Жан-Ришар Блок - «…и компания»

• Название: «…и компания»
• Автор: Жан-Ришар Блок
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1987

В романе «…и компания» Жан-Ришар Блок прослеживает историю еврейской семьи фабрикантов Зимлеров на протяжении восемнадцати лет. После поражения во франко-прусской войне Зимлеры, уроженцы Эльзаса, не пожелали оставаться под немцами и приобрели новую фабрику в городе Вандевре, одном из центров текстильной промышленности на западе Франции. В основе романа – история семьи Эрзогов, родственников жены Блока Маргерит. Картина получилась правдивая. Роман Блока – одно из первых значительных произведений о буржуазной семье, созданных в XX веке.

---

Однажды на рассвете, подпрыгивая на рытвинах, во двор смело въехала ручная тележка и остановилась перед дядиной сторожкой. Когда Зимлеры обратили на нее внимание, она была уже разгружена, и молчаливый возница, впрягшись в кожаную лямку, вывозил ее из ворот.

В тот же вечер окна и дверь сторожки завесили рогожами.

— Stinkerei![7] Как от тебя воняет бензином! — сказала как-то тетя Бабетта мужу.

— Фуй, как от тебя воняет кухней! — не задумываясь, ответил легкомысленный дядюшка и подмигнул ребятишкам.

Изредка он и Бабетта обедали вместе у Зимлеров, но Блюмы остановились далеко, у самых Парижских ворот, во второразрядной харчевне, где Ипполит не согласился бы поселиться ни за какие блага мира. Тетя Бабетта готовила сама на маленькой чугунной печурке; эта чародейка ухитрялась с помощью каких-то таинственных рецептов создавать чудеснейшие блюда из теста, жира, пряностей, мяса и сахара, способные уврачевать на время тоску о покинутой родине.

— Сегодня возвращается Жозеф, — объявил однажды вечером Вильгельм Блюм, входя в комнату. Он тяжело опустился на стул, снял фуражку, провел рукой по влажным волосам и протянул к печурке замерзшие, перепачканные краской пальцы.

— Um Gottes willen[8], — произнесла, как заклинание, тетушка Бабетта певучим, пронзительным голосом.

— А почему богу это не будет угодно? — возразил Вильгельм. — Давно пора. Наш Гийом прямо-таки надрывается. Дела хватает, а он, как ты знаешь, от работы не бежит.

Старуха проворчала себе что-то под нос, сняла крышку с кастрюли: запах вареной картошки вырвался, как пленник, которому возвратили свободу.

— Чего нельзя сказать об его папаше и о дяде Миртиле, — сказала она.

— Бог знает, что ты говоришь, Бабетта! — возмутился хромоножка. — Не забывай, что Ипполит был самый могущественный человек во всем Верхнем Рейне. Да он здешних людишек в бараний рог скрутит. Никто в этом не сомневается, кроме тебя одной. Ты, очевидно, имеешь против него зуб.

— Ну и ступай туда! Убивайся ради него.

— Я вовсе не убиваюсь. Но как может человек с душой не помочь этим бедным мальчикам, когда они в таком трудном положении? Ипполит не создан для подобных мелочей. Хорошенькое, нечего сказать, занятие для такого человека! Нет, это мы должны вбивать гвозди. А Ипполит создан для фабрики. Подожди полгодика, и ты увидишь, как он их всех к рукам приберет. Эти господа слишком уж загордились. Они, видите ли, нами брезгают! Скажите на милость! А меня всякий раз прямо-таки воротит, когда я прохожу мимо их клуба. Чистое свинство, ей-богу! Ну где это видано?

Бабетта прикрыла белой салфеткой скатерть сомнительной чистоты, поставила на стол лампу, две фаянсовые тарелки, графин с водой, стаканы, солонку, положила оловянные приборы; затем она сняла кастрюлю, и несколько капель с шипением упали на раскаленную печурку. Тарелку с картошкой окутали облака пара, как бога Саваофа на горе Синае.

Вильгельм Блюм, сразу успокоившись, присел к столу, взял нож и пристально взглянул на супругу. Крошечный пухлый полуоткрытый ротик застыл в спокойной приветливой улыбке. Приятно-округлый подбородок, некогда нежно-розовый, а сейчас янтарно-желтый, сливался с расплывшейся, но еще аппетитной шеей. Вся эта прелесть возвышалась над черным суконным лифом, туго обтягивавшим бугор ее грудей, по которому от самой шеи и до талии сбегали круглые матерчатые пуговки. На лоб падала тень от абажура.

— Бабетта, — весело воскликнул хромоножка, — да ты пойми: наш Жозеф возвращается нынче ночью, а завтра — завтра мы зажигаем на фабрике топку!

Он замолчал, чтобы полнее насладиться эффектом этой фразы, — но никакого эффекта не последовало.

— Бабетта, ты слышишь меня, Бабетта?

Крохотный, как у мышки, ротик дрогнул, но только для того, чтобы пропустить еще более крохотный кусок горячей картошки. Между зубами мелькнул на секунду кончик языка, затем ротик закрылся, кусочек картошки исчез, ротик снова полуоткрылся и застыл. Вильгельма взорвало:

— У тебя нет сердца, Бабетта!

— Бедный мой Вильгельм, а ты, с тех пор как мы сюда приехали, ты хоть раз подумал о наших собственных делах?

— Всему свое время. В первую очередь их дела, так оно будет справедливее.

— Справедливость еще не все. О хлебе тоже не мешает подумать.

— Пусть они прежде наделают сукна, а я уж тогда его продам.

— Ты продашь, если они только сами не продадут его прямо в Париже.

— А много ли нам с тобой нужно? Брось, Бабетта, наши наследники будут довольны.

— Наши наследники действительно могут быть очень довольны, если найдут хоть четыре су под нашим тюфяком. А кто знает, может быть, им еще покруче придется, чем нам с тобой.

— Видишь ли, Бабетта, когда я работаю на фабрике, я в равной степени тружусь и для них и для себя.

Супруги все еще беседовали на эту тему, хотя уже давно в кастрюле не осталось ни одной картофелины и уже давно опустело небольшое блюдо мяса с солеными огурцами.

Всем кристально ясным доводам Бабетты бесцветный голос Вильгельма противопоставлял одни и те же возражения. Это давно уже стало для них своего рода обрядом. Так они и не убедили друг друга. Да и к чему, впрочем? Каждый действовал сообразно своему характеру и наклонностям. И именно в силу своего характера Блюмы еще до зари встали с постели, оделись, дрожа от холода, при тусклом свете грошовой свечки и отправились в путь, чтобы первыми прибыть па фабрику, хотя им предстояло пройти почти целое лье.

Луна, круглая, как будто ее раздул флюс, и блестящая, как лакированная туфля, медленно пробиралась в полной тишине сквозь хоровод зимних тучек. Пуппеле, который временно проживал в доме, предназначавшемся для хозяев, услышал скрип калитки и вышел во двор. Дядюшка Блюм, как камергер, всегда ходил при ключе.

В другом конце улицы заплясал свет ручных фонариков. Послышались приближающиеся голоса. Гуськом или попарно люди входили во двор. Там они разбились на две группы. Говорили вполголоса. Время от времени слышалось бульканье — кто-то, не видимый в темноте, опрокидывал стопочку. И затем окрепший голос возносил хвалу творцу этакой благодати. Потом снова все стихало до полушепота. Гулкий кашель возвестил о приходе Ипполита. Оба старых хозяина появились в сопровождении молодых, и тут состоялась прелюбопытная встреча.

В это утро де Шаллери отправился на охоту вместе с господами Потобержем и Лефомбером. Они поравнялись с фабрикой покойного Понсэ как раз в ту минуту, когда новые хозяева входили в ворота. Газовый фонарь, освещавший улицу, давно уже погасили, а на фабричном дворе фонарей еще не было, — их предполагали поставить, когда обстоятельства позволят приобрести счетчик и трубы. Но луна еще заливала все своим светом.

Для торжественного дня эльзасцы надели сюртуки и шелковые цилиндры. Цилиндр Ипполита возвышался на манер башни, и покрой его одежды отнюдь не казался провинциальным. Четыре приезжих одним движением приподняли цилиндры и, как манекены, проследовали во двор. Трое джентльменов еле успели притронуться к своим охотничьим фетровым шляпам, — жест получился немного растерянный, запоздалый и выражал удивление. Все же охотники остановились, и вот какое зрелище предстало их глазам.

Зимлеры вошли во двор. В одном из его углов будто разорвалась граната. Эльзасские мастера, прибывшие из Бушендорфа, трижды прокричали:

— Да здравствует Франция! Да здравствует Эльзас! Да здравствует Зимлер!

В эту минуту позади эльзасцев внезапно вспыхнул резкий сказочно-синий свет, пробежавший по лицам новых рабочих с Запада; за синим светом последовал белый, а за ним красный. Фигуры стоявших у решетки охотников залило багрянцем. Стены соседних зданий вдруг выступили из тьмы, как декорации в театральной феерии. За прозрачными силуэтами каштанов показалась верхушка трубы. Эльзасцы снова прокричали:

— Да здравствует Франция!

Им ответила группа местных рабочих. Господин Ипполит нахмурился, Гийом плакал, не скрывая слез. Три бенгальских огня погасли, оставив в душах легкое трепетание, как после пьянящей музыки. Над фабрикой висел теперь только блеклый осколок луны. Группы людей разбрелись, громко переговариваясь. Двор опустел. Господам охотникам было о чем подумать во время тяги.

Пока рабочие шумно расходились по мастерским, кое-кто из предупрежденных заранее эльзасцев направился к машинному отделению. Фриц встретился с Блюмом в дверях и заговорщически подтолкнул его локтем. Едва рассветало, и он не увидел довольной улыбки дядюшки Вильгельма.

Вошел Пайю и зажег маленькую шахтерскую лампочку.

— Мы здесь, Пайю, можно спускаться, — раздался голос господина Миртиля.

Ряды расступились, чтобы дать проход четырем фабрикантам. Механик подошел к железной лестнице, ведущей в подвал. Его матерчатые туфли быстро соскользнули по ступенькам. Остальные неловко спускались задом, при свете лампочки, которой Пайю освещал дорогу.