыту пошел…

За баней недалеко по берегу — кабак. Люди из бани с вениками под пазухой мимоходом сворачивали в кабак, и те, которые шли за мост, в слободы, тоже не миновали кабака.

— А вот кабак чем плоше Ивановой? В ем узнаю то, что надо мне.

Одетый у Ириньицы посадским, в полукафтанье, сером фартуке, Лазунка походил на мелкого торгаша.

Было хотя рано, только день без солнца, хмурый, а потому на стойке большого кабацкого помещения горели свечи. Да и сам целовальник не любил сумрака. Боясь просчета, близорукий, он, давая сдачу, долго около свечи крутил и мял в руках монету.

— Ты бы ее кусом!

— Запри гортань, советчик! Чай, ведаешь, что всяк прощет целовальнику у приказа Большой казны батогами в спину дают!

— Тебе ништо… Черева отростил, и мяса много, да и как не прощитаться, когда в свой прируб напихал баб!!!

— Ты кто будешь — голова кабацкой, што ли? Да и тот про меня слова худа не кинет!

— Я питух… Я говорю тебе, едино чтоб язык мять…

— Так не кукарекай — петух ли, кочет, черт те в глотку скочит! Два алтына! Два, два давай, бес!

— На, возьми! Ишь какой норовистой…

Лазунка, усевшись за питейный стол, оглядывался любопытно: давно не был в Москве, народ ему казался новым.

В чистой половине кабака, в прирубе, широко распахнуты двери. Там около топившейся печи с черным устьем сидели на шестке и скамьях кабацкие жонки — те, что помоложе и чище одетые. Горожанки, зайдя в кабак искать мужей, шли туда же: найдя в кабаке мужей, брали от них хмельное, несли в прируб, пили. Кабацкие гадали горожанкам по линиям рук, иные на картах. Пели песни. Лазунку попросили двинуться на скамье — за длинным столом делалось тесно, и древние скамьи трещали от вновь прибывающих питухов. На столе от различных питий становилось мокро.

За спиной Лазунки кто-то тоненько, звонко голосил:

— Эх, братцы винопийцы! И места за столом Ершу нету…

— Сыщем место, Ершович Ерш[322]. Пожмись, народ!.. Ерш дьяком не был, а из подьячих выгнали — дай место хоть в кабаке…

На скамье за столом против Лазунки питухи с красными лицами сдвинулись плотнее. За стол сел человек с быстрыми, вороватыми глазами, с усами, как живые тараканы, шевелящимися. На голове Ерша клочья русых волос.

— А ну, виночерпий, дай-кось нам пенного кукшинчик малой!

Служка кабацкий, получив деньги, принес вино.

— Где, Ерш, плавал, каких щук глядел?

— Ох, браты! Изопью вот, а сказывать зачну, без перебою чтоб — хто видел, и тому, хто не был вчерась в Кремле…

— Не всем досуг быть!

— Иным быть боязно — на Ивановской крепко бьют!

— Боязно тому, кто казну крал…

— Ну, слушьте! На постельном, вишь, крыльце государевом кричали, что атаман-от Степан Разин богоотступник… и седни попы будут говорить ему анафему.

— Ой, ты!..

— Чул… А еще чул, как зазывали бояр, князей биться с Разиным — идтить на Волгу!

— Эй, не любят дворяна на войну быть!

— Угрозно им теперь говорено! Дьяк читал: «Идите-де сражаться за великого государя и за домы своя, а те дворяне, кои-де не поедут в бой да учнут сидеть в домах и жить в поместях, то у тех нетчиков вотчины отбирать, отписывать тем челобитчикам, что будут стоять на войне противу воров!»

— Эй, кто ходил на смотры? Седни государь на Девичьем поле войска глядит!

— Чего туда ходить? Близ не пущают. Да сегодня не дворяны, князи — все рейтары да люди даточные?..[323]

В кабаке от боя из пушек затряслись полки, зазвенела кабацкая посуда.

— Вишь, вот! Пойдем, робята?

— То на Девичьем пушки бьют!

Иные ушли из кабака. Только за столом питухи не тронулись:

— Поспеем!

За Москвой-рекой с той же стороны затрещали карабины и мушкеты.

— То какой бой?

— Вишь, конные и пешие бьют перед царем — немчины порутчики да полковники выучку солдат показуют.

— Боярской смотр, то особой, — заговорил Ерш, — для больших жильцов, дворян строят дом на Девичьем, с государевым троном…

— Глядел и я кои дворы боярски, на тех дворах родичи княжие с городов понаехали в ратной дединой сбруе…

— А ну, как?

— Да на конях богачества навешано — цены нет! Серебро, золото от копыт коньих до морды и ушей животиных, хвосты конски — и те в жемчугах.

— Порастрясут то золото, как в бой приналягут.

— Эх, сползать ба по полю после боев — я чай, жемчугов шапки сыскать можно!

— Подь на Волгу! Бояра уловят, и быть тебе на колу…

— Вот-те и хабар![324]

Кто-то басистый, тяжко мотая захмелевшей головой, крикнул:

— Сказывают, православные!

— Мы не горазд — мы питухи.

— Чуйте, питухи! Сказывают, у Стеньки Разина живет расстрига Никон-патриарх!.. Идет…

— Где еще чул такое?..

В углу кабака, за бочками, стоял хмельной высокий человек в монашеском платье, в мирской валеной шляпе и, держась за верхние обручи бочки, дремал. Услыхав имя Никона, поднял голову, забасил в ответ, отдирая непослушные руки от винной посуды:

— Братие! Битием и ранами, не благодатию Христовой, увещевают никонияны парод! Русь древнюю, православну-ю-у попирают рылами свиными… Оле! Будет время, в куцее кукуево рухло загонят верующих — тьфу им!

Целовальник крикнул:

— Ярыга, беса гони, пущай замест кабака на улице б…дословит!

— Умолкаю аз…

Высокий, шатаясь, вышел из-за бочек и зашагал к дверям. У порога сорвал с головы широким размахом руки шляпу и крикнул, переходя с баса на октаву:

— Братие-е! Кто за отца нашего Аввакума-протопопа[325], тот раб Христов; иные же — работающие сатане никонияны-ы! — и вышел на улицу.

— Штоб те завалило гортань, бес! — крикнул целовальник.

Лазунка не спеша тянул свой мед, разглядывал баб. В прирубе кабатчика становилось все шумнее. Бабы не гадали больше, а говорили, пели и спорили. Одна унылым голосом пела свадебную песню:

К нам-то в дом молодую ведут,
К нам-то в клеть коробейки несут.

Хлестала в ладоши, заплетаясь языком, частила, мотая головой в грязной кумачовой кике:

Кони-то накормленные,
Сундуки железом кованные,
Замки жестяные,
Ключи золотые.
Чулки бумажные,
Башмаки сафьянные.

Другая, маленькая, сухонькая и столь же пьяная, как поющая, рассказывала толстой и рослой посадской с кувшином в руках:

— И поверь, голубушка, луковка моя, как запоезжали мы с невестой…

— С невестой? Хорошо!.. с невестой.

— Ужо, луковка, а были мы в сватьях. А подобрано нас две сватьюшки, луковка, и к нам пришла в клеть сама колдовка.

— Бабы, пасись о колдунах сказать!.. — крикнул целовальник.

С окрика баба понизила голос:

— Так вот, луковка, завела она в клеть… пришла да велела сунуться нам врастяжку на пол. В углу же свечу прилепила, зажгла, а образа и нету… Сумрачно в клети, у ей же, луковка, колдовки, топор в руках…

— Бабы! Сказываю: чтите у печи — грамота есть, — повторил свой окрик целовальник.

— Едино что не лги — пей вот!

— А за здоровье, луковка! И ты пей, вот, вот — ладно… я же, спаси тя бог, не лгу… Обошла нас колдовка на полу лежачих да тюкнула сзади меня топором… «Ой, думаю, обрубит она мне сарафан!» Сарафан-от долгой, золотом шитой…

— И век такой рухледи у ей не бывало!

— Помолчи, квас, — не краше нас. Обошла, луковка, тая колдовка меня другой и третий раз, все тюкает топором да наговаривает… Мы лежим. Сходила, еловое полено принесла, сердцевину выколола да и вон из клети. Мы за ей, луковка, в пяту и идем… Ена тое сердцевину дружке за голенище втыкнула, тогда с невестой в путь направились, поехали, луковка… Да еще…

К первой жонке, певшей, пристала другая, они визгливо затянули песню. Одна пошла плясать, напевая; другая вторила:

Ой, мне, мамонька,
Ой, радошно!
Ко мне милой идет,
Посулы несет.
Здравствуй, милой мой,
Расхороший ты мой.

Целовальник крикнул служке:

— Пригляди за напойной казной! — Сам пошел к бабам.

Бабы перестали петь, плясать, закланялись; одна, самая пьяная, кричала:

— Цолуйте его, Феофанушку, в лыску, плешатого.

— Вот что, бабы! Озорницы вы, греховодницы! Без огня погоришь с вами на белу дню… Чтите государеву патриаршу грамоту.

— Где ее честь-то, Феофанушко?

— А вот, вишь, исприбита.

— Ты нам чти! Мы без грамоты.

— У меня есть одна грамотка, на овчинке писана, дырява.

— Эй, ярыга, дай свечу!

Целовальнику подали свечу. Он, водя пальцем и близорукими мутными глазами по бумаге за печью, где шуршали тараканы, читал: