Алексей Чапыгин - Разин Степан

• Название: Разин Степан
• Автор: Алексей Чапыгин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

«Разин Степан» Алексея Чапыгина принадлежит к числу классических романов. Автор его — замечательный художник слова — считается одним из основоположников советской исторической романистики. «Изумительное проникновение в дух и плоть эпохи» — так писал М.Горький о «Разине Степане». В этом монументальном произведении ярко отражена эпоха великой крестьянской войны, возглавленной Разиным.

---

— Пойдем-ка, поганый, с нами!

Татарин на всю площадь крикнул:

— Гей, люди московские! За добро и правду к вам меня истцы берут.

— Пошто? Где истцы?

— Бей псов боярских!

— Гони! Лу-у-пи сатану-у!

Один из истцов быстро выдернул из-под полы сукмана тулумбас[20], но татарин не дал ему ударить сполох. Пистолетом, спрятанным в длинном сборчатом рукаве, стукнул по голове истца, — черная шапка вдавилась в череп, истец упал. Другой побежал, призывая стрельцов, но его схватили тут же и, свалив, забили до смерти сапогами Синяя тюбетейка и повязка свалились с черных кудрей татарина…

Народ теснился на площадь. Ловили и избивали истцов — истцы исчезли.

Кто-то закричал:

— Поганый ты, свой ли, все едино — веди на бояр!

Смуглый, в черных кудрях, в татарской одежде крякнул на всю площадь:

— Народ! Гож ли я в атаманы?

— Гож! Гож!

— Пойдем, — веди-и!

— Веди! Будет им нас грабить!

— Имать Морозова-а!

— Молотчий, веди-и!..

— К тюрьме-е! Колодников спустим.

— Бояр солить — идем!

6

По Москве во всех больших церквах бьют сполошные колокола. Воет медный звон, будто тысячи медных глоток.

— Зашевелились попы-ы, на Фроловой башне[21] звон!

— Небойсь! Стрельцы с нами-и, пущай фролят…

— Морозов усохутился — сбежал!

В Кремле трещит прочное резное крыльцо боярина Морозова. Серой лавой лезет толпа с топорами, с кольем, с палками. Крепко запертую дверь выдавили плечами. В толпе изредка мелькают лица холопов Морозова.

В расписной, сумрачной прихожей с окнами из цветной слюды встретил грозную толпу седой дворецкий в синем доломане[22], с протазаном[23] в руках.

— Куда, чернядь? Смерды, чего надо? — и размахивал неуклюжим оружием. Протазан задевал за стены, плохо ворочался в старых руках. Старик отчаянно закричал: — Боярыня! Матушка! Пасись беды…

— Брось матушку, пой батюшку!

К старику подскочил крепкого вида ремесленник в сером фартуке, ударил по древку протазана коротким топором, и оружие, служащее для парадов, выпало у дворецкого из рук.

— Пе-ес!

Старик стоял у дверей в горницы, растопырив руки, мешал проходу. Тот же человек схватил старика поперек тела, выбежал с ним на крыльцо и сбросил вниз. Толпа хлынула в горницы! От тяжеловесного топота дрожал пол, скрипели половицы, раздался хряст дерева, стук топоров. Вырвали окна; резные рамы трещали под ногами, слюда рвалась, липла к сапогам.

— Узорочье — товарыщи-и!

Разбили крышку ларя, окованного серебром, но там оказались кортели, кики, душегреи. Пихали в карманы, роясь в ларе, боярские волосники, унизанные жемчугом и лалами[24].

— Во где наша соль!

Все из ларя выкидали на пол, ходили по атласу, а золотую парчу рвали на куски. Кичные очелья били о подоконники, выколачивая венисы и бирюзу.

— Соли, бра-а-таны!

Наткнулись на сундук с кафтанами, ферязями, — стали переодеваться: сбрасывали сукманы и сермяги, наряжались наскоро, с треском материи по швам, в ферязи и котыги. Сбрасывали с ног лапти и уляди, обувались в чедыги узорчатого сафьяна, а кому не лезли на ноги боярские сапоги, швыряли в окно:

— Гришке юродому гожи!

Одевшись в бархат, ходили в своих валеных шапках и по головам лишь имели сходство с прежними холопами и смердами. Одни переоделись, лезли к сундуку другие:

— Ай да парень! Одел боярином.

— Отаман, — в парчу его обрядить!

— Тут ему коц с аламом, с кружевом!

— Не одежет — чижол!

— Эй ты! Как тебя, отаман?

— Одейся!

— А ну, нет ли там турского кафтана?

— Эво — бери-и! На ище колпак с прорехой, с запоной.

— Пускай буду я, как из моря, с зипуном…

Иные в толпе не переобувались, ходили в своих неуклюжих сапогах, — то были осторожные:

— Ежели бежать надо, так одежу кинуть, а сапоги свои…

Херувимы, писанные по золоту среди крестов, спиралей, голубых и красных цветов, неподвижно глядели на гостей, небывалых раньше в покоях царского свояка.

— Эй, други-и! Винца ба!

— Соскучал за солью ходить, хо-хо-хо, бражник…

— Сыщем вино-о!

— Гляньте — птича!

— Диковина — лопочет по-людски!

— На кой ее пуп! Не диво, кабы сокол!

Иные обступили клетку тянутого серебра, совали в клюв зеленому попугаю заскорузлые пальцы:

— Долбит, трясогузая!

— Щипит!

— Бобку нашли, младени? Шибай на двор!

Выбросили клетку с птицей в окно. Коротко сгрудились перед тяжелой дубовой дверью с узорами из бронзы на филенках, нажали плечами — не подается:

— Подай топоры!

Стук — и вылетели дубовые филенки.

— Тяни на себя-а!

Дверь сломана, — хлынули в горенку, мутно сиявшую золотой парчой вплоть до сводчатого потолка. Окна завешены. На вогнутых плафонах с узорами синими и красными — фонари из мелких цветных стекол на бронзовых цепочках; в фонарях горят свечи. Под балдахином из желтого атласа кровать, на кровати — растрепанная и очень молодая женщина.

— Сестрица царицы!

— На пуп нам ее — тут девки есть!

На низких табуретах, обитых алым бархатом, в головах и ногах боярыни — две девицы, обе русые, в голубых сарафанах. Толпа смыла обеих. Скоро и буйно сорвали с девиц шелковые сарафаны, сбороздили заскорузлыми руками девичьи венцы с жемчугом, растрепали волосы. Больная боярыня с усилием поднялась над подушками и слабо крикнула:

— Не надо!

— Хо-хо-о! Не будь ты сестра царицы, мы б тя помяли.

— Пяль, робяты!

— На полу мякко!

— Чего ты? Шибай им рубахи на голову!

— Жадной, обех загреб!

Девицы онемели от ужаса, стиснув зубы и закатив глаза, вертелись в грубых руках, падали, но их подхватывали. Тяжелый вошел в горенку, отбросил занавес окна, — летнее солнце хлынуло в сумрак. Раздался голос, слышный ранее на всю площадь:

— Зазвали в отаманы — слышьте слово! Девок насилить — или то работа! Сечь топорами — наша правда!

Послушались голоса. Девиц, помятых, растрепанных, кинули на кровать боярыни, как снопы соломы. Шиблись обратно в другие покои, — срывали со стен многочисленные образа, разбивали киоты, сдирали серебряные ризы с ладами и жемчугом. Доски образов кидали в окна.

Атаман остался в спальне. Тяжело ступая, шагнул к кровати. Больная боярыня, закрывшись до подбородка атласным одеялом, сидя на постели, дрожала:

— Слушай! Я тебе грозить не стану — скажи добром, где узорочье!

Морозова подняла голубые глаза и снова с дрожью зажмурилась:

— Отведи глаза, не гляди!

— Глаза?

Он шагнул еще ближе, почти вплотную, и слышал, как, забившись под одеяло, всхлипывали девицы. Одной рукой приподнял Морозову за подбородок, другой тяжело погладил по мокрым от недуга и страха волосам, но в голове его мелькнуло: «Могу убить?»

— Не боярин я… Огнем пытать не стану, — добром прошу…

Чуть слышно боярыня сказала:

— Подголовник… тут, под подушками…

— Ино ладно!

Он выдернул тяжелый подголовник, отошел, стукнул, отвернувшись к окну, ящик о носок сапога и, выбрав в карманы драгоценности, пошел, не оглядываясь, но приостановился, слыша за собой голос боярыни:

— Не убьют нас?

Ответил громко на слабый голос:

— Нынь же никого не будет в хоромах!

— Не спалят?

Сказал голосом, которому невольно верилось:

— Спи… не тронут!

За дверями спальни Морозова еще раз слышала его:

— Гей, голутьба! Вино пить — на двор.

Терем вздрогнул — по лестнице покатилось тяжелое. Со двора в окна долетал отдаленный громкий раскат голосов, стучали топоры, потом страшно пронеслось в едином гуле:

— Вино-о-о!

Под землей, в обширном подземелье, подвешены к сводчатому потолку на цепях сорокаведерные бочки с медами малиновыми, вишневыми, имбирными. Сотни рук поднялись с топорами, били в днища:

— Шапки снимай!.. Пьем!..

— А я сапогом хочу.

— Хошь портками пей!

Долбились, прорубались дыры в доньях, из бочек забили липкие, душистые фонтаны. Пили, дышали тяжело, отплевывались, скороговоркой на радостях матерились. Иные садились на земляной пол. Кто-то, надрываясь, зычно кричал одно и то же, повторяя:

— Приторомко! Подай водку-у…

— Ставай, пей!

— Здынь, я немочен!

Липкие фонтаны из сотен бочек продолжали бить. На полу стало мокро, как в болоте; потом хмельное мокро поднялось выше.

— Шли за солью — в меду тонем!

Мокро было уже по колено.

— Бу-ух! Бу-ух!

— Энто пошто?

— Бочки с водкой лупят!

Опять голос хмельной и басистый:

— Уторы не троньте-е! Днища бей, дни-и-ища!

— Пошто-те днища-а?..

— Днища! Или брюхо намочите, а в глотку не попадет!

— Должно, товарыщи, то бондарь, — бочку жаль?

— Бе! Хватит водки-и…

Черпали водку сапогами, чедыгами и шапками.

— Пей, не вались!

— У-улю, тону, ро-обяты-ы!..

Хмельной, сырой и пронзительный воздух одурял без питья. Падали в липкое пойло, засыпали, булькая.