Уильям Фолкнер - Рассказы

• Название: Рассказы
• Автор: Уильям Фолкнер
• Издательство: © Издательство ЦК КПСС «Правда»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1986

Эти тринадцать (1930)

• Победа

• Ad Astra

• Все они мертвы, эти старые пилоты

• Расселина

• Красные листья

• Роза для Эмили

• Справедливость

• Волосы

• Когда наступает ночь

• Засушливый сентябрь

• Мистраль

• Развод в Неаполе

• Каркассонн

Доктор Мартино (1934)

• Дым

• Полный поворот кругом

• Уош

Сойди, Моисей (1942)

• Было

• Огонь и очаг

• Черная арлекинада

• Старики

• Осень в дельте

Ход конем (1949)

• Рука, простертая на воды

• Ошибка в химической формуле

Семь рассказов (1950)

• Поджигатель

• Высокие люди

• Медвежья охота

• Мул на дворе

• Моя бабушка Миллард, генерал Бедфорд Форрест и битва при Угонном ручье

---

Они приехали на прошлогоднюю стоянку за два часа до темноты.

— Идите-ка туда под дерево, где посуше, и посидите, — сказал ему Лигейт. — А мы с ребятами покуда тут все оборудуем.

Но он не послушался. Накинув дождевик, он стал командовать разгрузкой катера — палаток, печки, постелей, провизии для них и для собак, которой должно хватить, пока не настреляют дичи. Двоих негров он послал нарубить дров, остальные разбили палатку под кухню, растопили плиту и начали готовить ужин; в это время большую палатку еще только растягивали на кольях. А когда спустились сумерки, он поехал за реку, туда, где, фыркая и пятясь от воды, ждали кони. Он собрал поводья и, понукая коней одним только голосом, загнал их в воду и заставил плыть рядом с лодкой. Торчавшие из воды конские головы, словно были подвешены к его слабым старческим рукам; потом лошади, тяжело дыша и вздрагивая, одна за другой растянулись на отмели, белки у них в темноте испуганно поблескивали, но та же немощная рука и властный голос подняли их, и они, брыкаясь и разбрызгивая воду, вскарабкались на берег.

А тут поспел и ужин. Кругом сгустилась тьма, только между поверхностью реки и пеленой дождя заблудился какой-то неясный отсвет. Старик налил себе виски и сильно разбавил его водой; они ели, стоя в грязи под натянутым брезентом. Старший из негров уже покрыл его прочную, видавшую виды железную койку матрацем, на котором было жестковато спать, застелил вытертыми, не раз стиранными одеялами — с годами они грели все меньше и меньше. Оставшись в мешковатом шерстяном белье, аккуратно сунув очки в потертом футляре под подушку, чтобы их можно было сразу же достать, он умостил свое худое тело в давно промятую в матраце впадину, вытянулся на спине, скрестив на груди руки, и закрыл глаза, слушая, как ложатся остальные и последние разговоры переходят в храп. Тогда он открыл глаза и стал глядеть вверх на неподвижный брезентовый купол, по которому беспрерывно шелестел дождь, на медленно гаснущий отсвет огня из железной печурки: тот все темнел и темнел, пока самый молодой из негров, прикорнувший специально для этого на досках перед печуркой, не приподнялся, чтобы подбросить дров, а потом снова улегся спать.

Когда-то у них был охотничий домик. Давно — двадцать, тридцать, даже сорок лет назад, когда лес был всего в тридцати милях от Джефферсона, а старый майор де Спейн, командир кавалерийского полка, где служил отец Маккаслина в тысяча восемьсот шестьдесят первом, шестьдесят втором, шестьдесят третьем и шестьдесят четвертом году, первый, кто взял его с собой в лес, владел здесь восемью или десятью угодьями. Тогда еще был жив Сэм Фазерс — полуиндеец, внук вождя чикасо, и полунегр, — он научил Маккаслина, как и когда стрелять; вот на такой же ноябрьской зорьке, какая будет завтра. Сэм Фазерс повел его прямо к громадному кипарису, зная, что олень пройдет именно там, потому что в жилах у Фазерса текло то же самое, что и у оленя, и они стали, прислонившись к могучему стволу, старик и двенадцатилетний мальчик, а вокруг ничего, только предутренняя мгла, и вдруг из ничего появляется олень, дымчато-серый, быстроногий, и Сэм Фазерс говорит: «Ну! Стреляй скорее, но смотри не торопись!», и ружье медленно поднялось и бабахнуло, и он подошел к оленю, который лежал, словно нетронутый, словно замер на бегу, и мальчик приколол его ножом, а Сэм Фазерс окунул его руки в горячую кровь и начертил на его лбу навечно знак, а он стоял, сдерживая дрожь, покорно, но не без гордости, хотя двенадцатилетний мальчик еще не мог выразить свою мысль: «Я убил тебя, но не стыдись, что прощаешься с жизнью из-за меня, какой бы невзрачный я ни был. Отныне жизнь моя всегда будет означать твою смерть». Вот тогда у них был охотничий домик. Кров, под которым он каждую осень проводил две недели, стал его домом, и, хотя потом эти две осенние недели они проводили в палатках и редко на одном и том те месте два года кряду, а его спутники

— уже сыновья и даже внуки тех, с кем он жил в том доме, которого уже давно нет, ощущение, что он дома, владеет им даже под брезентовым пологом. У него свой дом в Джефферсоне, где он прежде жил с женой и детьми, их у него, правда, больше нет, хозяйство ведет племянница покойной жены со своей семьей, ему там удобно, о нем заботятся, за ним ухаживают родичи той, кого он выбрал изо всех на земле и поклялся любить до гроба. Но он томится в своих четырех стенах, дожидаясь ноября; ведь эта палатка, и слякоть под ногами, и жесткая, холодная постель — его настоящий дом, а эти люди, хоть кое-кого из них он только и видит всего две недели в году, его настоящая родня. Потому что тут его родная земля.

На брезентовой стене палатки выросла тень молодого негра и заслонила отсвет гаснущего огня на потолке, застучали поленья, и яркое пламя высоко и жарко вспыхнуло на брезенте. Но тень не исчезла, и, приподнявшись на локте, Маккаслин увидел, что это вовсе не негр, а Бойд; когда Маккаслин его окликнул, тот обернулся, и в красном отсвете огня старик увидел его угрюмый, злой профиль.

— Все в порядке, — сказал Бойд. — Спите.

— Помнится, Уилл Лигейт рассказывал, будто ты и прошлой осенью никак не мог уснуть. Тогда ты звал бессонницу охотой за енотами. А может, это Уилл Лигейт так ее звал? — Бойд не ответил. Он повернулся и пошел к своей кровати. Опершись на локоть, Маккаслин смотрел, как его тень скользнула вниз по стене и пропала. — Вот, вот, — сказал он. — Постарайся лучше уснуть. Завтра нам надо запастись мясом. А потом не спи хоть до утра, если нравится.

Сам он лег на спину, снова скрестил на груди руки и стал смотреть, как накалилась печь. Огонь опять горел ровно, сырые дрова занялись и жарко запылали; скоро пламя снова спадет, как и внезапная вспышка молодой страсти и душевного беспокойства… Пусть немножко полежит без сна, думал старик. Придет время — он долго будет лежать неподвижно, и ничто, даже неудовлетворенность, его не потревожит. А вот тут полежит без сна и, пожалуй, успокоится, если вообще что-нибудь сможет успокоить человека, которому только сорок. Палатка, брезентовый купол, где перешептывались дождевые капли, снова наполнилась тишиной. Старик лежал на спине, закрыв глаза, дыша тихо и мерно, как ребенок, и прислушивался к тишине, которая была не тишиной, а мириадом звуков. Ему казалось, что он видит ее, огромную, первобытную, нависшую над этим жалким, случайным и тесным обиталищем людским, которое исчезнет, не пройдет и одной короткой недели, а еще неделю спустя бесследно сгладятся и все его следы, и на этом действенном безлюдье затянутся последние шрамы. Ведь это его земля, хоть он никогда не владел ни единым ее клочком. Да и не хотел тут ничем владеть, зная, какая ее ждет судьба, глядя на то, как она год за годом отступает под натиском топора, видя штабеля бревен, а потом динамит и тракторные плуги, потому что земля эта человеку не принадлежит. Она принадлежит всем людям, надо только бережно с ней обходиться, смиренно и с достоинством. И внезапно он понял, почему ему никогда не хотелось владеть этой землей, захватить хоть немного из того, что люди зовут «прогрессом». Просто потому, что земли ему хватало и так. Ему казалось, что они — он сам и эти дикие заросли — сверстники; век его — охотника и лесного жителя — начался не тогда, когда он родился на свет. В него вдохнули жизнь, — а он с радостью ее принял, покорно, но гордо — тот самый старый майор де Спейн и Сэм Фазерс, обучившие его охотиться; и вот век его и век этих лесов вместе идут на убыль, но ждет обоих не забвение, не пустота, а свобода от времени и пространства, когда выкорчеванная земля, изрезанная и зажатая в правильные квадраты хлопковых посевов на потребу обезумевшим европейцам, чтобы те могли превратить их в снаряды и убивать друг друга, снова обретет свои просторы — и для тенистых высоких деревьев, не знающих топора, и для непроходимого кустарника, где сильные, дикие и бессмертные звери прячутся от без устали лающих бессмертных псов и, как птицы феникс, гибнут от беззвучных выстрелов, а потом воскресают снова.

Он заснул. А потом зажегся фонарь, в палатке двигались, вставая и одеваясь, люди, снаружи в темноте старый негр Ишам колотил ложкой по железной сковороде и кричал:

— Вставайте пить кофей, уже четыре. Вставайте пить кофей, уже четыре!

Он услышал и голос Лигейта:

— А ну-ка, ступай отсюда, дай дяде Айку поспать. Если его разбудить, он непременно пойдет на охоту. А ему сегодня нечего делать в лесу.

Вот он и лежал, не шевелясь. Старик слышал, как они вышли из палатки, как завтракали за столом под навесом. Потом услышал, как они отправились в путь, лошади и гончие; последний голос замер вдали; скоро из сырого леса отчетливо донесется первый звонкий лай — это гончая почует логово оленя, — тогда он уснет опять. Но брезент, закрывающий вход, качнулся внутрь и лег на место, что-то стукнулось о край его койки, чья-то рука схватила его за колено сквозь одеяло и потрясла, прежде чем он успел открыть глаза. Это был Бойд, вместо охотничьего ружья он держал винчестер.