Алексей Чапыгин - Разин Степан

• Название: Разин Степан
• Автор: Алексей Чапыгин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

«Разин Степан» Алексея Чапыгина принадлежит к числу классических романов. Автор его — замечательный художник слова — считается одним из основоположников советской исторической романистики. «Изумительное проникновение в дух и плоть эпохи» — так писал М.Горький о «Разине Степане». В этом монументальном произведении ярко отражена эпоха великой крестьянской войны, возглавленной Разиным.

---

— Э-эх, дьявол!

— Ладна, что ли, баба-т?

— Свербит меня, глядючи! Ладна.

— Эй, жонка! Чье молоко?

— Не, не молоко, служилые, — квас медовой с хмелиной…

— Большая в ем хмель-от?

— Малая… Для веселья хмель! — Баба остановилась, сняла с плеча кувшин.

— Чары, поди, нездогадалась взять?

— Не иму — девка, будто та брала? На имянины к брату идем, ему и квасок в посулы.

Стрелец подошел, заглянул в кувшин.

— Э-эх, квасок! Дай хлебнуть разок!

— Не брезгуешь? Испей, ништо…

— Ты, знаю, хрещена, чего брезгать!

— Я старой веры. — Баба взяла у девки заверченную в плат серебряную чару.

— Чара — хошь воеводе пить!

— В посулы брату чара. Пей!

— У-ух! Добро, добро.

Подошел другой.

— Тому дала, а мне пошто не лила?

— Чем ты хуже? Пей во здравие.

— Можно и выпить? Ну, баба!

— Пейте хоша все — я брату у его на дому сварю… Имянины-т послезавтра — будем ночевать.

— Кинь брата! Не поминай…

— Мы добрые — остойся с нами.

— Ге, черти! Дайте мне!

— Все вы службу государеву справляете, за ворами, чтоб их лихоманкой взяло, караулите — пейте, иному киму, а вам не жаль!..

Десять стрельцов, чередуясь, жадно сосали из чары густое питье.

— Диво! Во всем городу черт народ, а вот нашлась же хрестьянская душа.

— Стой пить, — ты третью, мы только по другой. Не удержи, то все один вылакаешь!

— Пей, да мимо не лей!

— Э-эх! Черт тя рогом рогни.

В лунном сумраке заискрились глаза, языки и руки заходили вольнее.

— Полюбить ба экую?

— Не все разом! Пейте, полюбите, время есть — по муже я давно скучна…

— Э-эх! Да мы те, рогай тя бес, сразу десяток подвалим.

— Слышь, парни! Любить жонку отказу нет. Ты вдовая?

— Вдовею четри года.

— Я пищаль ужотко суну к стене!

— Кинь!

— Песок сух — ржа не возьмет!

— Сатана ей деется, коли ржа возьмет!

— Пропади ена, пищаль! Плечи мозолит десятки лет…

— Устряпала!

— Утяпала-а!

Кинув пищаль, стрелец запел, обнимая бабу:

Постой, парень, не валяй,
Сарафана не маран.
Сарафан кумашной,
Работы домашней. Э-эх!

Другой, вихляясь на ногах, крикнул:

— Век ба твое питье пил!

— Дьяволовка! Зелье ж сварила — голова, как не пил, глаза видят, а руки-ноги деревянные есть!

— Я первой тебя кликнул. Валиться будем, так я первой по тому делу?..

— Ладно — только допивайте!

— Допьем! Нешто оставим?

Один, пробуя взять с земли пищаль, бормотал:

— Робята! Как бы Сакмышев не разбрелся? Нещадной он к нам!

— Не трожь пищаль — кинул и я! Перст с ним, головой.

— Хо-хо! Степью шли — сулил водки, еще от него нынь не пивали.

— Сам пьет! Я б его родню голенищем…

— А кинем все, да в море?

— Его уведем!

— В мешке? Ха-ха-ха!

— А ей-бо, в мешке!

— Ха-ха. Стоит черт…

— Хо-хо…

— Ждите тут! Баба вам, я девок больше люблю — мякка ли, дай пощупаю?

— И я!

— К черту свояков!

— Нет, ты годи! Браты, эй! Уговор всем идти к девке ай никому?

— Всем! На то мы служилые!..

— Вот хар-ы![145]

— Мы хари!

— Хар-ы!

— Годи мало! В Астрахани у ларей дозор вел, кизылбашскому учился сказать: «Ты бача!»[146]

— И дурак! Бача за девкой не бежит.

Девка в шелковом, светящемся при луне сарафане, слыша сговор, отодвинулась к площади. Стрельцов вид ее манил, и особенно разожгло хмельных, когда на их глазах она расстегнула ворот рубахи. Стрельцы, ворочая ногами, двинулись за ней, уговаривая друг друга:

— Не бежи, парни-и… Спужаете!..

— Перво — ободти-ть, друго — прижать в углу по-воински!

— Толково! Уловим так.

— Эй, только не бежи! Она, вишь, резва на ногу, мы тупы…

— Меня худо несут!

— И ме-е-ня становят ноги!

— Вертаемся?

— Ото, правда! Ближе к дозору…

Трое вернулись, сели на порог башни, где после разинского погрома вместо дверей была деревянная решетка, уже поломанная. Семь остальных упрямо шли за девкой.

— Уловим стерву?

— К башне ба? А то голова…

— Я б его, голову, новым лаптем!

Девка, гибкая, яркая, подобрав подол сарафана, сверкая смуглыми коленями, обольщая голой грудью, недалеко впереди шла, и стрельцам казалось — подмигивала им, дразнилась. Дразнясь, пролезала из переулка в переулок сквозь дырья в тыне в хмельники пушисто-зеленые, пахучие, клейкие, на белых и темных тычинах.

Стрельцы волоклись за ней с похабными шутками, будто связанные на одну веревку, распаленные желанием поймать, загнать ее в тупой закоулок. Иные жалели, что город чужой — места неведомы. Бестолково мотаясь на ногах шумной ордой, громко дышали, запинаясь, материлась — по их дикому пути как бы телега с камнями ехала.

— Запутались в городе!

— Сказывай-ко, а башни?

— Башен без числа — ходи к ним всю ночь, все не те, кои надобны!

Двое остановились делать необходимое. Роясь в штанах, с угрожающими, строгими лицами ткнулись друг в друга, выругавшись, обнялись, сели, и, как только плотно коснулись земли, одолел сон. Еще двое отстали, спрашивая: не черт ля ведет их? Рассуждали о башнях, но башен в воздухе не видели. Трое других, подождав отставших, потеряли и забыли предмет своего обольщения, ругая город, что будто бы устроен на каких-то песчаных горах, где и ходить не можно. Сапоги тяжелеют от песку, разбрелись врозь, бормоча что-то о башнях, про дозор и пищаль, путались бесконечно в сонных, теплых переулках, очарованных залековатым маревом луны.

Баба огляделась, когда стрельцы ушли, подошла к башне-тюрьме, прислушалась к дыханию спящих троих служак, потрогала их за волосы, потом вынула завернутый под фартуком в платок небольшой бубен, ударила в него наружной стороной руки с перстнями. На дребезжание бубна из-за башни вывернулся тонкий юноша со звериными ухватками, в выцветшем зеленом кафтане. Его лоб и уши как будто колпаком покрывали черные гладкие волосы, ровно в кружок подстриженные. Баба сказала без ласки в голосе:

— Хасан, как уговорно — сломай решетку, залазь в башню и с Федора да старика спили железы.

— Ходу я! Хуб… Иншалла[147].

Юноша, изгибаясь, прыгнул на решетку, она хрястнула и развалилась, его фигура мелькнула зеленоватой полосой в глубине башни, и шаги смолкли.

10

Все закованные Сакмышевым казаки и стрельцы вышли из башни. За ними, как призрак мутно-зеленый, мелькнула фигура гибкого юноши с черной головой. Исчезла и женщина с кувшином. На площади делились на пять, на десять человек, двигаясь, переплетаясь с тенями в лунном свете. Иные, получив приказание, крались с саблями, топорами к домам, где спали стрельцы, приведенные головой, и там, куда поставлены дозоры у домов, шла молчаливая, почти бесшумная борьба без выстрелов. Яицкие кончали гостей астраханских, а кто сдавался, того обыскивали, отбирали оружие, отводили на площадь временно под караул. В левом и правом углах стены в башнях работали лопатами по пять человек, иные катали бочонки.

От тюремной двери перетащили в сторону сонных стрельцов, трясли их за нос, за уши, но стрельцы спали мертвецки, непробудно.

— У Федора не баба — ведьма!

— Пошто?

— Сварит зелье, хлебнешь — ум потеряешь!

— Ох, и мастерица она хмельное сготовлять!

— Эй, у вас фитили?

— Ту-та-а! Ране еще, сверби да трут сунь, без труту не затравит порох!

— Ведаю, брат! Какой сатана от Москвы ли, Астрахани наедет, тот и суд-расправу чинит да сыщиков, палачей подбирает яицких пытать…

— На Яике пошло худое житье, царевы собаки одолели!..

— Ге-х! Кабы под царевы терема довел бог вкатить бочечки!

— Ужо как Степан Томофеевич! А то вкатим пороху под царевы стены!

Высокая фигура в синем полукафтанье с саблей двинулась к башне.

— Браты! Как дело?

— Вкопано, Федор Васильич!

— А, так. То подольше фитили, и сами пять на площадь — гостей взбудим, в сполохе посекем, кто не с нами…

— Казаки да стрельцы наши справны ли?

— Казаки и горожане справны: нынче астраханцам дадим бой не таков, как на море!

— Засады есть?

— Всего гораздо!

— Еще мало подроем и фитили приладим.

Сукнин пошел к другой башне.

11

Сакмышеву голос отца сказал:

— Афонька! Проспишь зорю, барабан!

Сонный голова повернулся на лавке и упал на пол. Ударился головой о половицы, глухо стукнул затылком и задниками сапог. Сел на полу.

— Кой, прости бог, говор? Слышал, будто мертвый батя сказал, помню: «барабан»!

Голова разоспался, встав, потянулся к лавке — недалеко в углу трещало. Протер сонные глаза, увидал, что факел покосился, прислонясь к древней божнице, поджигал ее — у икон дымилась фольга. «Эк тя угораздило!» Взял с изголовья шапку, зажал факел и захлопал огонь. Что-то взвыло за окнами; голова отодвинул сплошной деревянный ставень маленького окна, прилег ухом и подбородком на подоконник. Сакмышеву послышался чей-то окрик, в ответ — смутные гулы. Не надевая шапки, голова спешно вышел из избы. Пять бердышей дозорных стрельцов были воткнуты рукоятками в землю, лезвия сияли, как пять серпообразных лун, упавших и не достигших земли.