Алексей Чапыгин - Разин Степан

• Название: Разин Степан
• Автор: Алексей Чапыгин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

«Разин Степан» Алексея Чапыгина принадлежит к числу классических романов. Автор его — замечательный художник слова — считается одним из основоположников советской исторической романистики. «Изумительное проникновение в дух и плоть эпохи» — так писал М.Горький о «Разине Степане». В этом монументальном произведении ярко отражена эпоха великой крестьянской войны, возглавленной Разиным.

---

— И еще жалую тебя, атаман Корней Яковлев, из своих царских рук сотней золотых червонцев.

Не дожидаясь поклонов, прибавил, улыбаясь:

— Крамола изжита. Службу атаманов, есаулов и донских рядовых казаков похвалю особой грамотой на Дон, а вас, атаманы матерые, зову нынче со мной и боярами к трапезе.

Махнув рукой первому дьяку, прибавил:

— Дьяк, есаулов отведи на чашный двор, и пусть пируют во здравие наше.

4

Близ крестца улицы, узкой, пыльной, обставленной по сторонам ветхим тыном, обрытой пересохшими канавами, вонючей от падали ободранных козлов, кошек и собак, сидел, привалясь к тыну спиной, уперев ноги в лаптях о дно заросшей канавы, старик в сером кафтане, в серой бараньей шапке, сдвинутой на подслеповатые глаза, перебирал струны домры и, бренча, подпевал:

На реку на Волгу широкую
Вылетал, слетал сизой сокол…
В небеса ен не глядел, властям не кланялся.
Зачерпнул он долонью воду рудо-желтую —
Под Саратовом, Царицыном, Свняжеском!
Взговорил ко Волге, вопрошаючи:
«Ой, пошто. Волга-мать, нерадошна!
Ай, зачем мутишь со дна пески да рудо-желтые?» —
«Я по то верчу, пески кручу —
Подмываю камин-горы подсамарьские,
Что встает со дна меня красавица…
Та ли девка красная не пашинска:
Турска ль роду али перского…»
И услышала глас богатырь-реки,
Плавью со дна выставала сама девица…
Не румянена лицом, не ваплена,
Косы черны раскотынились…
Вишь, в воде лежать — остудной быть!
И не зреть солнца, не видети,
Холодеть, синеть грудиною,
Похудать, отечь личиною…
Да сказала девка таковы слова:
«Ты ли, сокол, богатырь-боец?
Зрю: недужным стал, нерадошным.
Аль по мне, девице, опечалился?
Ой, с печали сердце ссохнется,
Сила-удаль поуменьшится!..
И тогда насядут вороги,
Лиходеи все, насильники,
Биться будешь, не жалеючи…
Не теряй ты, сокол, кудри, мною чесанны, —
За кудрями снимут буйну голову…
Голову, головку, буйну голову-у!..»

С огородов, сквозь тын, по всей Стрелецкой слободе несло запахом печеного хлеба, так как простолюдинам летом «пожара для опас» не давали топить печи в домах, они пекли хлеб на огородах и пустырях.

Старик примолк, настраивая домру, столь же старую, как и сам он, а за его спиной по-за тын кто-то, сидя в углублении земли перед печью, говорил громко и жалуясь:

— С тяжбой наехала родненька, кум… в Кремль пошли на соборы глянуть. Дошли мы до церкви мученика Христофора, я поотстал, а кум орет во всю Ивановску площедь: «Что-то, куманек, ваши московские иконники замест угодничья лика пса на образ исписали?..»

— Вот дурак-от! Христофор завсе с песьим ликом пишется.

— Я ему машу рукой: молчи-де! Ой, и натерпелся… Гляди, уволокли бы в Патриарший разряд…

— И отколе экое чудо? Святых не разумеет.

Старик, настроив домру, снова запел ту же песню. С казни Разина, от лобного места, разбродилась толпа горожан, густела около игреца, слушала. В толпе стоял широкоплечий высокий юноша. Он и раньше стоял, а теперь придвинулся ближе. Лицом худощав, над губой верхней начинались усы, из-под белой шляпы, расшитой на полях узорами, лезли на лоб темны кудри. Малиновый скорлатный кафтан распахнут; опершись на батог, молча слушал игру старика.

Толпа зашевелилась и раздалась. К канаве вплотную пролез человек, с виду купец, широкоплечий, приземистый, с отвислым животом, в синей долгополой сибирке аглицкого сукна. За купцом протолкались, встали около него приказчики в серых фартуках и валеных шляпах, похожих на колпаки. Над Москвой все шире и шире загудел из Кремля колокольный звон. Вслед кремлевскому звону недалеко с полянки зазвонила церковь Григория… В торжественный и плавный звон настойчиво вплелся заунывный похоронный… Купец, как и многие люди, держа снятую с отогнутыми полями шляпу в руке, крестясь, заговорил:

— Дивлюсь я, народ православной! Вот уж кой день писец покойницкой Трошка звонит неладно! Чуете? во!.. во!..

— Как не чуять, торговой человек? Звонит, быдто архиерея хоронят.

— Еще что! Как седни вора Стеньку везли на лобное место из тюрьмы с Варварского крестца, звонил же все так. А звоны в тое время ни гукнули… один он…

— Да… баловать таким делом не по уставу.

— И чого этта протопоп ему спущает?

— Кой день, как государев-царев духовник уехал к Троице!

— К Сергию?

— Куды еще? К Троице.

— Ну, и вольготно звонцу шалить колоколами.

— Нет, православные! Тут дело патриарше, не шалость пустая.

— Патриарший разряд сыщет.

— Коли доведут — сыщет!

— Сыскать про Трошку надо. А коли же сыскивать, православные, так чуйте: старик тож неладное играет, да еще в повечерие: грех велик!

— На старика поклеп! Наигрывает старой сколь жалостно, одно что в вечерю…

— А чуете ли, кого поминает?

— Волгу!

— Девку еще!

— А сокола сизого? Да сдается мне, замест сокола поминает вора Стеньку, казнили коего по государеву указу, четвертовали. Чуйте, православные! Его поминает.

— Лжешь на старца, пузатой!

— Зато не нищий: и пузат, да богат!

— Всяк про себя деньги копит. Иной нищий богаче купца.

— Чуйте, православные: «властям не кланялся», «вороги насядут, потеряешь буйну голову!».

— Оно впрямь, схоже!

— И Волгу-реку со Царицыном, Свияжском, камнигоры самарские — про то нынче сказывать не можно: там бунты идут. Играть же указом воспрещено — чуйте, православные!

— Ну, чуем! Что из того?

— То! А може, не то?

— То ли, не то, а я, православные, делаю почин. С тем шел сюда, чтоб старого безбожника, кой в повечерие бунтовские песни играет, в Разбойной сволокчи. Эй, парни, бери!..

— Пров Микитич, подмочь мы можем, да только…

— Чого только?

— Подмогем до крылец в Кремль, а в Разбойной не пойдем — с дьяками суди ты!

— Волоките! Сам все улажу. Ну-ка, мохната шапка зимня, с нами, и музыку бери!

Купец, помогая приказчикам, выволок домрачея из канавы на дорогу.

— Да чего вы, божьи люди? Стар и убог, чай, сами видите? Играю нищеты деля: може, кто алтын кинет?

— Там тебе гробных рублей дадут.[358] Волоки, парни!

— Идем, дедко!

— Эх, пошто трогаете старца!

— Пропущай!

Юноша кинул батог, двинул на голове шляпу. Толпа не расступалась, старика тащили медленно, улица была плотно забита людьми.

— Чого мешаете, православные?

— Волоки, нам што!

— Не дело это… старого.

Парень из толпы тронул юношу за рукав:

— Вася! Гостя нашего… старца…

— Пожди, Куземка! Дай им взяться ладом. Где робята?

— Тут, с народом.

— Кличь!

И, раздвинув толпу, засучил к локтям сборчатые рукава. Толпа отхлынула. Приказчики, оглянувшись, выпустили из рук старика. Купец закричал:

— Вы, парни, чого? А?!

— Не видишь, что ли, Пров Микитич?

— Чого?

— Люди хлынули прочь, а первой кулашной боец в дело вязнет.

— Какой еще? Волоки!

— Васька Ирихин — слышь, какой!

— Эй, православные, подмогите парням.

— У нас ребра и так щитаны.

Люди все больше редели, кто-то сказал:

— Тащи, пузатой, коли затеял!

— Нагляделся, вишь, казни, так на всякого рад скочить…

— Мы Разбойной обходим.

— Черта с таким народом послужишь государю!

— Не государю, а твоей чести.

— Тьфу, сволочь!

Купец, ругаясь, отступился и спешно, не то от зла или боясь толпы, ушел.

Приказчики задержались; сняв шапки, поклонились старику:

— Прости нас, дедушко!

— Велел, а дело наше подневольное!

— Ништо взять у старого…

— Шальной он у нас! Вишь, в гости норовит пролезть.

— Такому не быть гостем! Знаем его лари — мелковат торгом.

— У черта ему гостем быть!

— Старается — крамолу ищет…

Толпа, переговариваясь, разошлась.

Юноша подвинулся к старику.

— Пойдем-ка, дед, к матке: чай, по нас соскучала!

— Поволокли… а чудно!..

— Сразу видал, что этот к тебе неспроста лезет. Все ждал, когда возьмет да городские подмогать зачнут. А я мекал — гикну ребят… Только скоро тебя спустили… Люблю бой!

Звон колокольный заливал воздух Москвы, улицы и закоулки. Над низкими домами гудело медью, и в медный, веселый гуд, не смолкая, упрямо вливался заунывный похоронный звон.

— Ты куда, дед?

— Да иду, робятко, надо мне задтить на Архангельске подворье к монашкам — земляки есть, а кои прибыли из Соловков: Азарий-келарь да Левонтий-поп…

— Пошто они тебе?

— Вишь ты, Васильюшко. Пожил я у вас — пришел от имени батюшки. Сказнили его нынь, а теперь идти мне…

— Это вора-то Стеньку?

— Ой, робятко, молчи! Не вор он… не говори так… В тепле у вас, в доброй жире пожил, и слава богу. Посужу с монашками: може, еще потрудятся во славу атамана Соловки-то! Потрудятся ужо…

— Идем к нам! Снова, гляди, уловят… По Москве нынче много таких черевистых ходит… имают людей.

— Не уловят, даст бог! Решетки в городу не замкнут скоро — светло; а я часик, два, три поброжу…