Алексей Чапыгин - Разин Степан

• Название: Разин Степан
• Автор: Алексей Чапыгин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

«Разин Степан» Алексея Чапыгина принадлежит к числу классических романов. Автор его — замечательный художник слова — считается одним из основоположников советской исторической романистики. «Изумительное проникновение в дух и плоть эпохи» — так писал М.Горький о «Разине Степане». В этом монументальном произведении ярко отражена эпоха великой крестьянской войны, возглавленной Разиным.

---

— Еще коли скажите атаману: пущай без меня пирует! На Астрахань же иду, как все, не отстану шагом.

— Лавреич, это я, Шпынь!

Ус повернул хмурое бледное лицо, махнул рукой:

— Меня тут, Хфедор, все к атаману на пир зовут, мне же не до пира… Сядь ближе! Кто те в лицо смазал? Удал, вишь, а напоролся!

— Ты не был, я же был на пиру у атамана! Ен приветил.

— Хо, ладно умыл! Утереться пошто не дал?

— Кабы саблей — ладно… Долонью в рожу, от вольного человека — за то худой ответ!

— Ты чуток ли ухом?

— По ухам не били, да в рожу нынь лишь невзначай имал, зато сам много бил!

— Задуй свечу! Мне неохота себя шевелить с места, огонь трещит. Без света мене виду, будто сплю. Придут — притаишься… Говорю и в хмаре учуем.

Шпынь загасил огонь. В темноте голос Васьки Уса приказал:

— Сядь к голове ближе… Слушай?!

— Тут я…

— Как в былое время, Хфедор, идешь ли со мной?

— Иду, Лавреич, куда позовешь!

— Дуже гарно, хлопец! Знать, судьба вместе нам быть… Я задумал против Разина идти… Ты слышь — много ушей кругом — чтоб кто…

— Говори! Чую всякий шорох.

— Пошто на него мое сердце разожглось, скажу иной раз… Так вот будем мы с тобой по-тихому к ему прибираться до головы вплоть… Эх, не удалась любовь — давай, Москва, почесть!

— Сказывай, Лавреич!

— Нынче Астрахани быть под Разиным, воевода же астраханской, проведал я, гонца в Москву налаживает, стрельца какого-то, с грамотой, что-де «Астрахани конец!». Тебе перво делать так: возьми у меня сухарей в дорогу, денег, коли надо, заправ свинцу, пороху и гони в Москву! Степями не мочно, сам знаешь — татарва режется; берегом реки — везде засеки разински… Поедешь в Терки. В дороге — путь гончего воеводина тот же — пристань к ему… Сам он тебе рад будет: горы не пройти незнакомому без вожа, а ты того гончего в пути кончи… Воеводину грамоту подери и будешь от меня первой доводчик царю. На Москву станешь — иди в Разбойной приказ к боярину Пушкину, он у царя свой… Иным боярам не сказывай слова, Пушкину обскажи: «Астрахань, Черный Яр, Царицын под Разиным». Самару-де, Саратов взять ничего не стоит… Обещай Пушкину, а коль припустят, и самому царю от меня, что голову Разина я им пришлю на «Москву с тобой же, но со сговором, чтобы царь меня и тебя не обидел честью да прощением прежних убойных дел… Знаю, они на радостях, избыв крамолу, дадут много!

— Чего ждать, Лавреич? За обиду свою, бой по роже и грозу на меня в Яике, где чуть не посек, я атамана хоть сею ночью кончу!

— Тихо говори… и слушай, нет ли кого?

— Чую… Нет!

— Одно время с Дону шел царю служить, старшина послала на крымцев… Хмельной я был, подговорил робят, что поудалее, и два села путем-дорогой спалили, разграбили… Девок, баб изнасиловали, скотину угнали, продали татарам, а после дела стал думать — как хоронить концы? И наскакал я по пути зимовую станицу, шла в Москву… К ей пристал да у царя из рук отрез доброй сукна имал на жупан… И здесь — ты слушай… Извороты я знаю: уйдет Разин, меня оставит атаманить Астраханью; бояра — народ затейной, а ну как им наша послуга не подойдет? Гляди, найдутся воеводы самолично имать Разина? Нас же сочтут ворами… Тогда, покуда они рать сбивают, я с Хопра да Медведицы, с Украины тож, запорожцев кликну. Соберется сила, и отсижусь с тобой в городе. Астрахань пушками, стенами крепка, хлеба много, запасы есть, и буду я князем астраханским! А не сойдет, тогда поторгуемся с боярами дать нам честь… Самое худое — в горы уйдем к кумыкам…

— То можно, Лавреич! Все же убить атамана сердце горит.

— Ждать надо! Убьем — воевода останется в Астрахани… Доведет боярам, царю: «Вор-де вора убил, да еще почести хочет!» Заедино, мол, и этих извести в тюрьме аль того хуже… Бояра — народ верткой: слово скажут одно, да на другое поворотят.

— Вот тут ты правду молышь!

— Да еще. Разин завсе укрыт своими… На него все едино что молятся. Меня же он, знаю, пасется… Обиду мою ведает… Убьем — нас свои же на огне испекут, потому больше убить его людей нет: ты и я.

— То, вижу, правда!

— Ежели вразумился, делай, Хфедор, как умыслю я… Большего не хоти. Где конь?

— Мой конь на усторонье, в покинутой татарской сакле спит!

— Не замаян много?

— Аргамак золото! Легок и корму несет мало, сам же — едино что стклянной, налитой.

— Хоронись и жди на учуге день-два. Вот ужо… — Васька Ус закряхтел, шаря под ковром рукой. Нащупал Пальцы Шпыня, сунул ему малую кису. — Деньги… Справ кой надо?

— Боевой справ в достатке. Сухари есть? Дай!

— Есть. Зайдешь иной ночью, дам!

— А ну, руку, Лавреич, и прости.

— Рука моя вот! Знаешь меня?

— И ты меня знаешь; укажи — не жмаря очей, справлю бой ли, пожог, все едино.

— Верь, Хфедор! С кем я верток так и сяк — с тобой же обчая дорога, без омману и лжи.

— Верю, Лавреич!

Из серой палатки черная тень человека легко скользнула в темноту; застыла, прислушиваясь к звукам кругом, но было тихо. Лишь смутно шумели волны реки недалеко да из шатра атамана слышались голоса и песни.

— Мне путь один, атаман! Никого не боюсь, а ты знать будешь Федьку Шпыня!.. — прошептал черный, шагнув.

19

На покосившемся, с бревенчатыми перилами, крыльце Стрелецкого приказа хмурый от солнца стоял Чикмаз, в красном кафтане с коротким топором в руке. По кафтану — синий кушак, за кушаком два пистолета, шапка сунута за пазуху. Из распахнутого зева широких приказных дверей несет вонью казармы — потом, навозом деревянных заходов и дымом табаку. Мимо Чикмаза по большому крыльцу топали ноги стрельцов. Стрельцы, выходя на двор, не строились, как обычно, толпились кучками кто где и вопросительно взглядывали на решительную фигуру Чикмаза. Стрельцы чего-то ждали. В глубине сумрачных сеней под грузным телом затрещали ступени лестницы. Из дьяческих горниц, что устроены наверху приказа, сошел в сени рослый голова в белом полтевском кафтане, по кафтану поперек груди желтые боярские нашивки-галуны с ворворками, кистями и петлями. Голова, переваливаясь, шагнул на крыльцо, гордо покосился, сказал Чикмазу:

— Ты что, палач, на помосте? Чего стал тут? Ведомо, что тебе да Шелудяку Федьке воеводой заказано быть в город…

Чикмаз, кинув взгляд на спину начальника, молчал.

Голова крикнул стрельцам:

— Мать вашу сапогом в брюхо! Чего путаетесь? Воров наслушались? Берегись!

Крыльцо — три ступени вниз; у нижней стоят два стрельца в голубых кафтанах, курят.

— Сторонись, псы! Дорогу дай.

— Кто те поперек? Шагай!

— Немедля занимай караулы! Ма-а… — Начальник, матерясь, шагнул с верхней ступени. На солнце сверкнул топор. Голова начальника с открытым ртом, соскользнув, как и не была на плечах, завертелась, пачкая кровью плечо ближнего к ступеням стрельца, качнулась и упала на белый песок. Сплюнув на голову начальника, стрелец, пряча трубку, сказал:

— Стряпает Чикмаз! Как блин, башка глезнула.

Он подвинулся от крыльца, к сапогам его, ползя по ступеням, пачкало кровью тело начальника.

Чикмаз повернулся лицом в сени.

— Гей, стрельцы! Я начал, кончайте брюхатых!

Из глубины приказа десятки голосов ответили:

— Чуем!

— Чикмаз, слышим!

— Бра-а-а-ты, с вами мы!

— Гой, братья! Кто с нами, тех не тронь.

— Ла-а-дно-о!

Чикмаз, повернувшись к стрельцам, воткнул в бревно перил топор, высекая огня закурить, смахнул с руки кровь, приказал:

— Руби, браты, поперешный тын, едини дворы, бревна жги!

Пылили сапоги белым песком, десятки рук топорами валили тын, отделявший другой двор. Бревна волокли на середину двора, подрубив, зажигали. Стоя на прежнем месте, дымя трубкой, Чикмаз громко проговорил:

— На эстих огнях поперечников наших спекем!

За поваленным тыном открылся обширный двор, на нем тоже толпились стрельцы. Так же, как Чикмаз, на крыльце приказа стояли двое: неуклюже широкий в плечах, толстоголовый Каретников и тонкий, в синем жупане, рядом с ним Лебедев, черноусый. Лебедев резким голосом кричал звонко:

— Гей, браты! Кабаки, что припечатал воевода, разбить!

Каретников, покашливая в руку, изредка махал отточенным бердышом, басил:

— Перво добыть водку, пить!

— В кремль! Пущай воевода жалованье даст.

— За два года пущай даст!

— То надо-о!

— Кабаки перво, эх!

— Водку добыть — пить!

— Прежде с сотниками расправ!

— Браты! Мы ж с вами-и!.. Из стрельцов мы…

— Едино все: спустим — к воеводе шатнете?

— С вами идем!

— Вали тын — жги-и!..

На всех дворах, свободных от поперечного тына, зажглись костры.

— С клопами да дьяками пали съезжие избы!

— Не трожь построй!.. Где Красулин?..

— Красулин с Олешкой, каторжным казаком, дальние громят!..

— Дьяки сбегли!.. Съезжие для расправы нам гожи!

— Добро, Чикмаз, чуем!

— Айда к кабакам!..

— Стойте ище-е, чуйте!

Застучали копыта лошадей — в пыльном тумане двигалась конница, впереди ее все шире и ярче белел, поблескивая, колонтарь воеводы. Воевода с черкесами в пятьдесят и больше человек осадили перед приказом лошадей. На пыльной площади лошади фыркали, звенело оружие. Воевода в мисюрском шлеме, на кауром бахмате, украшенном золоченой сбруей с кистями; на коне — черкесский чалдар[303] с седлом в жемчугах.