Жозе Сарамаго - Поднявшийся с земли

• Название: Поднявшийся с земли
• Автор: Жозе Сарамаго
• Издательство: Махаон
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003

«С земли поднимаются колосья и деревья, поднимаются, мы знаем это, звери, которые бегают по полям, птицы, которые летают над ними. Поднимаются люди со своими надеждами. Как колосья пшеницы или цветок, может подняться и книга. Как птица, как знамя…» — писал в послесловии к этой книге лауреат Нобелевской премии Жозе Сарамаго.

«Поднявшийся» — один из самых ярких романов ХХ века, он крепко западает в душу, поскольку редкое литературное произведение обладает столь убийственной силой.

В этой книге есть, все — страсть, ярость, страх, стремление к свету… Каждая страница — это своего рода дверь войдя в которую, попадаешь в душу человека, в самые потайные ее уголки.

Человека можно унизить, заставить считать себя отверженным, изгоем, парией, но растоптать ею окончательно можно лишь физически, и «Поднявшийся» — блестящее тому доказательство,

---

Наша великая планета, наш мир, этот шар, не имеющий ни начала, ни конца, покрытый морями и землями, изрезанный ручьями и реками, омываемый прозрачной водой, которая уходит и возвращается, но неизменно все одна и та же — копится ли она в дождевых тучах или таится в подземных реках, придавленных каменными глыбами, — мир, похожий на замолчавший детский волчок — таким когда-нибудь увидят его астронавты, а мы можем вообразить себе и сейчас, — так вот, этот наш мир, если взглянуть на него из Монте-Лавре, покажется какой-то хрупкой вещицей — ну вроде часиков: их ведь можно заводить, пока выдерживает пружина, — и ни на один оборот больше, а если толстый грубый палец приблизится к их шестеренкам или чуть-чуть заденет их волосок, они вздрогнут и затрепещут, ибо чувствительны, как сердце. Они кажутся очень прочными в блестящем корпусе из нержавеющей стали, они противоударные — до тех, правда, пор, пока могут сносить удары, — они водонепроницаемы — специально для того, кому придет в голову изысканная прихоть выкупаться, не отстегивая их с руки, — они гарантированы на столько-то лет точного хода — может быть, и на много лет, если в моду не войдет потешаться над изделием, купленным вчера, а мода эта избавит станки завода от простоя и обеспечит хозяину новые прибыли. Но если снять с часов их стальную кожуру, если солнце, ветер, влага проникнут внутрь и начнут куролесить среди камней и шестеренок, можете держать пари — и вы его выиграете! — что миновали счастливые дни. Мир, если смотреть на него из Монте-Лавре, похож на раскрытые часы: все потроха наружу, близок его час.

Посеянное когда-то в землю зерно пшеницы проросло, дало всходы и вот теперь созрело. Сорвем колосок на краю поля, разотрем его меж ладоней — сколько столетий этому движению? Теплая сухая шелуха рассыплется, а на ладони останутся лежать восемнадцать или двадцать зерен. Пора убирать, скажем мы. Это заклинание приведет в движение руки жнецов и моторы машин, и тогда наступит миг, когда земля-змея — больше не станем сравнивать ее с часами — сбрасывает с себя старую шкуру и остается без защиты. Если хочешь, чтобы хоть что-нибудь изменилось, хватай ее, пока не ускользнула. Монте-Лавре стоит на возвышенности, и хозяева, оглядев желтое море пшеницы, шумящее под ветерком, говорят управляющему: Пора убирать, а если управляющие сообщают им об этом в Лиссабон, хозяева вяло отвечают: Ну что ж, и надеются, что земля совершит еще один оборот на том же самом месте, что снова в латифундии все пойдет по раз и навсегда заведенному порядку, вечному, как смена времен года, что пройдет торопливая лихорадка родов и земля отдохнет под паром. А война-то кончилась, грядет эпоха всемирного братства, ходят слухи, что скоро без надобности будут карточки — эти лоскутки разноцветной бумаги, которые дают право на еду, если есть деньги и если есть, за что эти деньги получить. Но здешний народ ко всему привык: в нашем крае спокон веку ели мало и плохо, всегда и во всем у нас недостача, и с незапамятных времен толпами бродят здесь ищущие пропитания люди: этим исходам столько же лет, сколько древним обычаям и легендам о дурном глазе. Однако всему в конце концов приходит свой срок. Поглядите на поля — пшеница созрела; созрели и люди. Крестьяне теперь не соглашаются на двадцать пять эскудо в день и не хотят работать от зари до зари меньше чем за тридцать три эскудо. А поля, если бы могли говорить, сказали бы удивленно: Что ж это такое происходит, почему не снимают с нас урожай, почему люди не выполняют свой долг? Все это фантазии. Пшеница созрела и ждет, и уже совсем скоро будет поздно. Пора начинать уборку, а то упустим время, колосья начнут ломаться и рассыпаться, зерно упадет на землю, накормит собою птиц и насекомых, а потом, чтобы хоть что-нибудь спасти, на поля приведут скотину и накормят ее пшеницей, словно наступили времена сказочного изобилия. Это тоже фантазии. Кто-то должен уступить — видно, забылось уже, как лежит на поле несжатая пшеница, ну а если не забылось — одна ласточка весны не делает. Так рассуждает хозяин и призывает управляющих и десятников к стойкости, речи ведутся, как на войне: ни шагу назад! Императорская гвардия умирает, но не сдается — как же, умрет она, жди-дожидайся, но слышатся сигналы рожков, а, впрочем, может быть, это просто отзвук печальных воспоминаний о былых битвах — о проигранных битвах, добавлю. Открывается кокон нашей гвардии, сержанты и капралы выглядывают в окно — как там погодка? — чистят и смазывают ружья, задают лошадям двойную норму фуража — на то отпущены сверхсметные суммы. А крестьяне собираются кучками, стоят тесно, плечо в плечо, шепчутся. Снова приходит управляющий. Ну, надумали? Надумали, отвечают ему, тридцать три эскудо в день, а иначе работать не пойдем. А жаркий день клонится к закату, от земли пышет зноем, земля прочно держит корни стройных колосьев. В полях прячутся куропатки, настороженно прислушиваются, однако не слышно ни шагов человека, ни рокота машин, и колосья не дрожат от страха, угадывая приближение серпа или жнейки. Что-то странное творится.

Вот и конец субботе. Управляющие приходят с докладом и сообщают: Упорствуют, а хозяева, Норберто, Алберто, Дагоберто, отвечают им хором, каждый из своего поместья: Ну, мы им покажем. В деревнях отужинали чем Бог послал — а Бог-то, как всегда, почти ничего не послал, — жены молча смотрят на мужей, а некоторые спрашивают. Ну, а в ответ на это мужья растерянно пожимают плечами или отвечают: Завтра все должно решиться, хотя многие уже решились — решились работать за прежнюю плату, как в прошлом году. Да, конечно, отовсюду приходят известия, что крестьяне отказываются убирать урожай за такие гроши, но куда ж денешься — жена и дети, а дети — одни глаза остались — елозят подбородком по краю пустого стола и, послюнив палец, словно собрались муравьев ловить, подбирают крошки. Кое-кому еще повезло — хоть те, кто не понимает в наших делах, и не назовут это везением — их нанял какой-нибудь мелкий землевладелец, который не может рисковать урожаем, и платит им по тридцать три эскудо в день. Ночь длится бесконечно, словно сейчас зима. Над крышами, как всегда, светят звезды — куда столько звезд? Если б они и годились в пищу, так все равно не дотянешься, а небо так вызывающе спокойно: потому-то падре Агамедес все твердит — заладил одно и то же, — что там, на небесах, кончатся все печали этой юдоли слез и все равными предстанут Господу. Но пустые желудки не согласны с этим, они урчат, доказывая, что здесь, на земле, пока еще неравенство. Рядом — жена, она тоже не спит, но и к жене почему-то не тянет. Может, завтра договоримся с хозяином, может, завтра найдем за очагом горшок с золотом, может, завтра наша курочка снесет золотое яичко — сошло бы и серебряное, — может, завтра богачи поймут бедняков, а бедняки — богачей. Нет, даже во сне не увидишь таких чудес.

Возлюбленные чада мои, говорит на мессе падре Агамедес, потому что уж наступило воскресенье, возлюбленные чада мои, и словно бы не замечает, как мало в церкви народу: одни старухи да нищие — возлюбленные чада мои, — а у старух мелькает мысль, что никакие они не чада падре Агамедесу, остерегитесь, возлюбленные чада мои, ветер смуты дует в блаженном нашем крае, снова прошу вас, не слушайте тех, кто… — остальное вам известно, мы все знаем содержание его проповедей. Окончена служба, разоблачается в ризнице падре Агамедес, сегодня воскресенье, святой день, и в прохладной столовой у Клариберто Уже, слава Богу, накрывают к обеду; Клариберто, правда, нечасто ходит к мессе, и дочки тоже, и жена — разленились, видно, но падре Агамедес не в претензии: если лати-Фундиста посетят видения загробных мук, уготованных ему за недостаток набожности, то нужно вспомнить о часовне, где стоят новенькие, отлакированные статуи святых, и мученик Себастьян с удовольствием страдает от пронзающих его тело стрел. Прости, меня, Господи, но святой Себастьян ведет себя нескромно и слишком упивается своими муками, а в дверях падре Агамедес сталкивается с управляющим Помпеем, который уносит с собой утешительный приказ хозяина. Не уступать ни одного тостана, согласитесь, что ни на небе, ни на земле ничего нет лучше власти.

А на площади бродят люди — собраться велено было к вечеру, но многие и сейчас подходят к управляющему, спрашивают: Ну, что сказал хозяин, а тот отвечает: Сказал, не уступит ни одного тостана, удачные и своевременные высказывания должно передавать дословно и без изменений, а крестьяне говорят: Так ведь некоторые хозяева уже платят по тридцать три, а Помпеи в ответ: Это их дело, хотят разориться — пусть разоряются на здоровье. Вот тогда-то Жоан Мау-Темпо открывает рот, и слова сами собой — словно вода из чистого ручья — текут с его уст: Тогда мы работать не пойдем: пусть стоит пшеница как стояла. Но управляющий не отвечает: его тоже ждет обед и ему вовсе не хочется терять время в дурацких разговорах. А солнце в небе блещет, как кавалерийская сабля, и печет нещадно.