Жозе Сарамаго - Год смерти Рикардо Рейса

• Название: Год смерти Рикардо Рейса
• Автор: Жозе Сарамаго
• Издательство: Махаон
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003

«Год смерти Рикардо Рейса» — роман, ставший, подобно «Волхву» Фаулза, культовым для европейской литературы. Это великолепная игра, поскольку даже в самой Португалии далеко не всем известно, что никакого Рикардо Рейса в действительности не было, что это один из гетеронимов великого португальского поэта Фернандо Пессоа. Сарамаго устраивает «встречу» Творца и Творения, которая происходит на фоне бурных событий 1936 года…

---

Аддис-Абеба — о, лингвистические красоты! о, поэтические народы! — означает в переводе Свежий Цветок. И эта самая Аддис-Абеба лежит в развалинах, улицы завалены трупами, разбойники врываются в дома, насилуют и грабят, режут женщин и детей, а на город тем временем надвигаются войска маршала Бадольо. Негус бежал во Французское Сомали, оттуда на британском крейсере — в Палестину и на днях, в конце месяца, обратился к торжественному аэропагу Лиги Наций с вопросом: Что мне сказать моему народу? — но ответа не дождался, зато был освистан присутствующими в зале итальянскими журналистами, будем терпимы, известно ведь, что пыл патриотизма застит глаза и затемняет рассудок, и пусть первым бросит камень тот, кто никогда не впадал в подобные искушения. Аддис-Абеба объята пламенем, улицы завалены трупами, разбойники врываются в дома, насилуют и грабят, режут женщин и детей, а на город тем временем надвигаются войска маршала Бадольо. Муссолини возвестил: Это крупнейшее событие решает судьбу Эфиопии, а мудрый Маркони предостерег: Те, кто пытается отторгнуть Италию, впадают в опаснейшее из безумий, а Идеи намекнул: Обстоятельства побуждают нас пойти на отмену санкций, а «Манчестер Гардиан», орган британского правительства, подтверждает: Есть целый ряд причин, по которым колонии должны быть переданы Германии, а Геббельс решает: Лига Наций — хорошо, а эскадрилья бомбардировщиков — еще лучше. Аддис-Абеба объята пламенем, улицы завалены трупами, разбойники врываются в дома, насилуют и грабят, режут женщин и детей, а на город тем временем надвигаются войска маршала Бадольо, Аддис-Абеба объята пламенем, горят дома, разрушены святыни, разграблены дворцы, несется стон по стогнам городским, и в лужах крови лежат убитые младенцы. Но тень набегает на отчужденно-смутное чело Рикардо Рейса: откуда это все и далеко ли заведет? ведь газета известила меня всего лишь о том, что Аддис-Абеба объята пламенем, что разбойники грабят, режут, насилуют, а на город тем временем надвигаются войска маршала Бадольо, и ни слова не говорит «Диарио де Нотисиас» о младенцах, воздетых на копья, и что на улицах горящих враг, овладевший городом, бесчестил жен и дев невинных, равно как ни из чего не следует, что в Аддис-Абебе в этот страшный час два шахматиста играли в шахматы.

Рикардо Рейс взял с прикроватного столика «Бога лабиринта», да, это здесь, на первой странице: Тело, обнаруженное первым игроком, лежало, раскинув руки, на клетках королевских пешек и на двух следующих, ближе к позициям противника, левая рука — на белой клетке, правая — на черной,' и нигде больше в этой книге, ни на одной из прочитанных им страниц мертвых тел больше не попадалось, из чего можно заключить, что войска маршала Бадольо проходили не здесь. И положив «Бога лабиринта» туда, откуда взял, Рикардо Рейс сознает наконец, что же он ищет, и открывает ящик письменного стола, принадлежавшего некогда члену Кассационного Суда, ящик, где в былые времена лежали от руки написанные комментарии к Гражданскому Кодексу, и достает оттуда папку со своими одами, с тайными стихами, о которых он никогда не говорил Марсенде, с рукописными листками — тоже ведь в своем роде комментарии, ибо все на свете — комментарии — и которые однажды обнаружит Лидия, когда время изменится непоправимо, и утрата будет невосполнимой. Вот они замелькали перед глазами: Сплети мне венок из роз, Великий Пан не умер, С неба скрылась упряжка Феба, а вот и уже известное нам приглашение: Лидия, сядем рядом, будем следить за теченьем, это сочинено было в жаркий месяц июнь, и война была не за горами, Ничего в руках не держи, Мудр поистине тот, кто доволен театром жизни. Новые и новые листки летят, словно прожитые дни, покоится море, стонут ветры, всему в свой срок придет свой срок, достаточно лишь упорства послюненного пальца, ах, вот наконец и оно: Я помню повесть древнюю, как некогда война сжигала Персию, вот она, эта страница, эта и никакая другая, вот она, шахматная доска, а мы — игроки, я — Рикардо Рейс, ты — читатель мой, горят дома, разрушены святыни, но, если выточенный из слоновой кости король оказался под ударом, какое значение имеют плоть и кости сестер, матерей, детей, если наша плоть и кость обратились в скалистую глыбу, превратились в шахматиста и в шахматы. Аддис-Абеба в переводе значит Свежий Цветок, все прочее уже было сказано. Рикардо Рейс прячет стихи в ящик, запирает на ключ, пусть падут во прах города, пусть страдают народы, пусть иссякает свобода и пресекается жизнь, мы притворимся персами из той давней истории или — если примемся насвистывать — итальянцами, помните абиссинского негуса в Лиге Наций? — или португальцами, если начнем тихонько, в тон легкому ветерку, напевать, выйдя из дому, чтобы сказала соседка с третьего этажа: Доктор нынче в духе, а соседка с первого добавила: Отчего ж ему грустить, чего-чего, а больных всегда в избытке, каждый выносит свое суждение насчет того, что ему кажется, а не относительно того, что известно на самом деле, на самом же деле неизвестно ровно ничего, просто доктор со второго этажа разговаривает сам с собой.

Рикардо Рейс лежит в постели, правой рукой обнимая Лидию, их влажные от пота тела чуть прикрыты простыней, доктор — гол, служанка — в сорочке, взбитой выше талии, и оба уже не помнят, а может, поначалу и помнили, но быстро успокоились и забыли про то утро, когда он понял, что бессилен, а она в толк не могла взять, в чем провинилась, за что отвергнута. На заднем дворе соседки ведут двусмысленный диалог, многозначительно прижмуривают глаза, жестами договаривают то, что выговорить язык не поворачивается: Опять, Куда ж это наш мир катится, Ни стыда, ни совести, Я бы вот ни за какие коврижки, Не надо жемчуга и злата, и, раз уж прозвучала строчка из детской песенки, следовало бы допеть: Не надо шали шерстяной, И без богатства я богата, Когда мой миленький со мной, да, следовало бы, будь эти соседки не старыми бабами, желчными и завистливыми, а теми девочками в коротких платьицах, что когда-то давным-давно водили в саду хоровод и в невинности своей распевали эту песенку. Лидия счастлива — женщину, которая с таким удовольствием ложится в постель, не могут задеть ни злобные голоса с заднего двора — собака лает, ветер носит — ни злобные взгляды, получаемые при встрече на лестнице от лицемерных и добродетельных соседок. Вскоре ей придется встать и приняться за дела — перемыть накопившуюся с прошлого ее посещения посуду, выгладить простыни и сорочки этого лежащего в кровати человека, не знаю, право, как его назвать, не ведаю, кем я ему прихожусь, кто я ему — подружка? полюбовница? — да нет, ни то, ни другое, об этой Лидии не скажут: Лидия-то наша спуталась с Рикардо Рейсом или: Знаешь Лидию, ну, ту, которая живет с Рикардо Рейсом, а если когда-нибудь и зайдет о ней речь, то скажут так: Рикардо Рейс нашел себе отличную прислугу, для уборки, для готовки и для всего иного-прочего, хорошо устроился, недорого ему это обходится. Лидия вытягивает подогнутые ноги, приникает к нему, ловя последние миги тихого удовольствия, но: Жарко, говорит он, и она отстраняется, высвобождая его руку, потом садится на краю кровати, нашаривает юбку, пора за уборку, Именно в эту минуту он произносит: Завтра еду в Фатиму. Куда? — переспрашивает она, решив, что ослышалась. В Фатиму. Я думала, вы не из тех, кто совершает паломничество. Я еду так просто, из любопытства. Я никогда там не бывала, у нас в семье плоховато с верой. Это удивительно, пробормотал Рикардо Рейс, вероятно, желая тем самым сказать, что простонародью сам Бог велел быть богобоязненным, а Лидия не сказала ни да, ни нет, она уже поднялась с кровати, стала быстро одеваться и пропустила мимо ушей добавленное Рикардо Рейсом: Прогуляюсь, проветрюсь, потому что думала уже о другом: И надолго собираетесь? Да нет, туда и обратно. А где ж вы ночевать-то будете, там народу — море, говорят, что люди в чистом поле ночуют. Там видно будет, но от ночевки под открытым небом никто еще не умирал. Может быть, повстречаете барышню Марсенду. Кого? Барышню Марсенду, она в этом месяце тоже туда собиралась. А-а. И еще она мне сказала, что больше не будет ездить к доктору в Лиссабон, не помогает ей лечение, бедняжке. Ты, я вижу, в полном курсе ее дел. Нет, я только и знаю, что она собирается в Фатиму, а сюда больше не приедет. Тебе ее жалко? Она всегда была ко мне добра. Маловероятно, что я встречу ее в такой толпе. Все может быть: я вот, например, сижу у вас в спальне, сказал бы мне кто об этом — не поверила бы, а ведь вы, приплыв из Бразилии, вполне могли бы остановиться в другом отеле. В жизни всякое случается. Это — судьба. Ты веришь в судьбу? На свете ничего нет вернее судьбы. Кроме смерти. Смерть — это тоже часть судьбы, а теперь я пойду гладить ваши рубашки и посуду мыть, может, успею все же мать навестить, а то она все жалуется, что я ее забыла.

Откинувшись на подушки, Рикардо Рейс открыл книгу, но не Герберта Куэйна — сомнительно, что когда-нибудь он ее одолеет — а «Исчезновение» Карлоса Кейроса, поэта, который, распорядись судьба иначе, мог бы стать племянником Фернандо Пессоа. Еще минуту спустя он понял, что не читает, а смотрит на страницу, упершись взглядом в одну-единственную строчку, смысл которой внезапно стал ему невнятен: Удивительная девушка эта Лидия, говорит о таких простых вещах, но при этом постоянно создается впечатление, будто краешком приоткрывается что-то куда более глубокое — просто об этом она не хочет или не может высказываться, если бы я не посвятил ее в свое намерение посетить Фатиму, неизвестно, сказала бы она мне о Марсенде или промолчала бы, обуреваемая ревностью и досадой, которые успела обнаружить тогда, в отеле, и если бы речь зашла обо мне, любопытно бы знать, какие разговоры повели две эти женщины, постоялица и горничная, богатая и бедная, причем ни одна из них не подозревала бы другую или, наоборот, обе подозревали бы друг друга, ох, какие бы начались тут финты и финтифлюшки, околичности и недомолвки, тонкие намеки и таинственные умолчания, игры Евы с Евой, и вполне вероятно, что в один прекрасный день Марсенда сказала бы просто: Доктор Рикардо Рейс поцеловал меня, но дальше мы с ним не пошли, а Лидия так же просто ответила бы: Я с ним сплю, и он сначала переспал со мной, а уж потом поцеловал, и тут потекла бы беседа о том, насколько важны и что означают эти различия: Он целует меня только перед и во время, ну, сами знаете чего, и никогда — после. А мне он сказал: «Я поцелую вас», а о том, про что ты, я ничего не знаю, знаю только, что так делают, а что это такое — нет. Ну, барышня, вот выйдете замуж, будет у вас муж, тогда все сами поймете. А ты, если знаешь, скажи — хорошо это? Когда человек тебе нравится — хорошо. А он тебе нравится? Нравится. И мне нравится, но больше я никогда его не увижу. Могли бы пожениться. Боюсь, что если бы поженились, он бы мне разонравился. А я вот думаю, он всегда мне будет нравиться, и разговор на этом не обрывается, но собеседницы начинают говорить вполголоса, а потом и шепотом — вероятно, речь пошла о сокровенном, о потаенных ощущениях, до которых так падки женщины, и теперь уж и вправду Ева говорит с Евой, и Адам принужден удалиться, делать ему тут больше нечего. Рикардо Рейс встал с кровати, набросил халат, на языке более цивилизованных французов именуемый robe de chambre и, ощущая, как его полы поглаживают голые икры, отправился на поиски Лидии. Она гладила на кухне, сняв блузку, чтобы было попрохладней, и Рикардо Рейс, увидев, какая она белая и румяная, счел, что задолжал ей поцелуй, нежно обхватив за голые плечи, притянул к себе и медленно, с толком поцеловал, пустив в дело и губы, и зубы, и язык, так что Лидия с трудом перевела дух — впервые, с тех пор, как они познали друг друга, случился подобный поцелуй, и теперь, если доведется ей снова увидеть Марсенду, она может с полным правом сказать: А мне он не сказал Я тебя поцелую, а взял да поцеловал, то есть сначала взял, а потом поцеловал.