Алексей Чапыгин - Разин Степан

• Название: Разин Степан
• Автор: Алексей Чапыгин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

«Разин Степан» Алексея Чапыгина принадлежит к числу классических романов. Автор его — замечательный художник слова — считается одним из основоположников советской исторической романистики. «Изумительное проникновение в дух и плоть эпохи» — так писал М.Горький о «Разине Степане». В этом монументальном произведении ярко отражена эпоха великой крестьянской войны, возглавленной Разиным.

---

Запорожец, когда цирюльник с треском, словно счищая с крупной рыбы чешую, начинал скоблить его голову, жмурясь от солнца, кричал:

— Эге, добре! Брий, хлопец, гладенько, не зрижь тильки оселедця. Гоздек[61] у запорозцев не живет, живет гоздек у донцов, — воны волосы рощат, запорозци усы мают, бород им не треба! То московитска краса… Запорозцу бороду не можно носить, то яицки казаки носят, воны тож московитски данныки.

Иногда соскакивал с головы ляпак кожи, поцарапанное во многих местах бритьем скуластое лицо цирюльника хмурилось, он начинал усердно мылить порезанное место, поливая водой и смывать с лица казака льющуюся кровь. Казак успокаивал цирюльника:

— Плюй, хлопец, и посыпь земли! То не кровь, яка то кровь? Запорожска шапка красна, пид ей крови не видно!

Боярин сказал:

— Дьяче, все надо досмотреть и дослышать… — Он отошел от ларя цирюльника, встал в другом месте.

— Засвежи его, сатану! — сказал про себя молодой дьяк, глядя на работу брадобрея, но, вскинув глаза, увидал, что боярин и два дьяка впереди, пошел к ним.

Тут четверо казаков, накинув на себя вместо жупанов ковры персидские и турецкие, кричали о своих подвигах:

— Напускали мы им, браты, нехристям, бревен, колотят тыи бревна о цепи, — бурун метет волны… мы ж в камышах ждем!

— Стой, Лаврей, не то!.. Дай я скажу: тьма, ветер голову с плеч рвет, а турчин знай дует по бревнам з пушек! Бревна тай лезут на цепи, кидает их, цепи брежчат, аж в аду, а турчин воет: «Алла! Алла! Бузлыджи!» Ого, бусурман, и тебе на берегу лед? Да так и отсиделись в камышах. А как они иззябли да палить утихли, — мы скок в море. Бей мухаммедан!

С саблей, усатый, в синем нарядном кафтане, подошел атаманский писарь.

— И все вы, браты, тут проскочили мимо Азова?

— Не, казак! Иные переволоклись в Миюс с Донца, Миюсом в море, да и к нам тоже пристали.

Толпа прибывала, теснилась; слушали, расспрашивали вновь. Удальцы, чтоб наконец отвязаться, обратились к писарю:

— А ну, пысьменный, кажи ты, что знаешь…

— Чого ему знать? Он у Корнея, у круга сидит!

— Буду я вам, казаки-браты, честь, как запорожской атаман Серко судил с салтаном…

— Эге, добре!

— То послушаем! На бочку, ставай на бочку…

Прикатили бочку, доску поперек дна кинули, подняли писаря.

— Чти-и!

Человек в синем поправил шапку, саблю одернул, вытащил из-за пазухи пачку бумаг, послюнив палец, перелистал и крикнул, взглянув на головы и шапки:

— А ну, не бодайтесь!

Бумагу, которую читать, бережно и медленно развернул, прочел громко: «Кошевой атаман Серко крымскому хану Мураду».

— Эй, чего чтешь? Чти к салтану турскому!

— А ту, к турскому салтану, бумагу я, казаки-браты, в станичной избе заронил, не сыщу!

От многих рук, вскинутых вверх, по белому песку замотались голубые и синие тени.

— А нехай ее чертяка зъист!

— Чти коли крымскому.

— Ну, казаки, чту: «Братья наши запорожцы, с вождем своим воюючи в човнах по Евксипонту, ко-с-ну-ли-сь му-же-ственно и самых стен константинопольских и оные довольно окуривали дымом мушкетным при великом султанове. И всем мешканцам (обывателям) цареградски-им сотворили страх и смяте-ние и некоторые одле-гле-йшие (окружные) селения константинопольские запаливши толь счастливо, з многими добычами до коша своего поверг-нули».

— То Нечай с Бурляем — запорожцы — хорошо привиталися с турчином!

— И мы нынь его не забуваем!

Боярин сказал:

— Примечайте, дьяче: шарпальникам государев запрет ништо, приказано им турчина не злить…

Толпа, потная, пьяная, лезла слушать, надеясь, что писарь будет читать бумагу к султану. Солнце жгло головы и плечи. В глубоком небе чуть заметно, как муха на голубом высоком потолке, стоял над толпой какой-то воздушный хищник.

— Куркуль реет!

— Где? Не вижу. Эге, высоко!

— Высоко, бисова шкода!..

Писарь слез с бочки, казаки с моря кричали:

— Ты, пысьменный, пошто Дону служишь?..

— Служи Запорожью!..

— Запорожцы никому не продались! Низовики продались московскому царю.

— А бо-дай вона выздыхала, царьская Московия, и с царем и з родом его!

— «С турчином греха не заводить, ждать указу», — ведь так, боярин, писано государем и великим князем? — спросил один дьяк.

Боярин, гневно тыча в песок посохом, водя по толпе глазами, сказал шепотом:

— Разбойники позорят поносным словом имя государево, — негоже нам быть тут!

Москвичи двинулись дальше.

7

Посреди улицы, в сыром месте, кинув прямо в грязь атласный плащ, разлегся запорожец с двумя пленницами-турчанками. Одну из них он посадил за собой, положив большую бритую голову с оселедцем ей в колени, другая сидела рядом на песке. Косы турчанок из рук казак выпустил и, зажмурив глаза, дремал на припеке. Кривая черкесская сабля в серебряной оправе, кремневый ржавый пистолет лежали у его правой руки.

Закрыв глаза, опустив черноволосые головы на смуглые голые груди, пленницы, видимо, грустили без слез.

Боярин подошел к запорожцу. Дьяки встали поодаль, но старик кивком головы позвал младшего из них:

— Взбуди его!

Ефим зашел к запорожцу сбоку, слегка толкнул дремлющего носком желтого сапога.

— Кой бис?! — крикнул запорожец. Загорелый кулак разжался, и узловатые пальцы впились в рукоятку сабли.

Боярин громко сказал:

— Эй, козак, продаешь жонок? Угодно нам знать цену.

— Мой ясырь — двадцать талерей за голову.

Приоткрыв глаза, запорожец, отняв руку от сабли, полез ею в карман красных шаровар, вытащил большую трубку, кисет и кресало.

— Разбойник! Пошто много ценишь?

Запорожец, не обращая внимания на слова боярина, набил трубку, высек огня, закурил и вновь решил задремать…

— Даю тебе двадцать пять рублев московскими. Талер — цена рубль!

— Сам не беззубой, да менгун[62] надо, а то на обеих бы женился… даром марать посуду не хочу!

Боярин, выжидая, молчал.

Казак вскинул на него разбойничий взгляд, прибавил, шлепнув рукой по рваной штанине:

— Нам в путь-дорогу идти есть с чем, а ты, крамарь, — мертвец!

Боярин метнул глазами на казака и зашипел, тряся головой. Из-под розовой бархатной мурмолки замотались по вискам седые косички:

— Один лишь дурак указует перстом меж ноги, умный в лицо зрит!»

— Поди к бису, крамарь! Дешевле ясырь не продам тебе за то, что мертвец… Хочу, чтоб у жонок куча хлопцев была… Сам не имеешь глузда — на титьки им глянь, на брюхо… э-эх! Падаль ты, тьфу!

— Мне их не доить, бери двадцать шесть талерей, — сыщу деньги…

Запорожец медленно, полусонно набил снова трубку, закурил.

Подошел высокий степенный турок или бухарец в белой чалме, в пестром длинном халате, что-то очень тихо сказал по-турецки — пленные подняли головы; у той, которая держала голову казака, смуглое лицо ожило румянцем, другая турку улыбнулась глазами, боязливо и быстро кинув взгляд на дремлющего казака, слегка поклонилась.

Человек в чалме нагнулся над запорожцем, сказал громко:

— Селэ малыкин![63]

— Ого! — запорожец открыл глаза, ответил тем же приветствием: — Малыкин селэ, кунак!

— Колько — два?

— Тебе, мухаммедан? За тридцать талерей — два!

— Дай ясырь — бери менгун.

Запорожец быстрее, чем можно было ожидать от грузного тела, сел, загреб в охапку обеих пленниц, как маленьких девочек, встал с ними на ноги:

— Ясырь вот, дай менгун!

Человек в чалме бойко отсчитал тридцать серебряных монет, передал запорожцу. Пленницы стояли сзади него, казак взял ту и другую за руки, передал купившему, сперва из правой руки одну, потом из левой — другую.

Купивший нагнул перед казаком голову, приложил руку к сердцу в знак приветствия продавцу ясыря и, повернувшись, пошел с турчанками в город.

— Эге! То не крамарь — купец… — проворчал запорожец. Нагнулся, накинул на плечо плащ, загреб в большую лапу оружие и шапку. Сонливость с него спала, он спешно пошел в ближайший шинок.

Младший дьяк не утерпел, громко сказал:

— Эх, боярин, да я бы у этого бражника обеих жонок купил за два кувшина водки.

— Я тебе, холоп, заплавлю рот свинцом! — прошипел боярин.

Мимо москвичей юрко пробежал почти голый мальчишка, черноволосый и смуглый; потряхивая кувшином киноварной глины, кричал:

— Коза-а! Буза-а!

— Эй, соленый пуп! — подзывали мальчишку проходившие казаки. — Дай бузу!

Видя, как жадно глотали казаки бузу, младший дьяк ворчал:

— Чубатые черти! Дуют — хоть бы что, а мне с подболтки этой охота дух пустить, да старик — как волк.

Молодой дьяк боялся идти близко за гневным боярином, ждал, когда его позовут…

8

На площади, недалеко от часовни Николы, стоит деревянная церковь Ивана Воина с дубовым, из бревен, гнилым навесом над входом. Под навесом, над низкими створчатыми дверьми с железными кольцами, — темный образ святого. Иван Воин изображен вполуоборот, в мутно-желтых латах, опоясан узким кушаком, на кушаке недлинный меч в темных ножнах, под латами красные штаны, сапоги, похожие на чулки, желтые. Левая рука опущена и согнута к сердцу, в правой он держит тонкий крест, и вид у него, как будто к чему-то прислушивается. В углу на клочках облаков какие-то лики…