Русина Волкова - Родился. Мыслил. Умер

• Название: Родился. Мыслил. Умер
• Автор: Русина Волкова
• Жанр: Современная проза

---

Что мне было делать дальше? Вспомнила, что Джульетта от любви пыталась травиться, потом зарезалась. Я достала какие-то бабкины лекарства, выпила их все залпом, а потом выпрыгнула из окна, попала на ветви дерева и шмякнулась на газон. Мой прыжок спас мне жизнь. Дома бы меня никто до вечера не нашел, а так летунью заметили, и “скорая” пришла вовремя. В больнице мне сделали промывание, заодно произошел выкидыш, к этому добавились множественные переломы рук и ног, смещение позвонков. После долгого лечения в травматологии меня поместили долечиваться в психушку. Это был поворотный пункт в моей судьбе.

Как сильно повлиял Шекспир на простую девочку из пролетарской семьи, я уже рассказала. Шекспир был моей школой, психушка дала первое высшее образование. С какими людьми я там познакомилась! Какие судьбы! Какие интеллекты! Конечно, попадались и простые унылые алкоголички, но их можно было не замечать, они срастались со стенами, с полом, были мебелью, утильсырьем заведения. А настоящие пациенты были другие: диссидентки, поэтессы, художницы, дочери высшей советской элиты, жены дипломатов и совершенно чудные спасенные потомки царской семьи, непризнанные родственники звезд эстрады и кино, инопланетяне. Там я впервые познакомилась с поэтами Серебряного века, с религиозной философией начала века, с идеями Блаватской и Тунгусским метеоритом и даже заинтересовалась политикой.

Одна женщина попала туда по навету пушкинистов, которые не признавали ее атрибуции пушкинских рисунков и считали, что эти рисунки она сама нарисовала под Пушкина, а не получила в наследство от своей прабабушки, как уверяла. Эта “пиковая дама” знала наизусть всего “Евгения Онегина” и заставляла меня каждый день учить по одной новой строчке из него. В школе, я помню, терпеть не могла эту вещь: “Татьяна, русская душою, сама не зная почему”. А тут я даже увлеклась, и по ночам мне стала сниться возможная постановка этой вещи: все наши студийные Джульетты становятся Ольгами и Татьянами, а мальчики - Онегинами и Ленскими, если бывают три Гоголя, пять Пушкиных и десять Джульетт, почему бы не быть множеству Татьян?

Как-то ночью после большой дозы вколотого лекарства я вселилась в душу Пушкина и разгадала его замысел: Ольга и Татьяна - два полюса, одна не может быть другой, как невозможно было бы себе представить мою зануду-комсомолку сестру во всех перипетиях, произошедших со мной. А вот Ленский и Онегин - тут дело тонкое, Онегин чуть старше своего соседа и пытается вытравить из себя мальчишескую романтичность Ленского, но, убивая его физически, сам становится им. Парадокс: с возрастом Онегин должен был бы стать окончательным циником, расчетливым дельцом английского буржуазного типа, а он пускается во все тяжкие типичного романтического героя: участвует в декабристском заговоре, в результате выбирает самоизгнание и жизнь скитальца, а в конце пути отчаянно влюбляется в замужнюю даму. Где тот ригорист, который отчитывает влюбленную глупость молодости? Где тот циник, усмехавшийся над тяжелобольным дядюшкой? Его больше нет, убитый Ленский, “смертию смерть поправ”, преобразует Онегина. Когда я рассказала о своем замысле пушкиноведке из психушки, она была в диком восторге и, чтобы успокоиться, потребовала и себе дополнительную дозу успокоительного. Оказалось, что я не такая уж и дура, просто не повезло родиться с моим умом и моими талантами на заводской окраине.

Ко мне приходили с визитами и родители, и студийцы, уже забывшие о “темной”, которую сами же мне и устроили. Однажды пришел вдупель пьяный режиссер, которому донесли-таки о моем выкидыше, и стал каяться. Вставал на колени, целовал мне руки, обещал сделать из меня звезду, мне же было только противно от всего этого. Тогда он добавил еще градуса с санитарами, имевшими бесплатное пойло для лечения алкоголиков, вышел на улицу и стал орать непристойные песни под окнами: “Е-е-е… Я из окна нагая падала-а-а… падла я-я-я… Ой-ой-ой… Меня милый поднимал…” Но мне было на него наплевать, он остался персонажем шекспировских времен и не имел никакого отношения к моей новой жизни.

Все другие посетители мне были так же неинтересны, только докучали меня своими глупыми вопросами и историями о том, что происходит на воле. Но вот и кончился мой срок. После психушки возвращаться назад в околозаводское прошлое совсем не хотелось. У одной из палатных диссиденток оказался большой блат в деканате философского факультета, куда она и предложила мне подать документы на вечернее отделение, работать обещали пристроить там же лаборанткой. Шрамы на теле и душе постепенно затягивались, от экзаменов в школе я была освобождена по болезни, так что получилось, как в сказке: звери в яме сожрали друг друга, а лисичку-Ширли вытащили “зеленые” борцы за права диких животных и пустили со своим благословением на волю.

Зачем я все так долго рассказывала про свое детство и раннюю юность? Какое это отношение имеет к умершему бывшему мужу? Самое-пресамое непосредственное. Если бы я могла родиться в другой семье и вырасти в другом окружении, я бы это сделала, но мы не в силах изменить наше прошлое, а вот будущее уже во многом зависело от меня. Я должна была выбиться из того гетто, где прожили свою жизнь мои родители и где будут жить до конца своих лет мои бывшие одноклассники, а я - я буду богатой и счастливой.

На первом курсе я задавала себе вопрос, правильно ли я сориентировала себя, поступив на этот никому не нужный факультет, что я буду делать дальше в жизни с таким дурацким дипломом, кому нужна философия, кроме как для разговоров с моими подругами по психушке? Все занятия меня раздражали, бесили и прочее, успокаивало только то, что теперь при знакомстве с парнями и дяденьками я представлялась как студентка МГУ, а это уже кое-чего стоило, все понимали, что я не просто какая-нибудь, а штучка с запросами, это срабатывало, но крупная рыба все не клевала.

Жила я тайком на диванчике в кабинете декана, вспомнив про бесценный опыт бездомного существования бывшего Ромео, душевые кабины были в спортзале, так что и содержать себя в чистоте не составляло труда, козлу Монтекки было труднее: мылся в общем туалете, а подмывался с похмелья или после секса вообще из клубного графина. Но далеко не все ночи коротались на работе. В психушке меня научили, что девушка всегда должна носить с собой в сумке, помимо паспорта, зубную щетку, пару чистого нижнего белья и свитер на случай холодов, это полезно и в случае неожиданного задержания органами власти, и во всех других случаях, которые часто выдавались при моей свободной жизни.

На втором курсе я перешла на дневное отделение, не бросая работу лаборантки. Вечера освободились для тусовок, и я, благодаря той же покровительнице из психушки, была желанным гостем в диссидентском подполье. Все эти кандидаты наук, инженеры и завлабы, писатели и художники переквалифицировались в истопников, сторожей и другие люмпенские профессии, сидели “в отказе”, гордились собой, пребывая в благородной нищете, пили водку стаканами и говорили, матерясь через слово, о высоком - о ранней провансальской поэзии, эзотеризме, структурной лингвистике, спорили о преимуществах разных школ иконописи, поливали советскую власть. А дальше, как и в моем пролетарском районе, пытались залезть под юбку, блевали с похмелья и уже давно ничего не писали, не творили, только спорили до хрипоты, кто в стране больший гад - Брежнев или Андропов - и как вернуться к чистоте ленинской мысли. Зубы у них были гнилые, руки воняли воблой, глаза горели от идей, не донесенных до человечества, время от времени они пополняли население таких психушек, из которой я недавно вышла. Традиция “лишних людей” в России еще не исчерпала себя, являя взору такие экспонаты нашей исконно-посконной Кунсткамеры.

Да, здесь тоже нечего было ловить, а я ведь знала, знала, что город заселен и кишит и “мальчиками-мажорами”, и “сахарными папиками”, и всемирно признанными врагами советской власти, но как было на них выйти? Первые находили девушек из своей касты, вторые выпасали и растили своих кошечек из перспективных молоденьких проституток из провинции, еще незамшелых в своей профессии, для третьих надо было совершить что-то героическое: выйти на площадь, угнать самолет, издать подпольно сборник своих мыслей или антисоветских анекдотов, а потом еще и пострадать, лучше - если с риском для жизни. Для первых я была плебейка, для вторых - чересчур умная, да еще и переросток, для третьих - вообще циничная особа без народной боли в груди. Я мечтала на добровольных началах устроиться личным секретарем, архивистом или связным к Сахарову, надеясь хотя бы таким образом выйти на западных журналистов, дипломатов или даже на неженатых западных шпионов, обращаясь с просьбой посодействовать ко всем своим кочегарам из котельных. Но получала отпор: “Ну, что ты, Люся к мужу девушек не допустит”. И она была права, эта мудрая Люся, хотя Андрей Дмитриевич был полностью заколдован своей женой и других женщин не видел, я бы на ее месте тоже никого не допускала на всякий случай. В итоге все эти три элиты - советская, криминальная и диссидентская - закрылись от меня своими заборами.